У колыбели

Знаете, что в моем детстве было самым страшным — до самозабвения и панического ужаса? — Похоронная музыка. Сейчас её встретишь всё реже, да и слава Богу. Это потом я узнал, что исполнявшийся на похоронах марш Шопена — классика. Но его «правильное» звучание я услышал лишь тогда, когда один за другим стали уходить из жизни наши генсеки, и эта скорбная музыка звучала по телевизору в образцовом, если можно так выразиться, исполнении. Впрочем, к тому времени она уже не пугала меня так сильно, как в раннем детстве: просто становилось печально и беспросветно хмуро на душе. Но не страшно.

А вот в детстве... В нашем старом городском районе с его кривыми пыльными улочками и проходными дворами ты никогда не знал заранее, столкнешься ли ты вдруг с похоронной процессией. Ты мог спокойно гулять, как вдруг совершенно неожиданно начинала даже не звучать, а греметь эта ужасная музыка. Она обрушивалась на душу всей своей тяжестью и мощью беспросветного отчаяния и горя... Надо же было такое сочинить: от Шопена я никак не ожидал такого подвоха! Мне казалось, что и инструменты для этой музыки подбирались какие-то особенные: непременно заржавленные, помятые и облупленные, одним словом, похоронные. Во всяком случае, звук был именно таким. И вот, когда я слышал эту музыку, мир захлопывался для меня, и наступали смерть, мрак и безысходность. Жизни больше не было, и оттого становилось невыносимо ужасно.

...Я отчётливо помню, как однажды, когда вот также внезапно откуда-то раздалась похоронная музыка, я, не понимая куда и зачем, побежал по улице, закрывая уши руками. Просто бежал от смерти, не зная куда. ...Или вот: идешь в добром радостном настроении со школы. Такая, знаете, чудесная пора ранней осени с её легкой, но светлой грустью увядания. Солнечный день, паутинки в воздухе. И вдруг на улице в квартале от дома видишь рассыпанные по асфальту цветы... И день сразу меркнет, потому что ты понимаешь: сегодня здесь были похороны. Всё, конец: радуйся не радуйся, а к земле привыкай. Это сейчас такой традиции нет (во всяком случае, я давно не видел подобного), а раньше было принято пешком провожать гроб и на небольшом от него расстоянии посыпать путь живыми цветами.

Я перестал бояться всего этого траурного антуража, только когда пришёл к вере, а ещё более успокоился, когда стал священником. Примирение со смертью, если вообще можно так говорить, произошло очень естественно и просто. Причем именно тогда, когда я не одним умом, но и всем своим существом поверил и осознал, что смерти нет.

Это не значит, что я не боюсь смерти. Я боюсь её, конечно, и думаю о ней часто, как и любой нормальный человек.

Стоишь вот так у очередной могилы и вдруг живо себе представляешь, как жилистые мужички, кряхтя, опускают тебя в могилу в фанерном ящике и засыпают землёй. И понимаешь, что никуда ты, брат, от этого не денешься. Ни-ку-да! Утешает лишь мысль, что сам ты, то есть то, что думает и чувствует, — твоя душа — будет в это время в другом месте. В каком? — Ну, на то и дано время, чтобы об этом позаботиться. В любом случае, переживание событий, связанных со смертью, перестало быть для меня таким фатально трагичным. Впрочем, на меня очень сильно действуют сообщения о насильственных, «безвременных» и жестоких смертях. Тогда я просто болею и по-настоящему мучаюсь, но не из-за самого факта смерти, а оттого, что зло так явно и нагло торжествует в нашем падшем мире. В такие моменты мне становится страшно и хочется, чтобы эта земная жизнь с такими вот ужасами поскорее закончилась. Хочется поскорее прожить ее по-доброму и отойти ко Господу, где «несть болезнь, печаль и воздыхание, но жизнь бесконечная», где будут царить уже только любовь и добро.

Однако, само стояние и служение у гроба, к которому причастен всякий священник, стало для меня чем-то вроде присутствия у колыбели новорожденных — людей, рождающихся в вечность.

И какими же разными бывают эти рождения, в отличие от рождений младенцев! И там, конечно, роды бывают разными, вот только сами младенцы, когда рождаются в этот мир, похожи чистотой и невинностью, а вот когда «рождаются» и уходят в вечность взрослые люди, их «рождения» всегда индивидуальны, всегда несут на себе явный отпечаток личности в её отношении к Богу. Честное слово, это явственно ощущается! Может быть, я слишком дерзко говорю о таких вещах, но каждый священник, думаю, со мной согласится: бывают случаи, когда, ничего не зная о человеке, которого предстоит отпеть, отчетливо испытываешь те или иные чувства, оказавшись у его гроба.

Бывает так: приезжаешь на отпевание, вокруг куча людей, ты просишь их собраться, отложить на полчаса все свои разговоры и дела, помолиться о родном или близком человеке. Начинаешь служить и замечаешь некую энтропию, внутреннее рассредоточение и развал. Очень трудно в таких ситуациях молиться. Больше того: ты отчетливо осознаешь, что в пришедших нет веры, что всё, что ты делаешь, воспринимается ими с некоторым смущением и неловкостью лишь как необходимый обряд. И это очень расстраивает. Ты видишь их невнимание, непрекращающиеся разговоры, звонящие некстати телефоны, хождения с места на место и какие-то внезапные и вроде бы нечаянные «неловкости» вроде упавших цветов, пропадающего голоса, рассыпающегося ладана, какого-то внутреннего беспокойства... И понимаешь, что всё это непостижимым, но очевидным образом связано с жизнью и смертью покойного. И ещё в таких случаях всегда подбирается к сердцу до конца не понятная, но явственная и глухая тоска. Ты преодолеваешь её, молишься, как можешь, но тоска не уходит, и от этого становится ещё более грустно. И хочется почему-то более усердно молиться за усопшего, и как-то особенно жалко его жалостью несбывшегося, жалостью оплаканной пустоты. Таких случаев довольно много. И последующие за отпеванием обрывки замечаний о жизни покойного, о среде, в которой он вращался, о его вере позволяют если и не узнать наверняка, но догадаться о причинах этой печали.

А бывают и другие случаи, и их тоже немало. Когда ты опять же ничего не знаешь о жизни усопшего, но вдруг такая необъяснимая радость, такой свет осиявают место отпевания, что душа буквально ликует, поёт. Ты едва поспеваешь за этим невесомым радостным пением и молишься за усопшего, с каким-то необъяснимым, но уверенным дерзновением прося и его молитв, как будто точно знаешь, что он этого дерзновения сподобился. И все стоящие у гроба вдруг как-то так особенно притихают, точно прислушиваясь к отдаленному звучанию незнакомой чудесной музыки.

Я знаю, конечно, что не стоит доверять своим чувствам, что мы не вправе судить о людях и их участи в вечности, но когда твои «спонтанные» ощущения на поверку вполне согласуются с тем, что ты слышишь и узнаёшь о человеке и его жизни, то начинаешь задумываться о том, что эти ощущения всё-таки неслучайны и не совсем субъективны.

Когда в конце отпевания подходит к краю гроба помятый с похмелья небритый приятель покойного, кладёт в гроб бутылку водки и заплетающимся языком говорит: «Ну, Колян… чтобы тебе там это…», лишь утверждаешься в своей необъяснимой, но явственной печали по покойному.

И, напротив, когда узнаешь о бабушке — светлой, словно сияющей во гробе, хоть и самой обыкновенной с виду, что она, «пока могла», ходила в храм и близких своих увещевала негромко, а потом, несмотря на мучительную болезнь, всеми силами старалась не привлекать к себе лишний раз внимание родственников, никого не «отягощать» и умерла тихо, светло, — понимаешь, что твоё необъяснимое ликование и сокровенная просьба о молитве, обращенная к покойной, не были случайностью или экзальтацией, но отражением и закономерным следствием иной, часто не замечаемой нами, но важнейшей реальности. Реальности иной жизни — той жизни, от которой отмахнуться никому не удастся, и которой каждый человек живёт уже здесь, на земле. Именно живёт, даже если и не желает её замечать. И качество этой «иной жизни» во многом зависит от нас и нашего свободного выбора, веры или безверия.

Вот об этом так ясно напоминает всякое предстояние у гроба — этой «колыбели» души в момент её рождения для вечной жизни. Жизни, где всё тайное станет явным, и прежде всего, в значении самых сильных, всеобъемлющих устремлений и пожеланий человека. И дай Бог, чтобы эти наши сокровенные пожелания на поверку оказались всецелым устремлением к Богу, желанием быть причастниками Его чистоты, Его правды, Его любви! Потому что именно это определяет нашу жизнь в вечности, а всё остальное... — уже совсем другая история.