Цена Севастополя

Памятник адмиралу Нахимову

Приближаясь к Севастополю, путешественник, если он одарен чувствительной и вдумчивой душой, бывает покорен каким-то необычным ощущением. Может быть, что это ощущение исподволь создает в нем природа Крыма, где на совсем небольшом пространстве, можно увидеть суровую пустыню извилистых сивашских берегов, плодородную степь, потом холмы, поросшие лесом, и, наконец, горы и отвесные скалы из белого известняка. Все это так быстро сменяет друг друга, что взгляд не успевает соскучиться, а успевает только удивляться разительным переменам видов.
Крымские горы не очень высоки, они не поразят, сверкающими в заоблачной высоте шапками нетающего льда, в них нет суровости или неприступности, они не пугают, а наоборот, как гостеприимные хозяева, приглашают вас посмотреть, как за ущельем открывается еще одно ущелье, за вершиной еще одна вершина. Но эта простота в обращении, если можно так сказать, не лишает их величественности, обаятельной, радостной, простой.

Итак, мы приближаемся к Севастополю. Чатырдаг или гора-палатка, - так явно царящий над грядой крымских гор, пока из степи они видны только синеватыми силуэтами, что невольно вспоминается название - Престольная гора, данное ему во времена, когда Таврия была провинцией Византии, краем света для ромеев императора Юстиниана, - затерялся и скрылся за более низкими вершинами, которые сейчас к нам ближе. Скорый севастопольский поезд пролетает станцию Бахчисарай, столица крымских ханов давно уже не главный город Крыма. Проезжая Бахчисарай, можно, однако, вспомнить, что во время второй обороны Севастополя сюда уже долетали снаряды береговых батарей - грозная и воинственная тень города, который дважды был разрушен и взят, и дважды отнят и отстроен заново, значит, начинается отсюда.

Вскоре начинаются тоннели, на повороте видно, как неведомая сила затягивает в каменную пасть изогнувшиеся дугой вагоны, и один за другим они скрываются в горе. Миновав, всегда одинаково мигающий тусклыми фонарями тоннель, поезд выносится на мост и некоторое время парит над ущельем от этого его обычное покачивание кажется очень веским и опасным - и так несколько раз. Город, к которому проложили такую дорогу, даже если вы ничего не знаете о нем, одним этим уже вызывает к себе уважение. А когда из окна вагона вы, в конце концов, видите корабли на рейде и над ними белую пирамидку храма-памятника на Братском кладбище, ваша русская кровь начинает быстрее обращаться в жилах и в вашу русскую душу проникает чувство какого-то мужества и гордости, и иначе просто не может быть.

Говорят, что Севастополь теперь не русский город, а заграничная база российского флота; говорят, что украинцы теперь тоже нерусские люди; говорят еще, что защитники и освободители Севастополя, которые вперемешку сложили здесь свои головы, не сумев, наверное, разобраться, что надо было это сделать строго по отдельности, должны теперь молчать. Они и молчат, потому что свое слово они уже сказали так крепко, что его никаким ветром не сдует, до тех пор, пока стоит русская земля.

Современный, в третий раз за свою историю нерусский, Севастополь стоит, как и стоял, ни ужасных разрушений, ни брошенных, разбитых пушек и всего того, что бывало в подобных первых двух случаях, нигде не видать. Может быть те, что говорят расскажут нам как сделалось такое немалое дело - сдача Севастополя? Впрочем, их мы и так уже достаточно наслушались. Лучше вспомним, что сказали те, которые теперь молчат, сделать это легко, потому что от первой обороны Севастополя у нас остался живой и говорящий памятник – «Севастопольские рассказы» Льва Толстого.

Жизнь, когда ее пытаются запротоколировать и расчленить на факты, не поддается, ускользая из сухих объятий рассудка как вода из сита. Не то бывает, когда к жизни прикасается поэт, от такого прикосновения жизнь таинственным образом преображается, освобождаясь от мелких, пошлых, обыденных вещей и превращается в песню. Из исторических преданий нам известно, что древние, отправляясь на войну, молились музам, чтоб те вдохновили певцов. Смысл этого предания ясен - читателям Илиады давно уже нет никакого дела до Трои и подвигов героев самих по себе, поросших быльем. Остался только вдохновенный голос певца, но звучит он так, что вслушавшийся в него может сейчас пережить все то, что пережили они тогда, и время над этим голосом не властно.
Пройдя по улицам теперешнего Севастополя, можно увидеть множество самых заурядных и пошлых мелочей, по большей части никак не проясняющих героического прошлого города, но о делах севастопольцев осталось вдохновенное, неумирающее слово - послушаем:

"Сотни свежих окровавленных тел людей, за два часа тому назад полных разнообразных, высоких и мелких надежд и желаний, с окоченелыми членами лежали, на росистой цветущей долине, отделяющей бастион от траншеи, и на ровном полу часовни Мертвых в Севастополе; сотни людей с проклятиями и молитвами на пересохших устах - ползали, ворочались и стонали, - одни между трупами на цветущей долине, другие на носилках, на койках и на окровавленном полу перевязочного пункта; а все так же, как и в прежние дни, загорелась зарница над Сапун-горою, побледнели мерцающие звезды, потянул белый туман с шумящего темного моря, зажглась алая заря на востоке, разбежались багровые длинные тучки по светло-лазурному горизонту, и все также, как и в прежние дни, обещая радость, любовь и счастье всему ожившему миру, выплыло могучее, прекрасное светило".

Никто не говорит, что в Севастополе, нужно всегда видеть перед глазами непостижимую человеческому уму трагедию войны, более того, никто не говорит, что жертвы, которые были принесены здесь, забыты. Они слишком, велики, слишком чудовищны, для того, чтоб можно было их так просто забыть. Тем более что Севастополь не Троя - его история продолжает писаться, и ни один политический гений не может пока поручиться, что оборона Севастополя, повторившаяся в ХХ веке, не повторится еще раз в XXI.

Тогда почему? Что это такое происходит сейчас? Где они эти враги, которые нас так неожиданно и странно победили? Или может быть, все дело в праве наций на самоопределение - не трогайте наш (их) суверенитет? Каких таких наций и какое самоопределение, если Бунин цитировал Тараса Шевченко без перевода и называл русским поэтом? Нам возразят, возможно, дескать Кобзарь с Буниным не согласился бы. Может быть и не согласился бы, но это не согласие, получилось бы слишком наивным, до вопиющей очевидности, наподобие всегдашнего несогласия подпоручика Дяденко, которого, читатели «Севастопольских рассказов» легко могут припомнить. «Молодой офицер, говоривший на о и хохлацким выговором, в оборванной шинели и с взъерошенными волосами, хотя и говорил весьма громко и беспрестанно ловил случаи о чем-нибудь желчно поспорить и имел резкие движения, все-таки нравился Володе (Козельцову А.С.), который под этою грубой внешностью не мог не видеть в нем очень хорошего и чрезвычайно доброго человека. Дяденко предлагал беспрестанно Володе свои услуги и доказывал ему, что все орудия в Севастополе поставлены не по правилам».

Что и говорить! На мнения, такого рода, хочется ответить словами небезызвестного русского мыслителя, вдумчивого поклонника толстовской музы и нелицеприятного обличителя толстовских же безумств - Константина Леонтьева: «Я не верю в прямые пути в философии». Потому, добавим от себя, что эти «прямые» пути всегда заводят в слишком кривые и кровавые дебри, на которые Россия уже потратила почти что весь XX-й век, и потратит, похоже, не малую часть XXI-го.

Первая правда «Севастопольских рассказов», на наш взгляд, заключается в том, что воевать не просто, а невыносимо страшно - все герои Севастополя боятся, что их ранят, покалечат, убьют; все они страдают в тех нечеловеческих условиях, в которых им приходится выполнять свой долг.

Вторая правда заключается в том, что для того чтоб это непосильное для человека испытание выдержать, не на показ только, а на самом деле, приходится, волей или не волей, тайком или не скрываясь, молиться Богу - во всяком случае, все подлинные, а не мнимые только, герои Севастополя это делали, чтоб у читателя не осталось сомнения в том, что для русской армии это правило всеобщее сам автор рассказов, в конце концов, возносит горячую благодарственную молитву, вот она. "Господи великий! Только Ты один слышал и знаешь те простые, но жаркие и отчаянные мольбы неведения, смутного раскаяния и страдания, которые восходили к Тебе из этого страшного места смерти, от генерала, за секунду перед этим думавшего о завтраке и Георгии на шею, но со страхом чувствующего близость Твою, до измученного, голодного, вшивого солдата, повалившегося на голом полу Николаевской батареи и просящего Тебя скорее дать ему там бессознательно предчувствуемую им награду за все незаслуженные страдания! Да, Ты не уставал слушать мольбы детей Твоих, ниспосылаешь им везде ангела-утешителя, влагавшего в душу терпение, чувство долга и отраду надежды».

Генералиссимус Суворов, в своей, к несчастью, гораздо более знаменитой, чем читаемой «Науке побеждать», говорит, о том же самом. Генералиссимус Сталин, на заседании политбюро ВКП(б), происходившем во время подмосковного сражения, тоже сказал, что пора бы православные храмы снова открывать. Вот каковы уроки русской военной истории.

И еще, что касается многочисленных вопросов из предыдущей части этого эссе, о наших не то чтобы поражениях, а скорей недоразумениях в сегодняшнем Севастополе. Третья правда "Севастопольских рассказов", это, наверное, правда о чести и бесчестии обыкновенном, человеческом, не там где речь идет о жизни и смерти, а там где речь идет о деньгах. «И что вам за охота, я решительно вас не понимаю господа! Хоть бы выгоды какие-нибудь были, а то так.<…>
- Кому нужны доходы, а кто из чести служит! - С досадой в голосе опять вмешался Козельцов старший.

- Что за честь, когда нечего есть! - презрительно смеясь, сказал комиссионер, обращаясь к обозному офицеру, который тоже засмеялся при этом».

Первые две правды, касаются трусости и долга, а третья, которая в течение всего повествования тоже всплывает в самых неожиданных местах - о выгоде и чести. Защитники Севастополя действительные и мнимые, стоят перед этим выбором почти что неизбежно. Одни поступаются выгодой из соображений чести, другие честью ради того чтоб поесть. Второе равновесие, как показывает практика, в случае войны не менее важно для победы, чем первое. И сегодня мы все свидетели одного из крайних случаев такого перевеса в сторону национального позора. Война не то что начаться не успела, никто даже не угрожал нам войной, а Севастополь сдали просто потому, что какому-то «комиссионеру» это было выгодно. Как сказал однажды Достоевский: «Русский человек без Бога это проходимец», - таков уж наш национальный организм. Из этого урока, мы свои выводы сделаем и слово «бог» в «Севастопольских рассказах», изданных в советские времена, везде на «Бог» исправим, чтобы обозные над нами не смеялись. Севастополь оставлен? Не в первый раз.

Известно, что император Александр II, начавший свое правление в год первой сдачи Севастополя, в последствии сказал, жалея о многочисленных павших: «Я сделал подлость, пойдя тогда на мир». Ну а мы, что сделали мы?

«Выходя на ту сторону моста, почти каждый солдат снимал шапку и крестился. Но за этим чувством было другое, тяжелое, сосущее и более глубокое чувство: это было чувство, как будто похожее на раскаяние, стыд и злобу. Почти каждый солдат, взглянув с Северной стороны на оставленный Севастополь, с невыразимой горечью в сердце вздыхал и грозился врагам».

версия для печати