Там не надо фальшивить

Священник Иоанн Власов

Священник Иоанн Власов, клирик храма свв. Космы и Дамиана в Шубино, несет необычное послушание — он окормляет подследственных, находящихся в Бутырском СИЗО №2. Когда священник совершает здесь Божественную литургию, исповедует и причащает подследственных и общается с ними, он видит то, чего не видят другие. Мы попросили отца Иоанна рассказать о своем служении и ответить на наши вопросы.

— Отец Иоанн, расскажите, пожалуйста, как получилось, что вы стали тюремным священником?

— На это послушание — окормление Бутырского СИЗО №2, я попал по благословению Святейшего Патриарха Алексия II. Им лично были назначены десять священников, в том числе и я, меня же назначили старшим. Я отвечаю за организацию посещения и окормления священниками подследственных, которые находятся сейчас в СИЗО №2. Это назначение произошло три года назад.

— Когда вы в первый раз оказались в СИЗО, что произвело на вас самое сильное впечатление?

— С самого начала было одно большое ощущение: не дай Бог никому попасть в тюрьму. Сильные впечатления были, когда мы ходили по камерам, поздравляли подследственных с Пасхой, дарили им куличи, яйца, как это принято в Православной Церкви. И вот там мы увидели то, что меня больше всего поразило: как много здесь молодых, красивых, умных, полных сил людей! Если пройти по центру Москвы, столько подтянутых, мужественных людей не встретишь. Мне даже сначала показалось, что подбирали специально, будто бы был какой-то кастинг. Заключенные все аккуратно подстрижены, чистая отглаженная одежда, внимательный взгляд, возраст примерно от восемнадцати до двадцати пяти лет. Перед нами были не те люди, которые дремлют на ходу, которые расслаблены, неряшливы. Я увидел противоположное: внимательный взгляд, аккуратность во всем, сдержанность, подбирают слова что спросить, как ответить. Так выглядят, конечно, не все, но таких большинство. Были, разумеется, и старые люди, и больные. Там, в частности, есть больничный корпус, куда со всей Москвы свозят душевнобольных заключенных.

— Сейчас в обществе существуют стереотипы отношения к заключенным. Бытует расхожее мнение, что если человек отсидел, то он никогда не сможет жить законно. Лично у Вас изменилось отношение к этим людям после непосредственного общения?

— Мое мнение стало опираться на конкретные факты, которые видишь сам, а не мечтаешь и не фантазируешь. Естественно, большинство людей, попавших в тюрьму, возвращаться туда не хотят. Другое дело, существует проблема реабилитации заключенных — они освобождаются, а многих за это время бросили жены, выписали из квартир, лишили всякого жилья, жить им стало негде, к тому же не у всех есть профессия — заработать на жизнь сложно. Тогда уже действительно, «держи кошелек крепче», потому что у такого реабилитированного есть соблазн вернуться к своим старым привычкам.

— С чего началась ваша деятельность в Бутырке?

— Вот как раз с Пасхи и началась: ходили по камерам, беседовали с заключенными. А потом наша деятельность выстраивалась следующим образом: раз в две недели несколько священников, специально выделенных для этого послушания, вместе собирались, их встречали воспитателя СИЗО и мы приходили к тем людям, которые писали заявления с просьбой о встрече со священником.

— Беседы со священником проходили только по личному пожеланию подследственного?

— Да, кто хотел поговорить с батюшкой, тот заранее об этом говорил воспитателю. Несколько раз в год мы с подарками обходили все камеры, поздравляли с нашими православными праздниками, при чем подарки дарились всем, независимо от вероисповедания. Половина подследственных являются выходцами с Северного Кавказа — поэтому они чаще всего мусульмане. СИЗО это не тюрьма, не зона — это то место, где люди ждут решения своей судьбы, своего срока, то есть находятся под следствием. Некоторые там находятся полгода, но бывает, что задерживаются и до пяти лет.

Ко всему прочему, там есть камеры, где содержатся иностранцы из дальнего зарубежья — видел я там и бразильцев, и китайцев. Есть женские СИЗО, есть специальные для умалишенных, и есть СИЗО для малолеток.

— До назначения на это послушание Вам, наверное, не приходилось встречаться с такими людьми? Не было ли сложностей при общении представителями уголовного мира, все-таки у них свои неписанные законы, «понятия», особое мышление, которое не легко бывает сразу понять обычному человеку?

— Да, до этого момента мне не приходилось встречаться с бывшими или настоящими заключенными. Было сложно, поскольку у них существуют свои принципы общения, но здесь камера от камеры отличается. Большинство подследственных проходят по статье «торговля и распространение наркотических средств» и «квартирная кража». Таких большинство, и поэтому говорить, что у них какие-то особые понятия нельзя, поскольку это не какие-то «уголовные авторитеты». Большинство людей проходят через Бутырку впервые, но попадаются и рецидивисты. Последние пытаются вести себя со священником в тюрьме так, как это принято в их среде. Например, по их понятиям, нельзя через порог что-то передавать — надо либо зайти, либо ему самому нужно выслать человека, которые бы принял наши подарки. Пытаются на словах ловить священника, чтобы посмеяться, расставляют такие словесные ловушки, чтобы тот нелепо выглядел.

В основном же наше общение проходит с людьми, которые сюда попали в первый раз. Я думаю, что священнику специально изучать уголовный язык, их жаргон и законы не следует. Наоборот, он должен туда свой закон приносить — закон Божий. И делать это уверенно, чтобы они с Божьим законом, с нашим законом считались — в том числе и с теми принципами внешнего поведения, которые приняты у нас в Церкви.

Сложность при работе с подследственными в следующем: человеку, который находится под следствием, очень трудно покаяться. Во-первых, надо сказать, что сидят там люди нецерковные, некоторые из них вообще никогда в церкви не были, и священника в первый раз увидели только в тюрьме. А потом, когда ты находишься под следствием, исповедь начинается практически всегда одинаково: «За что сидишь?» «Да ни за что. Меня подставили…», или «Взяли ни за что. Меня друг подвел». Вот одна из самых главных трудностей.

Мы приходим в камеру, прежде всего для того, чтобы разбудить человеческое сердце, привлечь его к покаянию. Потом уже будут молебны, потом будем об усопших молиться, потом будем причащать, но сначала надо, чтобы человек покаялся в своих делах. Но ему ужасно трудно переступить этот порог: дознавателю говорить одно — то, что он ни в чем не виноват, дабы сократить срок, а священнику про себя все правдиво рассказывать? Ему ведь кажется, что на исповеди он должен раскрывать все подробности своего дела, хотя священнику они совсем не нужны. Отсюда люди в тюрьме замкнуты, и лишнего слова не скажут. В этом заключается одна из самых больших сложностей.

Следующая трудность состоит в том, что люди находятся здесь неопределенное время, то есть «сидят на чемоданах». В отличие от зоны, им нельзя здесь устроить общину верующих. На зону человек приходит, допустим, на пять лет: он может сформировать общину, пускай двадцать, тридцать человек, но они смогут стоять, друг за друга держаться, им выделяют какой-то уголок, иногда даже церкви строят. А здесь, в СИЗО, заключенный пришел, и ушел. С ним священник встретился несколько раз, потом однажды приходит, а того уже отправили по этапу. На его месте новый человек, и надо начинать все заново.

— Отец Иоанн, расскажите, как проходит богослужение в СИЗО? Наверное, не так это просто устроить?

— При совершении богослужений в СИЗО возникают тоже большие трудности с тем, чтобы привести на него всех желающих. В одной камере, скажем, можно найти двух, трех человек желающих, а чтобы на службе было не два, а тридцать два, надо брать из другой — а это значит, что оперативникам надо проверять, не проходят ли они по одному делу. Потому что если их выводить куда-то вместе из разных камер, значит, они могут обмениваться информацией, а это, конечно, для следствия невыгодно и для оперативной части затруднительно. Так как там сидит много народу, то, у надзирателей большой охоты проверять их, естественно, нет.

— Вам приходилось видеть плоды бесед с заключенными, видеть покаяние человека?

— Доводилось видеть некоторый духовный подъем. Была одна камера, там сидели двенадцать человек, и все ходили причащаться. Очевидно, что у них было несколько таких заводил, лидеров, поэтому, когда к ним приводили новых ребят, то они и их воодушевляли к воцерковлению. Но это опять же был их глубокий, личный, внутренний процесс. Я спрашивал их: «Ребят, вы подумайте, может быть вам книги какие-то нужны?» А они говорят: «Батюшка, а вы посмотрите…» — и показывают на шкаф, на котором духовной литературы до самого потолка.

Но в основном приходится сталкиваться с замкнутостью и отчужденностью. Говорят много непонятных требований: «Нам нужно то, нам нужно это…». И все это произносится довольно эгоистично, нагло.

—Требования материального характера?

— Да, просят вещи, деньги, еду. «Передай мне то, передай мне это, когда еще принесешь?» Потребительское отношение очень распространено. Ну и удивляться-то тут нечего. На мой взгляд, если человек живет по заповедям Божиим, в наше время, пока нет гонений, в тюрьму попасть не должен. Поэтому, особенных плодов покаяния, слез раскаяния, биения в грудь никто здесь даже и не предполагает увидеть. Тем более что внешние проявления чувств — слезы, падения на колени в тюрьме не приняты, и вообще, внешне себя они стараются сдерживать. Даже по тому, как они на службе стоят, чувствуется разница в сравнении с обыкновенными прихожанами. Здесь человек может встать на колени, даже заплакать, они же себе этого не позволят, поскольку люди замкнутые, закрытые. Поэтому, если видится внешне какая-либо приветливость, если заметны попытки исповедаться, попытки подготовиться к Причастию — это уже хорошо. И все равно им проще попоститься перед Причастием, чем открыть свою душу. Потому что пост — дисциплина, это для них понятно, в чем-то надо себе отказать, а сказать «Господи, прости за то, что кого-то обидел, подвел, в том числе и свою семью лишил отца, брата, сына…» — для них это очень трудно.

— Когда кто-нибудь из заключенных начинает проявлять интерес к Церкви и вере, не бывает ли со стороны его сокамерников насмешек или преследований?

— Нет, я ни разу о таком не слышал. Большинство людей, которые там находятся, относятся к Церкви не враждебно, а скорее равнодушно. В принципе, это такая же часть современного общества, где большинство людей к Церкви относятся ни да, ни нет: «Есть Церковь, и есть: она сама по себе, я сам по себе». Лишь небольшое количество людей приходят в Церковь, как здесь, так и там, на зоне — кому-то вспоминаются детские впечатления от посещения храма вместе с бабушкой или мамой, кому-то редкие впечатления зрелой жизни помогают сделать первый шаг в Церковь.

— Существует утверждение, что человек вспоминает о Боге в трех местах — в окопе, на нарах, и на больничной койке? Вы можете согласиться с этим?

— Теоретически могу. Действительно, кажется, что столько свободного времени у заключенного — сиди да молись, но, к сожалению, я не могу это ничем подтвердить и отношусь к этому скептически. Всегда было малое стадо из тех, кто жил церковной жизнью, хотел ею жить, нуждался по-настоящему в таинствах, и делал это не формально, а искренно, от души, непринужденно. Так и в заключении — есть какой-то процент людей, которые так или иначе задумываются, пересматривают свое прошлое.

Человек, который совершил преступление, чаще всего, употребляет наркотики или алкоголь, ведет беспорядочный половой образ жизни — в результате он просто-напросто оглушен такой жизнью. А когда он попадает на нары, когда впереди ждет неизвестно какой срок, человек находится в состоянии еще большего притупления, оглушения. Сказать, что у него максимально обострены чувства, и что он часто вспоминает о совести — нельзя. Хотя есть, конечно, и исключения. Есть ребята, видя которых, просто удивляешься: что они делают в СИЗО, и за что они туда попали — непонятно. Если вы его встретите на улице, вы никогда не скажете, что он сидел пять лет: горящий взгляд, умный разговор, видно по всему его облику, что человек предприимчивый, энергичный, живой, интересующийся, не подавленный, не задавленный. И таких много.

— Бывало ли так, что начальство СИЗО чинило вам препятствия в вашей деятельности?

— Вы знаете, начальство занято своими проблемами и по большому счету мы им там не нужны. Мы для них лишние хлопоты, ненужная трата времени. Хотя, конечно, есть в СИЗО среди начальников разного ранга те, которые относятся к нам с симпатией — иногда помогают, иногда деятельно участвуют. Самым хорошим помощником во всех делах был у нас некоторое время один мусульманин. Помогал, не смотря на то, что придерживался своей веры, бывало, даже постился, когда есть посты. С ним проще договориться и организовать встречу с заключенными, или привести их в Церковь, или зайти к ним в камеру — пожалуй, самый эффективный помощник, который отягчения при твоем появлении не показывает, а спокойно к тебе относится, приветливо.

— Отец Иоанн, прошло уже три года вашего служения: разумеется, появился какой-то опыт общения с заключенными. Что, на ваш взгляд, требуется от священника, приходящего в тюрьму?

— Терпение. Потому что если ты не апостол, не святитель, как ты из себя это изобразишь? Апостольство имитировать из себя бессмысленно — эту ложь сразу видно. В Церкви, если священник изображает из себя больше, чем он есть на самом деле, это замечается, и наоборот, производит обратное действие — от него отталкивает эта нарочитая умильность, повышенная экзальтированность. Но апостолы в Бутырке были: туда приходил отец Глеб Каледа. Его приход, его слова действительно оказывали впечатление не только для обычных заключенных, но и на тех, кто там находился пожизненно, или был приговорен к смертной казни. Туда же ходил духовник московской епархии отец Владимир Жило, ныне уже покойный. Когда приходит такой человек, такого масштаба, как отец Владимир, бывает, что несколько его слов, уместно сказанных, могут перевернуть душу человека. А от нас, простых священников, требуется терпение и дисциплина. Дисциплина в том, чтобы не бегать этого послушания, не уклоняться от него. Все священники заняты, все мы занимаемся этим в свое свободное время, выходных у священников мало, день рабочий ненормированный, и когда добавляется новое послушание, это, конечно, батюшку еще более отягощает. Ему, конечно, хотелось бы заняться своим приходом, своими духовными чадами, своей семьей, а тут еще новое послушание. Его надо просто терпеть, и, пока Богу угодно, трудиться. Как прп. Амвросий Оптинский говорил: «Терпение и труд все перетрут».

— Наверное, тяжело через себя переступать, когда говоришь людям о вере, а видя в глазах вместо отклика непонимание или даже равнодушие?

— Конечно, тяжело. Но с этим сталкиваешься и в повседневной жизни. Для того, чтобы встретить непонимание, не надо идти в тюрьму. Это можно встретить и в больнице: «Что ты сюда пришел?», «Зачем вы его пустили?» — приходится порой слышать от пациентов. Да и в самом храме священника иногда люди не понимают. В храм же часто приходит каждый со своей задачей: один — чтобы его пожалели, другой — пожаловаться на жизнь, третий — как к бесплатному психиатру. Ну а там, на зоне этого непонимания еще больше.

— А были такие случаи, чтобы Вас откровенно и яростно не принимали и высказывали в глаза свою неприязнь?

— Нет. Со мной таких случаев не было, но я слышал о таких проявлениях, — думаю, что они были спровоцированы другой стороной… Знаю, есть группа мирян, которые ходят в СИЗО — пытаются тоже заниматься катехизацией, раздавать подарки. Так вот, с ними такие случаи были.

Иногда бывает, что приносишь Евангелие, протягиваешь его, а в ответ слышишь: «Нам не надо». Навязывания ни в коем случае не должно быть. Оно и невозможно. Даже какой-то излишне эмоциональный призыв «Спасай душу свою!» может восприниматься как агрессия, и будет вызывать только негативную ответную реакцию: насмешку или что-то иное. Бывает, что зайдешь к заключенным, спросишь: «Ну что, будете исповедываться?» А они лежат, телевизор смотрят: «Батюшка, да в чем исповедываться, у нас грехов нет — телевизор только с утра до вечера смотрим. А так никого не убили, не зарезали». Даже с какой-то долей иронии отвечают.

Некоторые живут своей жизнью — смотришь, а у них там плазменный телевизор во всю стену, стол накрыт. Здесь люди так не живут, как там некоторые устроены.

Вообще, надо учитывать ту особенность, что в тюрьме информация чрезвычайно ценна. Существует множество способов ее передачи. Бывают такие попытки со стороны подследственных, когда священника хотят использовать в качестве передатчика информации. Вот это надо сразу пресекать, потому что в общении с заключенными не должно быть ничего лишнего. Если один раз батюшка уступит, и потом это вскроется, то священников туда больше пускать не будут. А если там не будет священника, то придут сектанты — их вокруг ходит достаточно много.

— Сейчас они там есть?

— Сейчас нет, но раньше были.

— Их выгнали?

— Я бы так сказал — православные застолбили это место. В силу того, что мы поддерживаем контакт с тюремным начальством, ему легче разбираться во многих вопросах, есть у кого проконсультироваться. Придет какой-нибудь человек в рясе и скажет: «Мне надо Иван Ивановича навестить». Раньше, еще до нашего прихода, ему чуть ли не честь отдают — батюшка все-таки пришел, надо его уважить. А теперь сразу спрашивают: «Кто такой? Давайте сначала к отцу Иоанну — представьтесь, скажите, кто Вы». И чаще всего они не идут — значит, были подставными лицами.

Был еще такой случай: начальник оперативной части меня спрашивает: «У нас сидит епископ, требует, чтобы ему книги богослужебные принесли и облачения для службы. Я не знаю, что делать, потому что епископ фигура важная в Церкви, фактически, как генерал в армии». Я спрашиваю, что за епископ, как зовут. Он говорит, что их уже завалили с воли письмами на имя этого епископа. «Покажите какой-нибудь документ, который его касается». Показывает. Смотрю, а там написано «Михаилу, архиепископу Московскому, митрополиту Всея Руси». Я говорю: «А, ну понятно, скорее всего это последователь Русанцова, самосвятец, не имеющий ничего общего ни с Православной Церковью, ни с Церковью вообще». Причем сидит он по статье чуть ли не за растление собственного иподиакона. Епископ этот так и просит — не служить литургию, а заниматься окормлением, то есть исповедывать. Служить ему нельзя после такого греха по каноническим правилам, а исповедывать, он посчитал, что можно. И этот вопрос легко разрешился — нет такого епископа в Русской Православной Церкви, и обращать на него внимание не нужно. Этот человек просто что-то о себе возомнил.

Получается, что постоянные контакты с православными священниками помогают правильно разобраться в ситуации. Ну и, прежде всего, выправляют отношение людей к Церкви, потому что могут сказать, глядя на этого «епископа»: «Вот сидит тут епископ «голубой», значит и все они там такие…». А после разъяснительного разговора человек начинает понимать, что «епископ» этот никакого отношения к Церкви не имеет.

Не смотря на эту реальную помощь, все равно сотрудники как-то не очень ценят, не очень понимают наше желание помочь. У них есть свои задачи.

— Отец Иоанн, скажите, пожалуйста, существуют ли на зоне для священника какие-то рамки поведения, через которые он не может переступать?

— Я не думаю, что существуют какие-то особенные специальные рамки поведения для священника в этой ситуации. Нет таких вещей, которые я могу позволить себе на приходе, а там должен этого избегать. Есть обычные меры предосторожности — необходимо приглядываться, присматриваться, потому что там нередко случаются беспорядки. Можно и под «общий замес» попасть. Но это та же осторожность, с которой заходишь в темный подъезд: более внимательно приглядываешься к окружающей обстановке. Не более, чем в повседневной жизни. А то, что там не надо фальшивить — это точно. С другой стороны, а здесь что, можно?

— Но в миру на свободе, если человек увидит неискреннего священника, то может уйти на другой приход.

— Такой священник тоже соблазн, но, действительно, на свободе с этим легче справится. У них тяжелее, потому что выбора нет: если батюшка чем-то их оттолкнет, они тогда вообще в Церковь не пойдут. Поэтому надо быть внимательным. Учиться всему и уметь слушать.

Неплохо, я думаю, священнику иметь юридическое образование, или хотя бы пройти какие-то курсы по этому профилю для того, хотя бы, чтобы узнать статьи уголовного кодекса. Это знание помогает правильно построить разговор с подследственным, если мы знаем, по какой статье его арестовали. Ведь, общаясь в нашей обыкновенной жизни с кем-либо, мы спрашиваем человека о его профессии, об образовании. Это помогает правильно построить разговор, адаптировать его к конкретному человеку, сделать его не общим, а персональным. Так и в заключении было бы неплохо быть ближе к проблеме подследственного, обладая некоторым минимумом знаний.

— Встречались ли вы в вашей практике с тем, что заключенные считали бы, что исповедываться нельзя, потому что священник может что-то рассказать следователю?

— Напрямую этого не говорят, но, как мне кажется, многие заключенные именно так и думают. И это их очень настораживает. Существует же такое расхожее мнение, что в советское время священники были осведомителями КГБ. Хотя было все наоборот — священники были страдальцами и исповедниками веры. Несмотря на этот факт, мнение такое сохраняетсяь. А человек, к сожалению, скорее запомнит плохое, чем хорошее.

— Как Вы считаете, со стороны государства может быть какая-либо помощь в облегчение вашей работы?

— Она должна начаться с реформ в рядах тех людей, которые там работают, непосредственно с самого персонала. Сотрудники живут в общежитиях, поскольку все в основном приезжие из разных концов России. За одну комнату в общежитии трудятся за гроши. О какой пользе воспитания можно говорить, когда мучаются сами офицеры, прапорщики, которые несут там свою службу. Им надо платить достойную зарплату, надо решить вопрос с их местом проживания. Владыка Александр неоднократно обращался и в правительство Москвы, и в Госдуму, и к другим власть имущим с просьбой о квартирах для офицеров, чтобы их семьи нормально жили. Потому что не будет жилья — жена уйдет, жена уйдет — сам запьет, сам запьет — будет злой ходить. Они сами по себе люди очень неустроенные. Если ты неустроен, о каком воспитании, о каком обучении, о каком правильном поведении по отношению к подследственным может идти речь? Начинать преобразования надо с надзирательского персонала.

У всего персонала есть возможность получать юридическое образование — и это большое благо. Я думаю, их надо настойчивее к этому мотивировать, чтобы у младших офицеров была дальнейшая перспектива роста. Если они будут иметь в жизни перспективу, интерес, то по-другому будут относиться к подследственным. А тут как посмотришь на обстановку в тюрьме, не поймешь, кого больше жалко, кому больше нужно сострадание: зекам или их надзирателям.

— В основном мы говорили о проблемах и трудностях, которые окружают служение священника в тюрьме. Но есть же радостные моменты, которые вселяют надежду и дают силы для дальнейшей работы. Расскажите, пожалуйста, о них.

— Вы знаете, когда общаешься с подследственными, особой радости, конечно, нет. Но после того, как выходишь оттуда, выполнив свой долг, пускай сделал немного, но сколько смог — есть мир совести, и моральное удовлетворение. Понимаешь, что подвижки пусть микроскопические, но есть, и делать свое дело надо. И сама совесть, и состояние собственной души подсказывает, что дело это нужное.

Особое состояние испытываешь во время службы в тюремном храме. Все-таки 138 новомучеников и исповедников Российских, официально канонизированных, прошли, так или иначе, через Бутырскую тюрьму. И я думаю, что молитвами своими они это место не оставляют. Это действительно объективный факт, это не плод какой-то экзальтации. Там служба особая. Насколько это могут почувствовать приходящие подследственные, сказать трудно, но есть плоды и их веры. Сделали они, например, коробочку для свечных огарков. Но как сделали? Видно, что всю душу вложили: где-то нашли материал, где-то нашли силы и желание, и сделали. Жалко даже её и использовать по назначению. Сделали они еще панихидный столик. А пойди, найди сейчас такой лист латуни. Сделали все аккуратненько, очень качественно, обходясь минимумом инструментов и возможностей.

Конечно, то, что они находятся в храме, не может не влиять на душу. Влияет, и довольно заметно. Сложнее бывает ходить по камерам: на подоконнике порой нужно было исповедывать и тут же причащать — а это крайне неудобно. К тому же все делается в страшной спешке. А когда они и в храм приходят — это совсем другое дело — я думаю, более эффективное, чем покамерное хождение. Сама атмосфера храма — это, пожалуй, и есть самая большая радость, самое большое чудо видеть пускай не большие, но подвижки в лицах, глазах, во внешнем поведении людей, когда они переступают порог святого храма…

Cо священником Иоанном Власовым беседовал Сергей Архипов

версия для печати