Митрополит Питирим. Воспоминания. Русская эмиграция

Ново-Валаамский монастырь. Финляндия

Русская культура широка и всеобъемлюща не только по своему содержанию, но и по живым ее носителям. Почти 50 миллионов человек русской культуры, русскоязычной литературы, находятся за пределами России. Это не только послереволюционная эмиграция, но и старообрядцы, переселившиеся еще до Первой мировой войны в Канаду, в Соединенные Штаты, в Бразилию, которые говорят на чрезвычайно забавном языке. Существует много смешных фраз, в которых славянский соединяется с английским. «Мамо, закрой виндову, а то чилдренята засикенеют» — это, конечно, выдуманная. Но есть и подлинные: «Взял кару и поехал до шопу», — такое можно услышать в Канаде.

Эмиграцию «первой волны», которая была выплеснута в 1917 г., я знаю не из учебников, не с чужих слов, а из живого общения. Должен сказать, что русская эмиграция — самая несчастная. Русский человек за границей никогда не чувствует себя дома. Мне приходилось встречать многих — были и те, кто внешне переделался, но все же до конца адаптировавшихся внутренне я не знал^[1]. Мне часто доводилось бывать среди русских людей, живущих за рубежом, со многими я был и остаюсь в дружбе. Нередко меня просили привезти щепотку русской земли.

В Париже древний старичок-офицер мне говорил: «Нет, я до сих пор еще в состоянии войны с Германией! Я Брестского договора не подписывал!» А у самого зубов нет, так что звучало трогательно. В мое время на Западе появилось очень много монахов из военных^[2]: в частности, русский архиепископ Парижа был одним из летчиков-истребителей в годы Первой мировой войны — архиепископ Георгий, очень милый, мягкий человек, но вот ведь летал на этих первых «бумажных» машинах!

Когда враг вторгся в Россию, русская эмиграция поднялась — неоднородно, но основная масса встала на защиту отечества. Достаточно вспомнить мать Марию, княгиню Оболенскую, семью Левандовских, — Любовь Георгиевна Левандовская и по сей день живет в Париже, — и других, которые в рядах Сопротивления в тылу врага вели борьбу с нацизмом, погибая в газовых камерах и вдохновляя русскую душу на защиту Отечества.

Миссия нашей эмиграции была нести русскую культуру западному миру, и эту миссию она выполнила. Так, в идеях II Ватиканского собора, которые произвели почти что революцию на Западе, отразилось влияние русской богословской мысли, после революции развивавшейся в Париже. В Свято-Сергиевском институте в настоящее время работают в основном французы, они не всегда знают русский язык, но память о русских истоках остается. Сейчас мы нередко знаем чужие имена лучше, чем свои. Например, многим известно имя французского богослова и антрополога Тейяра де Шардена. А между тем задолго до него, еще в XIX веке, наш профессор Казанской Духовной Академии Несмелое написал двухтомную работу «Наука о человеке». Тейяр де Шарден тоже формировался под влиянием русского богословия.

После 1917 года на Западе появились ответвления русских монастырей, которые пытаются сохранить нашу духовную школу. Так, когда в результате зимней кампании 1939—1940 гг. Валаам отошел к Советскому Союзу, валаамские иноки перешли в Финляндию. От Нового Валаама появились маленькие общины в Германии и Соединенных Штатах Америки, — так что некоторым образом эта традиция все же продолжилась.

Страна наша велика и обильна, и парадоксально, что память Преподобного Сергия, который для нас, москвичей, является центральной фигурой нашей духовной истории, в Сибири, пожалуй, не везде и празднуется. Точно так же Иов Почаевский стал духовным лидером для целого края, но за пределами его известен гораздо меньше. А вот преподобный Серафим через нашу эмиграцию стал всемирно признанным святым. Мы видим его изображения с чертами японского лица или даже африканского, и имя Серафим очень популярно в эмиграции.

Русская культура развивается на перекрестке исторических путей, поэтому веротерпимость нам прирождена. У нас никогда не было религиозных войн. Наше русское самосознание интегрально само по себе. Русским может быть любой: и таджик, и татарин, и грузин, и еврей — лишь бы он был носителем русской культуры. Среди моих друзей в Швеции был потомок протоиерея Турчанинова, нашего знаменитого церковного композитора. Его жена — тоже дочь священника. Ее отец был карелом, мать — гречанка, а она — русская.

Был у нас в Париже замечательный настоятель Трех-святительского подворья о. Александр Туринцев. Он из старой дворянской семьи, учился в университете, по окончании курса их «забрили» в офицеры, он, как офицер царской армии, оказался по ту сторону фронта, потом эмиграция, богословское образование, — наконец, он стал священником. Мы с ним дружили. Если я был в Париже, то до утра сидели у него, если он бывал в Москве (а он приезжал каждый год), то у меня, он также часто посещал друзей, которые у него здесь оставались. Помню, как-то в очередной раз, — тогда еще живы были мои сестры, они приготовили вкусный ужин, угощали его. «О. Александр, кушайте пожалуйста, смотрите: вот это!» «Ну, что вы меня кормите? Я говорить хочу!» — Он уставал от французской речи, хотя в Париже было много русских. Правда, в советском быту он тоже чувствовал себя не совсем комфортно. В один из его приездов был с ним такой случай. Сидит он в ресторане гостиницы «Советская» — это лучший ресторан и лучшая гостиница была в Москве. Сидит он, а рядом — грохот оркестра, немыслимые децибелы. Он спрашивает официанта: «Простите, а нельзя, чтобы потише?» — «У нас так принято». — «Ну, позовите, пожалуйста, метрдотеля». Приходит метрдотель — галстук-бабочка, все как положено. О. Александр говорит: «Уважаемый! — "товарищем" он назвать, конечно, не мог, в силу своего воспитания, а "господин" тогда еще не было принято, это было в 70-е годы. — Уж очень громко, — даже есть невозможно под такую музыку!» А рядом народ танцует. Метрдотель говорит: «Вы, гражданин, ошибаетесь: у нас трудящиеся отдыхают». Тогда о. Александр говорит: «А можно директора попросить?» — Тот видит: уважаемый человек, с бородкой, держит себя очень деликатно, — позвал. Пришел директор ресторана, уже насупившийся. «Чем вы недовольны?» — пробасил он. «Да вот, видите ли, уж очень громкая музыка. Ну хорошо, я один сижу, а то вот люди за соседним столиком — они ведь не слышат друг друга!» — «У нас трудящиеся отдыхают, у нас так принято!» — «Уважаемый! Ведь отдыхать-то лучше в тишине, ведь созерцать нужно!» Тот в ответ что-то рявкнул и о. Александр «накрылся» со своими пожеланиями. Правда, он сказал фразу, которую я повторять не хочу. Фраза была очень корректная, но мне это не присуще.

На Пушкинской плошади, если стоять к памятнику Пушкина лицом, справа — большие доходные дома. До революции они принадлежали семье светлейшего князя фон Ливен. Потомок аристократического рода Андрей фон Ливен стал впоследствии священником. Скончался он в Болгарии, в эмиграции. Был очень заметный человек — огромного роста, более двух метров, — все на него обращали внимание.

Я был знаком с его дочерью, Еленой Андреевной, которая жила в Англии и преподавала английский язык. Елена Андреевна говорила своим студентам-англичанам: «Вот вы гордитесь Британией, могуществом Британии, но вы же совершенно не знаете английского языка. Почитайте словарь: какое богатство слов и форм! А вы говорите на языке матросов и портовых рабочих». Также как и мы сейчас говорим на языке прессы, часто даже неправильно употребляя слова. Из других детей о. Андрея старшая дочь, Ольга, была настоятельницей монастыря в Болгарии, сын Павел работал на Би-Би-Си.

Елена Андреевна рассказывала, что о. Андрей в юности, будучи студентом университета, принадлежал к «золотой молодежи», более усердно посещал театры, чем лекции, и был весьма изобретателен на шалости. Однажды после студенческой вечеринки, закончившейся среди ночи, он позвонил профессору астрономии. Звонить по телефону тогда надо было через «барышню». «Барышня» соединила и он задал профессору вопрос: «Скажите, профессор, чем вы кормите Большую Медведицу?» — Тот долго молчал, а потом мрачным сонным голосом ответил: «Млечным путем!» — и повесил трубку.

Тем не менее о. Андрея все вспоминали как человека, одаренного необыкновенными душевными качествами. Он писал стихи — в классической традиции, в духе Майкова и Фета. Елена Андреевна даже завещала мне право издания его произведений.

В Греции у меня есть друг, архимандрит. Родился он в Воронеже, в 1937 г., говорит по-русски в совершенстве. Его отец был инженер, работал по контракту, — до 1937 г., конечно. Вовремя уехал. Это великолепный монах, очень образованный, организатор прекрасный, вырастил его старый афонский монах. Он в окрестностях Афин организовал монастырь, а мой знакомый, о. Тимофей, в молодости (теперь он уже седой) был священником в «Русском доме». Там доживали век русские эмигранты, я там часто бывал. В очередной мой визит он мне говорит: «Мы с такой радостью увидели, что русские спортсмены православные!» Я в ответ: «Да, да...», — а сам думаю, что же это он увидел? Оказывается, были какие-то международные соревнования, и все спортсмены не могли взять то ли верхнюю планку, то ли дистанцию на прыжке в длину, а когда пришел советский спортсмен, он перекрестился, прыгнул — и поставил рекорд. Я про себя подумал: может, это потому, что в советское время была такая манера — в шутку креститься? Это был фильм такой, где герой во время канонады крестится и что-то такое шепчет. Может, это было в шутку? Но на его круг людей — православных греков и русских эмигрантов — это произвело колоссальное впечатление как самый важный аргумент в пользу того, что вера в России жива.

Зарубежная Православная Церковь имеет как бы несколько уровней. На том уровне иерархии, на котором приходилось контактировать мне, отношения очень благожелательные; нам всегда охотно показывали святыни — как, например, гробницу святителя Иоанна в Сан-Франциско. Противодействия я никогда не встречал. Но шок бывал. Подходили, бывало, под благословение, а потом спрашивали: «А вы откуда, батюшка?» Отвечаешь: «Из Москвы», — а в ответ тут же отдергиваются, как ошпаренные. Но поздно — благословение принято.

Помню, на книжной выставке во Франкфурте, пришлось мне познакомиться с протоиереем, графом Игнатьевым. Во время первой встречи — то и дело искры проскакивали. Он, чопорный такой, сказал мне с форсом: «Владыка, я не могу принять ваше благословение!» — «И не надо! Я вам его и не предлагаю». Вижу: человек с амбицией, — но поговорил с ним — благожелательно, снисходительно. Скажет он что-нибудь — а я как будто не слышу. Расстались дружелюбно. Прошел год-другой — и мало помалу зачастил он в Москву, и стал очень хорошо чувствовать себя в нашей Церкви, и благословение прекрасно принимает. Совсем другой человек по сравнению с тем, что было в первый раз.

Бывает, что их священники приезжают к нам. Служить они не могут, но в крестном ходе участвуют. Молодежь и подавно не чувствует этого разделения. Этот уровень дает надежду, что Русская Церковь хранит внутреннее единство, а внешние перегородки когда-нибудь падут.

Но есть и другой уровень, завязанный политически. Церковь, к сожалению, всегда употреблялась как орудие человеческих страстей. Есть «Церковь в себе» — как вещь в себе — по Канту, а есть «Церковь для них». Вот «для них» она всегда была средством и это создавало и создает сложности. Одни, связанные какими-то политическими путами, другие — материальными, третьи — в силу личного характера — сохраняют враждебное отношение. С этими трудно. Вот, например, семья Граббе. Епископ — уже и в преклонном возрасте, до последних дней находился во враждебной позе. Сын его даже получил запрещение за нарушение канонов в своей же собственной юрисдикции. Поэтому можно сказать, что и отношение неоднозначное, и контингент неоднородный, пестрый, — и только подвиг усердной молитвы и с той и с другой стороны поможет нам когда-нибудь преодолеть это греховное разделение.

Еще до конфликта с Западом христианский Восток преодолел очень сложное разделение между национальными Церквами внутри себя. Восток кстати, — понятие условное. Северная Африка считалась Востоком, хотя потом она отошла к Западному миру.

Во времена Византии Восток не только процветал — он изнемогал в богословских спорах: о вере, о дисциплине.

Богословов волновали очень тонкие философские вопросы, которые пронизывают существо веры. Если бы эти споры оставались чисто академическими, то, конечно, кончались бы мирно, но к богословию часто примешивались мирские интересы — оттого и споры были столь неразрешимы. Некоторые люди не выдерживали придворных интриг, сопутствующих спорам, и уходили в пустыню — в то время уже возникло восточное монашество.

Церковь — это национальная формация, живое тело народа. Только Католическая Церковь является наднациональной — так исторически сложилось. Апостол Павел очень хорошо говорит, что в Церкви нет ни эллина, ни иудея, ни раба, ни свободного, но — при условии, что у всех один Христос. То есть, если человечество сумеет преодолеть свои пристрастия, свои человеческие интересы, подчинив их одной высокой идее, тогда, действительно, нет никакого различия между городом М и городом N, между гражданином X и гражданином Y, но если при этом каждый думает, что свои интересы ему все-таки дороже, здесь возникает очень много различий мировоззренческих. Таким образом, этнический фактор в религии имеет большое значение. К примеру, сирийцы и по своему характеру, и по своим обычаям, по всей предшествовавшей сложившейся культуре отличались от египтян. Даже сирийские монахи отличались от египетских. Сирийские богословы, — а это была блестящая плеяда антично образованных христианских писателей, — делали акцент на одних вопросах христианской веры, александрийские — на других. То, что они находились в одной системе Византийской империи, дисциплинировало, всегда мог явиться некий военный чин и в приказном порядке завершить спор. Тем не менее споры не прекращались.

На грани катастрофы Восточная Церковь была в IV в., когда возник спор о рождении Иисуса Христа — это была так называемая арианская ересь. В Александрии в начале IV в. пресвитер Арий, талантливый оратор, стал утверждать, что Христос не рожден, а сотворен Отцом. Казалось бы, совершенно отвлеченный вопрос. Но Арий был очень амбициозным человеком, ему хотелось быть архиепископом.

Против него выступил обличителем молодой дьякон Афанасий, которого впоследствии назвали «Великим». Потом он стал архиепископом александрийским, но его трижды изгоняли с кафедры, и он был вынужден спасаться бегством, чтобы не быть убитым. Арианский спор владел Церковью почти сто лет, и до сих пор мы слышим его отголоски. При императорском дворе сначала поддерживали сторонников Афанасия, потом — сторонников Ария (потому что ересь зародилась в Александрии, а Александрия, как уже было сказано, давала хлеб), потом появились полуариане, которые приспосабливались и к той, и к другой точке зрения.

Кстати, во время арианского раскола проявились и отношения с Западом. Был период, когда единственным лидером на Востоке оказался епископ Кесарии Каппадокийской Василий, также названный «Великим». Собрали Собор и пригласили римского епископа. Тот послал своих малообразованных клириков, они посидели, послушали, ничего не поняли, косвенно поддержали ариан и уехали. Тогда Василий написал Папе письмо: «Придите к нам, упавшим на колени». Его друг Григорий Богослов положение Церкви сравнивал с тем, как бывает ночной бой на море: мрак, темнота, свищет ветер, вопли побежденных и побеждающих, хруст костей и дерева, — и никто не знает, кто рядом с ним. Когда Рим не оказал той поддержки, на которую надеялись, Василий писал: «Если умилосердится над нами Господь — чего нам желать еще? А если пребудет гнев Божий — какая нам помощь от западной гордости?»

В результате арианских споров от Константинопольской и прочих Церквей Востока отделилась некоторая часть христиан — особенно египетских. Это был первый раскол, большой и страшный.

Потом возник другой богословский вопрос: Если Христос — истинный Бог, единосущный Отцу, то как он может в то же время быть и человеком? Человеческая природа является реальностью, божественная — тоже, но реальностью незримой, и она выше человеческой природы по своим свойствам, потому что если бы не было ее, Христос не воскрес бы. Но Он страдал как человек. Что в это время испытывала божественная природа? Она была бесстрастна или тоже сострадала? Многим сочетание двух природ во Христе казалось невозможным, и они утверждали, что природа во Христе только одна, божественная. Сторонники этого мнения стали называться монофизитами (по-гречески «мони фисис» — «единственная природа»).

В 451 г. в предместье Константинополя, Халкидоне, собрался Собор, давший ясный ответ на вопрос, как в лице Господа Иисуса Христа могут сочетаться две природы, божественная и человеческая: они соединились неслитно, нераздельно, неразлучно. На Собор приехали все — в том числе и от Папы Римского, от Карфагенской Церкви, из Египта, с побережий Сирии. А из Армении, где с начала IV века тоже существовала Церковь, не приехали, потому что в это время персы воевали с Константинополем, делили между собой Армянское царство, — словом по причинам чисто политическим армяне приехать не могли, их епископы на этом Соборе не были и в обсуждении богословских вопросов участия не принимали. На Соборе рассуждали не только о богословии. В это время Константинополь возвышался, Константинопольская епископская кафедра уже должна была занять место кафедры царствующего града. Собор под влиянием двора, решил: пусть Константинополь будет первым. И приняли комментарий к протокольному порядку размещения апостольских кафедр — к так называемому диптиху. Греки, поскольку в их руках была администрация, поддержали это постановление, известное в истории как 28-е правило. Армян известили, они ответили, что вера общая, а порядок их не касается. И все бы обошлось, — но споры продолжались и дальше, и от армян потребовали согласия с решениями Халкидонского собора не только в богословской части, но и в протокольно-порядковой, канонической. Армяне отказались, сказав, что они это не подписывали. Так произошел еше один раскол — отделение Армянской Церкви. А там потянулись эфиопы, копты, сирийцы. Существовала еще Церковь Южной Индии. В результате образовалась большая группа «Древних Восточных Церквей». Поскольку мы тоже называемся Восточной Церковью, в наших богословских межцерковных отношениях мы  называем их «древние Ориентальные Церкви»^[3].

Среди моих друзей есть человек, с которым мы, правда, встречаемся очень редко — Патриарх Коптской Церкви Шенуда. Египет — очень интересная страна. В основном там сейчас живут арабы. Государственной религией является ислам. Христиане существуют, но в весьма тревожной атмосфере. Исторически в Египте всегда было две Церкви: одна — совершенно вымершая древняя Церковь коптов, коренного населения, другая — греческая.

Когда восторжествовал Насер, он разными методами постарался избавиться от греков^[4]. Греков и греческую Церковь из Египта почти что выселили, остался там Патриарх — очень милый, хороший человек, мой сверстник. У него невероятно пышный титул: «Патриарх Александрии, Ливии, Пентаполя и еще каких-то древних городов, всей Африки и судья Вселенной»". Такая типично-византийская претензия на глобализм, который сейчас критикуют.

Копты тоже всегда жили в притесненном состоянии, но несмотря на это у них выработалось особое чувство собственного достоинства. Но вот ушел Насер, пришел новый президент и был избран Патриарх Шенуда — человек европейски образованный. Надо сказать, что в Европе несколько коптских анклавов. Есть, к примеру, коптский монастырь под Мюнхеном — маленький монастырек, копты в нем в основном студенты.

И вот — такой образованный монах, долго работавший в средствах массовой информации, вдруг избирается Патриархом. Кто знает обстановку, недоумевали: неужели не нашлось более почтенного человека? А он-то как раз оказался человеком очень почтенным — монахом убежденным, по призванию, и притом — усвоившим все достижения европейской цивилизации. И когда я побывал в Египте второй раз — лет через десять—пятнадцать после начала его деятельности, и попал в коптский монастырь — я его не узнал. По пустыне наш джип шел как по асфальту. Никакого самума не было, все было тихо, спокойно, но на песке еле отпечатывались протекторы — настолько он был слежавшийся. Однако этот песок все время в движении, он все время перемещается. И среди этой пустыни древний, маленький, полуразрушенный монастырь превратился в оазис. Насколько хватает глаз — зелень, огороды, растут пальмы. Идут паломники — нарядные, веселые, улыбающиеся. Монахи — жизнерадостные, сильные, молодые люди. Вот что могло сделать одно желание превратить пустыню в цветущий оазис, в котором Патриарх Шенуда, — ныне уже почтенный старец — был главным движителем процесса.

А наряду с этим есть хижина из плитняка, покрытая частью плитняком, частью тростником, и сидит в ней старый монах в рубищном одеянии из грубой шерсти или, может быть, льна. С ним очень трудно говорить, потому что он не знает по-русски, а я не знаю его языка, кто-то мне что-то переводит. Я был у него несколько минут, мы просто сидели и молчали, потом я задал вопрос по поводу устроения нашего монастыря, который я тогда только что получил; он поклонился и односложно ответил через переводчика — этим встреча и закончилась. Но ощущение живого общения, когда люди настраиваются на одну общую волну, снимает даже необходимость разговора. У этого монаха вообще ничего нет — только какая-то связка из тростника, на которой он сидит. Зато он в своем внутреннем созерцании обнимает все нужды мира. Это подвижник, отшельник. Вокруг него кипит монастырь, ходят люди, а он в своем отдалении переживает за всех. К нему подходят — на него достаточно только посмотреть, поцеловать его руку, упасть перед ним на колени. Соединение активности сильного, яркого, европейски образованного — но природного копта, египтянина Шенуды и духовной силы старцев, которых он сохранил, — это и было вкладом Церкви в современный процесс цивилизации. Едва ли кто поедет смотреть новостройку в том же самом Египте. Едут смотреть пирамиды, едут смотреть акул в Красном море; кто может, кто хочет — те карабкаются высоко на Синайскую гору — на 3000 метров над землей — преимущественно ночью, потому что днем очень жарко, если Вы приехали туда от мая до ноября. А кому повезет, те могут поехать в дальний монастырь и посмотреть вот на такого старца, который как генератор духа поддерживает тех, кто работает вовне. Сейчас, кстати, ученые пришли к выводу, что мысль имеет вес. Мыслить, молиться — это то же, что участвовать в социальной жизни.

Древнее понимание красоты: красота в гармонии. Есть очень красивые лица, антропометрически правильные. Но если внутри человека разлад, если зло захватывает его, то лицо становится некрасивым. И наоборот — могут быть неправильные черты лица, но при внутреннем благородном содержании, духовной насыщенности внутреннего состояния, это лицо воспринимается как самое красивое. Гармония формы и внутреннего содержания и является той красотой, которая способна спасти мир. Именно этой красотой создается христианская цивилизация, охватившая ареал от Эфиопии на юге до Исландии на севере.

В Эфиопии, надо сказать, — самые красивые женщины. Это признают и в самой Африке и за ее пределами. Действительно, очень правильные, хотя и типично африканские, черты лица, грациозные движения. Я побывал в нескольких местах Эфиопии, поэтому скажу: красота — отличительный признак если не каждой эфиопской женщины, то, во всяком случае, большинства.

Отсюда, из верховий Нила, Царица Южская некогда отправилась в Палестину, чтобы увидеть талантливого сына царя Давида. И как говорят, не только ребенка оттуда унесла, но еще и скрижали завета прихватила. Во всяком случае, экскурсоводы в Эфиопии уверяют, что скрижали хранятся у них. Я просил: «Ну, покажите!» — но они всегда отвечали: «Нет-нет, сегодня закрыто!»

Когда мы начинали свои экуменические контакты, был такой случай: миссионеры, прибывшие в Африку, встретились с вождем племени, который, оценив добропорядочность их намерений, представил их своим соплеменникам следующим образом: «Не смотрите, что они белые, душа у них такая же черная, как у нас».

Сейчас в нашей тихо идущей дискуссии об отношении к этим Церквам есть разные мнения, есть и резкие суждения об их «неправославии», есть и более мягкие. В принципе их и наше богословие, чуточку различаясь в терминах, содержание имеет общее — так что, при условии согласования терминологии, возможно было бы и воссоединение. Я занимался этим вопросом несколько лет, участвовал в дискуссиях с греками, которые очень долго отстаивали свои крайние позиции, но потом пошли на уступки — зато появились наши противники соглашения с этими Церквами, таким образом, вопрос завис и наметившееся воссоединение отодвинулось на неопределенное время, — но тем не менее, личные дружеские связи у нас существуют и с Армянской, и с Коптской, и с Эфиопской Церквами, и с Церковью Южной Индии, и с так называемой Сиро-яковитской церковью, так что общаемся мы вполне дружески, но служим врозь. Для нас, естественно, особенно болезненно сказывается рубеж с Армянской Церковью, потому что армянская диаспора — одна из древнейших на территории славянских земель^[5].

Смотри также:

• Митрополит Питирим. Воспоминания. Отголоски войны
• Митрополит Питирим. Воспоминания. Экуменические контакты
• Митрополит Питирим. Воспоминания. Современное состояние Запада
• Митрополит Питирим. Воспоминания. Международная работа

версия для печати