От Академии до Афона. По Востоку и Западу. Путевые наброски. Часть 8. От Константинополя до Афона.

Пресвятая Богородица – Игуменья Святой Горы

Как быстро настал час нашего слишком уж преждевременного отъезда из Царьграда! Афонские иноки — да благословит и наградит их Господь Бог! — проводили нас на пристань, усадили нас в лодки, и мы направились к стоящему невдалеке нашему «Лазареву». Черные загорелые лодочники неспеша доставляли нас на пароход — как будто им не хотелось расставаться с нами. Медленно подвигались лодки вперед, плавно колыхаясь на прозрачных волнах Золотого Рога. Взоры наши прикованы были к открывшейся снова пред нами неописуемой панораме славного города...

Но вот мы уже на пароходе и ждем его отхода. Пароход разгрузился и готов к отплытию. Заметно изменился состав пассажиров, появилось много турок и других различных восточных людей. На палубе шныряют продавцы всевозможных местных произведений. Преимуществуют продавцы рахат-лукума и других восточных различных сладостей до орехов поджаренных включительно. На нас, как на туристов, продавцы обращают значительную долю своего благосклонного внимания, хотя, нужно думать, сами по себе мы были для них не так уж интересны. Особенно много внимания уделял нам уже упомянутый продавец альбомов с видами Константинополя. Продавец, хотя и был в феске, но мы без труда могли признать в нем жидочка. Юркий жидок, говоривший по-русски (преимущественно, конечно, коммерческие фразы), неотступно навязывал нам свои альбомы, уверяя, что у него остался последний альбом, который потому и продает-то так дешево: что за охота везти его обратно на берег? Но лишь только кто-нибудь из нас покупал этот «последний» альбом, как сейчас же появлялся из-под полы продавца «еще последний»; за ним следовал уж «самый последний» и т. д. Таких «последних» альбомов пронырливого продавца хватило почти на всех нас. Мы много изумлялись вместительности еврейской полы, и каждый новый «последний» альбом встречали дружным веселым смехом и чуть ли не аплодисментами. Но торговца это, конечно, нисколько не смущало. В последние минуты стоянки нашего парохода цена альбомов падала все ниже и ниже, так что купившие альбомы раньше должны были раскаяться в своей поспешности. Увлекшийся бойкой торговлей жидок едва поспел соскочить в лодку, когда пароход уже начал отходить.

Опять забурлил винт парохода, и опять мы выходим в море из тихой пристани. Наши взоры, конечно, всецело устремлены к Царьграду. Хотелось навеки запечатлеть в душе дивную картину. А картина эта при новом вечернем освещении выглядела как будто иначе. Утром Константинополь производил впечатление просыпающегося старика, а вечером появились в его картине какие-то сумрачные тени, и город похож был на задумавшегося старца, по лицу которого прошли темные морщины. Прекрасна и вечерняя панорама Константинополя, и не нам ее описывать…

Мысль, насыщенная подавляющими впечатлениями дня, работала, воображение рисовало картины, дополняло действительность чаяниями и затаенными желаниями. Мне думалось...

Игорь Машков – Святая равноапостольная княгиня Ольга вступает в храм Святой Софии (Константинополь).

Вот Царьград уж столица православного мира. Сотни храмов Божиих возвышаются во всех его концах. Заходящее солнце ярко играет на золотых куполах цареградских храмов. В чистом безмятежном голубом небе, там, высоко над городом, — ослепительно горят золоченые кресты, как звезды на небе, как небесные огни. Целым золотым полымем горит Святая София. Завтра праздник, а сейчас должны ударить ко всенощной. И вот со стороны Святой Софии пронесся по всему Золотому Рогу, по всему Босфору «бум» громадного колокола, тысяч в десять пудов. Густая октава колокола Святой Софии замирает в вечернем воздухе. Ко второму удару присоединились целые десятки медных голосов. В воздухе над водами моря повисло как бы целое море звуков различных высот, тонов и сил. Отовсюду несутся эти звуки, сливаются вместе и несутся, переплетаясь друг с другом, к высоким небесам как благодарная дань Богу за всю бесподобную красоту Им созданного мира. Кончился благовест, начался трезвон — такой же трезвон, как в Москве, как в лавре преподобного Сергия. Боже мой! Кажется, само Небо сошло на землю. Не камни, а даже медь заговорила во славу Божию! Звуков еще больше стало. Искусный трезвон Святой Софии с ее «великими кампанами» господствует над всем. С Босфора несется трезвон из предместий города. Там же расположено несколько монастырей, и там звонят. Из отдаленного Скутари тоже доносится через пролив веселый трезвон, и Азия сливается с Европой в служении Богу. Прислушиваешься — слышишь звон и с Принцевых островов. Оттуда несется звон с колокольни высшей богословской школы; там тоже ведь прекрасный храм и звонкие колокола. Так столица православного мира встречает праздник. Представьте себе, читатель, эту картину! Представьте, что вы на маленькой лодочке выплыли в это самое время на середину пролива. Что можно почувствовать в этом случае?

Лишь только представлю себе эту картину — глаза наполняются слезами умиления и восторга. Сердце замирает от представления подобной славы и великолепия Божия на месте теперешней «туретчины». И что если бы это не была лишь только воображаемая картина! Если бы только увидать это в действительности... можно было бы тотчас же прочитать «Ныне отпущаеши» и спокойно умереть, потому что видели бы очи мои славу нового Израиля, православного мира. Зачем же все это лишь мечта?

Но вот резкий пароходный свисток дерзко разбивает твою мечту. Поднимаешь глаза. Не видно золотых куполов. Не слышно никакого звона. Как-то менее ярко блестят и полумесяцы. Ижалко разбитой вожделенной мечты... Жалко, что эта красота города и моря стоит без венца. А так хочется видеть дорогой православный церковный венец над всем красивым и славным в Божьем мире.

Прощай, Царьград! Мы едем теперь туда, где может удовлетвориться православная душа, где ничто не разобьет нашей мечты, а все, напротив, будет возвышать душу к Небесным высотам Горних миров, к славному и блистающему великолепию Божьего Престола. Мы едем на Святую Афонскую Гору...

Стамбул.

Пароход круто поворачивает мимо того маленького полуострова, на котором расположен Стамбул. Невольно вспоминаем слово апостола Иакова: Се, и корабли велицы суще и от жестоких ветров заточаеми, обращаются малым кормильцем, аможе стремление правящаго хощет (Иак. 3, 4). Пароход огибает полуостров. Среди зелени виднеется Ильдыз-Киоск. Совсем на берегу моря белеют какие-то стены. Говорят, что это самая страшная турецкая тюрьма, подобная нашей Петропавловской. Кто-то рассказывает разные ужасы про эту тюрьму, и становится жутко на нее смотреть. Скрывается из вида Святая София. Пароход быстро проходит небольшой пролив между Стамбулом и Скутари. Мы впервые вступаем в воды древней Пропонтиды, Мраморного моря.

Море действительно мраморное. Цвет его воды бесподобен. Здесь особенно убеждаешься, что наше русское народное выражение «сине море» не есть лишь поэтическая метафора, которой в действительности может соответствовать и соответствует нередко море и мутное, и грязно-желтое, и серое, и угрюмое. Снова любуемся морем. Снова оно нагоняет целый рой чудных грез и мечтаний. Но глаза все ищут берегов и на берегах ищут тех мест, о которых так много знаешь и которые жаждешь увидеть.

— Где Халкидон? Господа, где Халкидон?

Нет, своими силами не найти Халкидона. Знающие люди указывают на азиатском берегу кучку белых кубических домиков. Теперь это селение называется Кадикжой. Так вот где собирались святые отцы на Четвертый Вселенский Собор!.. Там «подвизался» фанатичный Диоскор, но Православие восторжествовало и над фанатиками даже. Хотелось видеть храм Святой мученицы Евфимии, лобызать его священный порог, через который ступали ноги святых отцов Собора, императора Маркиана и его супругисвятой Пульхерии. Да, вся богословская догматическая церковная мысль V века, вращавшаяся около учения о Христе Спасителе, так или иначе связана с Халкидоном. Именно здесь утверждена была самая дорогая на веки вечные для человечества истина: во Христе человеческая природа неслиянно и нераздельно соединилась с Божеством. «Созданное Бесстрастный (Христос) обнищав Себе соедини», как поет Святая Церковь на утрени в Великий Четверток.

Переводишь взоры на европейский берег. Там указывают историческое Сан-Стефано. Как близки были наши войска к турецкой столице! Мир заключен уж совсем под стенами Царьграда. Как бы исполнилось бессмертное слово древнему Олегу, вложенное поэтом в уста кудесника: «Твой щит на вратах Цареграда!» С парохода отчетливо виден и чудный храм — памятник русским воинам.

Прощание с Константинополем.

А сзади нас Стамбул. С Мраморного моря он кажется каким-то чудесным островом. Во весь рост опять видна и дивная Святая София. Путнику, плывущему с юга, город сразу открывается почти во всей своей красе. Перед ним нет угрюмых берегов Босфора, как при входе из Черного моря, не тянутся живописные, но бесконечные предместья столицы. Виден сразу центр города, дворец и храм Премудрости Божией.

Некоторые полагают, что так было сделано не без умысла. Ведь с юга подъезжали к Царьграду все люди того далекого времени, когда Царьград лишь создавался. Вполне естественно, что с юга и нужно было придать городу наиболее поразительный и красивый вид. Ведь даже и в нашей родной Свято-Троицкой лавре лучшие здания обращены тоже на юг, к Москве, откуда подъезжает к обители большинство богомольцев. Может быть, и это не напрасно и не случайно. А кто мог к Царьграду подъезжать тогда с севера, из полудикой Скифии, из Гиперборейской земли? Стоило ли для таких варваров устраивать очаровательный вид? Если и налетали на своих крылатых лодках когда наши отдаленные предки на Царьград, то в качестве врагов, и им благоразумнее было готовить гостинец вроде «греческого огня», а не показывать красоты города. Много веков должно было пройти, пока и с севера начали подъезжать такие почтенные (?) лица, как студенты духовной академии.

Чем дальше отъезжаем от Константинополя, тем больше меняется вид Стамбула. Скоро пропадает земля — виднеются только здания, дворцы и мечети. И кажется, будто все эти белеющие здания, как в сказке какой, выходят прямо из голубых вод морских.

Едва заметными стали казаться здания города, все сливается в один как бы пестрый ковер. Берега отходят вдаль и лишь узкой полоской, будто рамкой, окружают морскую равнину. Слева высокими горными хребтами поднимаются Принцевы острова, но пароход идет довольно далеко от них. Ничего не разберешь, что там, особенно невооруженным глазом. Все острова сливаются в один материк; только иногда открываются проливы между отдельными островами. Издали острова кажутся не отвечающими тем восторженным рекомендациям, каких каждый из нас начитался и наслышался вдоволь. Ведь по рассказам и описаниям можно представлять себе Принцевы острова чуть ли не земным раем. Но издали леса, растущие на островах, кажутся лугами, красоты природы стушевываются и даже совсем незаметны. Невольно испытываешь некоторого рода разочарование. Вот уж поистине где сбывается: видя, не видят (Мф. 13, 13).

А пароход все идет вперед в открытое море.

Константинополь на закате солнца.

Роскошный вечер быстро спускался над потемневшими водами Мраморного моря, быстро наступила ранняя южная ночь. В это время нам вспоминались те чуть ли не «белые ночи», что бывают у нас в Сергиевском Посаде в июне месяце. Едва в одиннадцатом часу стемнеет как следует, а засидишься до первого часу ночи, выйдешь в академический сад — уже алеет и светлеет восток, и румянится с восточной стороны наша бесподобная колокольня, уходящая в высь небес. А часы бьют лишь четверть второго. Не то в Мраморном море. Солнце быстро садится, и влажная ласкающая тьма сразу охватывает все кругом вас. Снова мы и мыслью, и телом погрузились в очаровательные объятия южной ночи. Да здесь в эти минуты как-то и не различаешь души от тела, потому что и не знаешь — душа или тело чувствует окружающую тебя прелесть.

Сегодня суббота. Решили наконец во что бы то ни стало отслужить всенощную. Поставили мы на верхней палубе столик, достали крест, Евангелие, зажгли свечи. Жаль, не было колокола с нами, чтобы совсем уж по-православному «ударить ко всенощной» и устроить настоящий трезвон. Но и без благовеста богомольцы усердно начали собираться в импровизированный храм. Трогательно и отрадно было видеть, как паломники-мужички собирались из различных закоулков парохода на нашу палубу. Они принарядились, надели поддевки почище и получше, расчесали свои волосы. Как же иначе: ведь праздник, служба... Собрались заранее и с благоговением ждали начала всенощной. О, люблю я ту Русь, которая под праздник по-прежнему, по старине засветит лампадку пред образами, помолится пред ними и с первым ударом колокола спешит в свой родной и дорогой приходский храм! Не блещет этот храм золотом, не слышно в нем безобразных вычурных и неприличных концертов, которых так много развелось теперь по нашим храмам, но блещут души молящихся благочестием, горят глаза усердием и любовью к Божьему храму, сердца пылают святой и чистой молитвой. Люблю тебя, Святая Русь, и земно кланяюсь тебе за твою любовь к Богу, Его святому храму, к церковным праздникам! Но теперь народилась другая, «культурная» Русь. Лишь только зазвонят ко всенощной, она отправляется в ресторан обедать, а когда в храмах запоют великое славословие — едет в театр или на бал, где, говоря словами И. Т. Посошкова, «в богомерзких танцах тако себя удручает, что едва с душою собирается, и тако утрудившеся, спит даже до обеда»^[1]. Встает она на другой день тогда, когда добрые люди уже давно от обедни пришли. Знать не хочу я такой Руси, ничуть мне не мила она, и Русью не стоит ее звать!

Греческий монах. Фотография начала XX века.

Началась всенощная... Долго не забудешь всенощной 21 июня 1908 года. На куполе нашего храма, как Божьи очи, горели в необозримом множестве яркие звезды, переливавшиеся всеми цветами, точно они были живые. Вместо пола под нами колыхалось темное таинственное море, а стен не было совсем. Служил священник о. Алексий Рождественский. Сам преосвященный владыка стал во главе лика. Необычайный храм наполнял душу небывалым восторгом. Давно знакомые молитвословия казались совершенно новыми. Невольно охватывало всех одушевление. Громкое одушевленное пение неслось за борта парохода и пропадало где-то там, во мраке ночи. И чудилось, будто и там, в водах под землею, и там, на небеси горе, служится торжественное всенощное бдение. Земная сликовствуют небесным, и небесная срадуются земным, как поется в акафисте Пресвятой Богородице. Высоко поднималась правая рука с крестным знамением, когда слышалось прошение: «О святейшем патриархе Иоакиме». Вот оно, вселенское Православие, когда студенты Московской духовной академии с радостью молятся о святейшем патриархе Цареградском! А что чувствовалось, когда служащий восклицал: «О плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих, плененных, и о спасении их, Господу помолимся!» Разные «невегласы» порицают православное богослужение. А как оно хорошо, как оно современно, как оно отвечает на все нужды человека! Думалось — вот мы плывем, путешествуем. Сейчас совершается всенощное бдение во всем православном христианском мире и везде воссылается молитва о плавающих, путешествующих и о спасении их. Возносится эта молитва и на греческом, и на славянском, и на арабском языках, и на языке каких-нибудь сибирских инородцев — и они молятся о плавающих и путешествующих. Значит, вот сейчас, в эту самую минуту молятся и о студентах Московской духовной академии, тоже теперь плавающих. Какая это великая и спасительная вселенская Святая Христова Церковь!

Наше богослужение собрало к нам почти весь пароход. Опустели все закоулки и укромные места парохода. Смолкли разговоры. Присмирели даже и неверные, ехавшие с нами. Пароход стал неузнаваем. Как еще сильно имя Бога на земле, чьи бы уста и на каком бы языке они его ни произносили!

К нашей всенощной приходили иностранцы. Меня особенно поразили два турка, которые простояли всю службу нашу до конца с необыкновенным вниманием и благочинием. Они невольно перебросили мою мысль к временам язычества. Мне казалось, вот так же и тогда стояли за христианскими богослужениями язычники и следили за всем. Многое из виденного и слышанного глубоко западало им в душу и производило спасительный переворот. О, если бы, думал я, и эти наши «богомольцы» ушли от нашего богослужения с иными думами и чувствами о нашем Боге!

Служили всенощную долго, читали акафист прекрасно. Да и не хотелось кончать, хотелось служить именно всю ночь. Служба была очень продолжительна, так что греческие рясоносцы не достояли до конца нашей всенощной. Не привыкли они к продолжительным службам.

Русский крестьянин. Фотография начала XX века.

Кончилась всенощная. Длинной вереницей потянулись богомольцы к преосвященному получить его святительское благословение. Невольно вспомнилось, как в хороших монастырях после богослужения вся братия идет принять благословение от своего игумена; так и здесь вся «братия» принимала благословение от нашего игумена. Да, православное благочестие всегда и все обращает в иноческую обитель, даже пароход «Лазарев», плывущий по Мраморному морю. Так дорога монастырская жизнь православной душе!

Присматриваешься к лицам наших случайных богомольцев. Какое-то чувство глубокого радостного удовлетворения светилось на этих лицах. Еще бы! На пароходе, среди моря стояли у всенощной. Видели своего, русского владыку и удостоились получить его святительское благословение. Да, в этом может находить радостное душевное удовлетворение только чистая и смиренная народная душа. Велика еще, благодарение Богу, в народе нашем любовь к Церкви Христовой, твердо верит он в своих духовных вождей, благоговеет он пред святителями. Простой человек чувствует себя счастливым, если удостоится видеть епископа, получить его святительское благословение. А уж если святитель скажет несколько ласковых слов — тогда навеки не забудет этого добрый христианин. Да так это и быть должно для всех. Ведь епископ — представитель Самого Бога, в нем полнота церковной благодати и вся красота церковного благолепия.

Олончанин. Фотография начала XX века.

А один благообразный мужичок стоял и говорил сам с собою:

— Вот что значит поповичи: с малолетства поют в храме. Вишь, как ловко без книг всю службу знают... И без поповичей, выходит, нельзя жить.

И еще что-то долго-долго он говорил сам [себе]... Хороший крестьянин. Благочестивый мужик...

День, беспримерный по обилию и богатству впечатлений, давал о себе знать. Лишь окончилась всенощная, ноги отказывались служить наотрез и не слушали никаких доводов разума, а упорно твердили свое: «Иди спать! иди спать!» Усталая душа отказывалась воспринимать новые впечатления и требовала благодетельного отдыха. Повторяя молитву: «Услыши ны, Боже, Спасителю наш, упование всех концев земли и сущих в мори далече; и милостив, милостив буди, Владыко, о гресех наших, и помилуй ны», — повторяя эту молитву, расходились мы на ночной покой.

Преосвященный владыка, когда было уже поздно, посетил свою «епархию», но этот «обзор епархии» похож был скорее на то, как древний Ной осматривал в тесном ковчеге свое огромное хозяйство. Там чистые и нечистые животные, наверное, были в такой же тесноте и, пожалуй, при таких же удобствах, как плавающая и путешествующая по водам Мраморного моря «епархия» преосвященнейшего Евдокима, епископа Волоколамского.

Тихо, плавно и мерно журчали «мраморные» воды за стенками парохода. Была уже полночь, когда мы почили в сладких объятьях Морфея и от очаровательного моря погрузились в еще более очаровательное и фантастическое море сновидений.

Добрая ночь, тихий покой.
Божий покров над заснувшей землей...

...Над землей, и над морем, и над нашим пароходом, хотя внутри его работают как бы вулканические силы и толкают его все вперед и вперед, толкают и днем, и ночью. Машина не устает— ей и не дают отдохнуть, пока она не сломается...

Дарданеллы. Крепость. Карта 1572 г.

Краток был наш покой. Сон был грубо прерван самым беспощадным и ужасным образом. Едва начало рассветать, когда пароход подошел ко входу в Дарданелльский пролив. Это, конечно, еще не беда. Но беда вышла из того, что пароходу нужно было остановиться, иначе турки жестоко наказали бы. Ведь они здесь хозяева, а для русских здесь «вход воспрещается» как «для посторонних». Нужно взять пропуск от басурман, а без этого пропуска и православный пароход не может пройти по узкому проливу. Чтобы остановить пароход, нужно опустить якорь. А как вы, снисходительный читатель, может быть, помните, якорная цепь и все принадлежности и приспособления для спуска якоря были прямо под нашими, с позволения сказать, постелями, — прямо около ног. Вдруг «нам спящим» загрохотала громадная якорная морская цепь. Да как загрохотала-то! Поистине адский грохот. Мы повскакивали от этого грохота как угорелые. Не успело даже ничего и присниться страшного, как мы уже бодрствовали. Но и не здесь еще конец наших испытаний. Цепь ухитрилась как-то застрять, и якорь не пошел ко дну. Заработала, застучала машина — якорь поднимают. Подняли... Снова опускают, и снова адский лязг и ужасный стук цепи. И опять застряло что-то. Да так то поднимали, то опускали якорь раз пять. Уж о сне и толковать нечего — душу-то всю измытарило. Как еще барабанные перепонки в ушах осталась цела! Ржавая пыль от колоссальной пароходной цепи, которую машиной таскали взад и вперед, наполнила все наше помещение. Положение, как можете видеть, не из особенно приятных. Многие начали новый день со слов ропота и негодования. Любопытно было наблюдать: только и слышишь, как то здесь, то там ропщет и ругается кто-либо из наших коллег. Если бы якорь и якорная цепь имели «благородное самолюбие», то они непременно оскорбились бы на бесконечные, и притом самые ядовитые, ругательства по их адресу и вызвали бы ругателей на дуэль.

— Железо, а ведь вот поди, как может расстроить человека, да еще образованного, — говорили некоторые, подсмеиваясь над товарищами.

— Господа, — взывает кто-то, — пойдем наверх — смотреть Дарданеллы!

— Пошел ты со своими Дарданеллами куда подальше!.. Хоть бы их и никогда не было!

Так и не пошли смотреть Дарданеллы, обиделись на них. Ограничились тем, что выглянули только в «люминатор» (пароходное окно). Недалеко от парохода виднеется берег довольно однообразный. Пролив, по-видимому, узок. Здесь находится знаменитый городок Галлиполи с громадным производством галлипольского деревянного масла, которое у нас в России так бесцеремонно теперь подменивается почти чистым керосином с кричащей надписью: «Галлипольское».

Наконец пароход снялся с враждебного нам якоря и снова пошел по узкому и длинному водному коридору между Европой и Азией, именуемому Дарданелльским проливом. Мы снова успокоились, хотя, конечно, не могли поправить совершенно испорченного сна.

Солнце уже высоко поднялось, когда и мы поднялись, и тоже довольно высоко— на палубу. Едем по водам уже Архипелага^[2]. Какой чудесный день! Ясный, солнечный. Вода светлая-светлая, нежно-голубая. Не видели мы еще такой чудесной воды. Море тихо и спокойно. Хотя и дует свежий ветерок, но он едва рябит морскую гладь. И без того светлое море вдали еще больше бледнеет и совсем сливается с голубым утренним сводом блистающих небес. Хоть убей, не разберешь, где кончается море и где начинается небо. Пробегающие облачка смотрятся в прозрачные воды и необыкновенно отчетливо отражаются в них. Там, в морской глубине, будто другое небо, и кажется, что плывем мы между двух небес. Пароход как бы стоит на огромном зеркале. Смотришь вниз, а видишь все, что у тебя над головой. Легкая дымка, которой подернут горизонт, еще великолепнее делает созерцаемую красоту; она придает ей какой-то мистический оттенок. Смотришь на открытое очам твоим великолепие Божьего мира — а сердце то замирает так сладостно-сладостно, то переполняется такою чистою, будто неземною радостью. Иногда даже хочется воскликнуть: за что Ты, Господи, Творец неба и земли, суши и моря, за что Ты так награждаешь меня! Неужели за грехи мои? За мои безобразия Ты показываешь мне красоту Твою? Где же конец благости Твоей и щедротам Твоим?

Кажется, небо и море совершают свою утреннюю молитву, и трудно, невозможно даже чувствовать себя здесь посторонним. Солнце, небо, облака, море, ветер, студенты, иереи Божии — все кажемся мы самыми близкими друг другу, самыми родными.

Карта Эгейского моря.

С обеих сторон виднеются различные острова. Один раскинулся широко с самыми причудливыми очертаниями берегов. Другой тянется узкой полосой. Третий высоко поднялся над водной поверхностью и отвесными каменными утесами спускается к морю. Большей частью острова выглядят пустынными, совершенно безжизненными и как бы даже совершенно мертвыми. Разные путешественники, писания которых мы читали, слишком много говорят об этих островах. Сравнивают их кто с чем. Один с корзинами цветов и зелени, плавающими на воде, другой с рощами и садами, залитыми голубою водой Архипелага. На нас такого впечатления острова эти не произвели. Прежде всего, они вовсе не зелены, а совсем желтые, не ласковы и мягки, а суровы и угрюмы. Красивы лишь горные вершины на них, но красота их особенная — строгая, величественная. Острова, скорее, похожи на огромные груды золота, лежащие среди нежной, голубой, текучей бирюзы. Но зато какие имена! Имброс, Лемнос, Самофраки, Тазос. Причудливые сказания древней поэтической Греции толпою теснятся в голове при этих именах.

Повздорил как-то громовержец Зевес с Герой. Сварливая была женщина! Сынок его Гефест, или Вулкан, стал на сторону мамаши. Обиделся грозный папаша, рассердился, разгневался, да как толкнет непочтительного сына из своего небесного жилища. Полетел бедный Гефест. Упал на Лемнос. Больно убился, даже ногу несчастный сломал. Навеки хромой остался. Приняли бедняжку на Лемносе приветливо, и он занялся кузнечным ремеслом. Отличный кузнец вышел из него. В горах, в подземельях, внутри огнедышащих гор завел он свои кузницы. На Олимпе богам дом построил. А сколько разных крепких вещей он выковал — и не перечтешь. Была кузница и на Лемносе. Можеть быть, здесь именно выковал Гефест скипетр Зевесу (незлопамятен был, должно быть!), крепкие доспехи Ахиллесу, колесницу Гелиосу и другие вещи, которыми прославил навеки свое имя и имя своих помощников — циклопов.

Самофраки... Вот где процветал неподдающийся точной науке таинственный культ кабиров! Вот где были мистерии не менее знаменитые, чем элевсинские! Седое предание говорит, что и Орфей, и Одиссей принимали посвящения в этих мистериях. Александр Македонский был посвящен здесь. А какие бывали торжества на этом теперь почти совсем безжизненном острове!

А вот и другие картины выплывают в памяти. Может быть, в такой же ясный день небольшой корабль разрезал воды Архипелага, а на этом корабле был великий апостол языков Павел. Проницательным взором смотрел он на новую страну для своей проповеди, на Европу. Пророческому взору апостола представлялась она нивой созревшей, и он сделался ее первым жателем, в ряду потом почти бесчисленных жателей. А скольких великих святителей носили на себе эти голубые воды! Они доставляли их на Соборы, уносили их в ссылку, возвращали их к ликующим паствам, и печаль вдовства обращалась в радость встречи жениха и невесты, епископа и Церкви. Архипелаг— это как бы центральное море древнего христианскаго мира. Здесь каждое место дорого и богато воспоминаниями... Архипелаг — это как бы внутреннее море христианского мира. Найдется ли хоть какое место, где не проходили бы по его водам лодки тех, кто были ловцами человеков (Мф. 4, 19)? Невольно как бы с благоговением смотришь на самые волны. Ведь они должны были освятиться навеки этими драгоценными ладьями.

Святая Гора Афон. Вид издали.

А пароход наш все идет, идет дальше. Сквозь дымку тумана тускло обозначаются давно знакомые каждому из нас очертания Святой Афонской Горы. Однако расстояние до нее еще очень велико. Говорят, часов пять еще нужно ехать. А душа уже жаждет скорее увидеть эти священные высоты. Богомольцы стоят с обращенными лицами к Святой Горе, с устремленными взорами на Святую Гору. Напрягаем зрение. Берем на помощь бинокли и подзорные трубы — ничего, кроме слабых очертаний, разобрать нельзя. Очертания Горы еще настолько слабы, неясны, что сливаются с облаками, и очень трудно различить, где начинается Гора и где кончается облако. Мне вспомнились в эту минуту картинки-загадки, где одно изображение скрыто в другом. Смотришь долго на скрытую фигуру во все глаза, а ее никак все не видишь. Так было и здесь: смотришь на Святую Гору, а ее не видишь. Начинают показывать, и все же ничего не видишь. Казалось мне еще, что как будто художник какой зарисовал там на далеком небосклоне что-то, да так и бросил.

Какие глубокие чувства вздымает из глубины души эта святая даль с ее еще неведомыми нам высотами. Душа наполняется великой тоской как бы по граду Божию, по земному раю. Так он близок к нам, и так медленно мы к нему приближаемся. Ничто уж не в состоянии оторвать наших глаз от дорогого Афона. И думаю я: неужели удостоимся мы своими недостойными ногами ступить на его священную землю? А Гора все ближе и ближе становится к нам. Туман будто пропадает, ничто не мешает больше нам ясно и отчетливо различать очертания заветной Горы.

Вот уже и во всем своем величии стоит и высится пред нами Афон. Острая каменная вершина уходит в небесную высь. Над нею витает легкое облачко. Уверенно и могуче стоит Гора на своем широком основании, и думается, будто само Небо утверждается на этом высоком столпе. Высокая одинокая Гора — это как бы незыблемый вечный маяк для пловцов житейского моря, воздвизаемого напастей бурею. Да разве Афон и не на самом деле столп Небесного Православия? Разве не маяк он для церковного православного благочестия? Да, маяк и кормило. И само монашество, давшее славу Афону, — ведь оно тоже столп, утверждение и руководитель всего мира! Сколько бы ни порицали монашество, а это все-таки именно так, а не иначе. И не почему-либо другому это так, а в силу высоты и чистоты внутреннего идеала монашества, в силу его самоотречения, подвига, смирения, последования за Христом, в силу его наивысшей «христианственности», в силу его Небесности даже. Воспоминаются мне в эти минуты стихи Святогорца.

Д. Белюкин - Панорама Афона с вершины Святой Горы.

Пусть в молитве гаснут силы,
Бденье слабит их;
Нам не грозен мрак могилы —
Страшно нам грехов своих;
Нипочем и нареканье
Света бедного, что мы —
Чада слез и покаянья —
Тунеядцы меж людьми.

* * *

Мы не тратим жизни в балах
И невежи пред людьми;
В шумных тостах и бокалах
Не искусственники мы;
Слишком скучны наши речи;
Нам не сроден этикет,
И боится нашей встречи
Суеверный часто свет...
О, какое заблужденье!..
Бедный, грешный, жалкий мир!
То ли наше преступленье,
Что не чтим мы твой кумир
И не бегаем, как дети,
За летучим мотыльком
На пиры и на паркеты
В страшном бешенстве людском?..
Мы по виду — тунеядцы:
Хлеб и соль — чужое все.
Как же вызнать-то нам, братцы,
Чье на свете бытие
Благотворнее пред Богом?..
Может быть, чернечий мир
В отреченьи только строгом
Есть и будет, да и был
Мира грешного оплотом.
И сказать вам не в укор,
Может быть, как прежде Лотом
Жил Содом да и Гоморр,
Современный мир (кто знает?),
Может статься, что стоит —
Хоть он то и отвергает
И напротив говорит, —
Только иночеством строгим!..

* * *

Мы презренны — слава Богу!
С самый звучной славе мир:
Кто ж из нас верней дорогу
К небу светлому открыл?
О, всмотритесь чистым взором
Вы в евангельский завет,
И с евангельским законом
Вы сличите грешный свет
И презренье нашей доли,
Рассмотрите райский путь:
Против собственной вы воли
Нас найдете, верно, тут!

* * *

Так пируй же, мир, играя;
Брезгай нами, как и бес, —
Мы пойдем к блаженству рая
Под крестом скорбей и слез
И народного презренья...
Если бранью и хулами
Мир нас тронет и смирит —
Мы отплачемся слезами,
Да и скажем: так и быть!
Слишком наш презренен жребий;
Много худо говорят,
И в числе земных отребий
Орден скромный наш замят:
О, какое ж утешенье!
Ведь путем таких же зол
И Таинник искупленья —
Бог наш временно прошел,
И за то-то уж, конечно,
Вот из гроба Он возник
В славе Пасхи бесконечной
И державен и велик!
Плачьте ж сладкими слезами
Наши братья перед Ним
И играйте Пасху эту,
Не боясь, что бесу мы
Не по сердцу, как и свету,
И ничтожны пред людьми!^[3]

Святая Гора Афон. Современный подвижник.

Такое-то смирение и кротость делает монашество «мира грешного оплотом». Потому-то и отдыхает всякий мирской человек в монастыре; там подлинно человеческая жизнь, в мире же жизнь суха, тяжела и бездушна, и не совсем она человеческая, потому что к ней примешано много закваски лукавого.

Афон уже по самому своему положению и по природе своей как бы назначен быть монашеским миром, земным раем, утешением православного сердца. Еще в XIV веке византийский писатель Никифор Григора вот что говорил об Афоне. «Гора Афон достойна удивления как потому, что отличается весьма благорастворенным воздухом, так и потому, что украшена обильной и разнообразной зеленью и весьма щедро удовлетворяет эстетическому чувству ее обитателей. Отовсюду, как из сокровищниц, несется благовонный запах цветов, самые чистые солнечные лучи ласкают поверхность Горы. Она зеленеет разновидными деревьями, богата рощами и разноцветными лугами, оглашается пением разнообразных птиц; там летают вокруг цветов рои пчел и наполняют воздух тихим жужжанием. Все это как бы сплетается в одну удивительную, узорчатую ткань, доставляя наслаждение не весною только, но и во всякое время и пору; все четыре времени года соединяются здесь в непрерывный ряд удовольствий и наслаждений для человека, особенно когда раздается из середины рощи утреннее пение соловья, который как бы воспевает Господа вместе с монахами. Местность орошается многими источниками природных вод: ручейки тихо и тайно друг от друга выбиваются из недр земли, соединяются в потоки и тихо журчат, будто бы выполняют особое назначение: дают полную возможность монахам возносить тихие молитвы к Богу. Гора доставляет желающим проводить на земле Небесную жизнь большие удобства и в отношении покоя, и в отношении продовольствия. Море, окружающее Гору, придает ей еще более прелести и удобства, не позволяя ей быть вполне островом и затрудняя через узкий перешеек сообщение с материком. Словом, всюду здесь видны признаки добродетели — и в природе, и в подвижничестве обитателей».

Из глубокой древности избрана была Афонская Гора в нарочитый удел Божий. Начало афонского монашества уходит так далеко, что его точно не может открыть и наука. По мнению ученого знатока Востока, и в частности Афона, преосвященного епископа Порфирия (Успенского), еще в 676 году император Константин Погонат отдал Святую Гору монахам. Достоверно известно, что при императоре Василии Македонянине (867–886) Афон принадлежал уже монахам. Подумайте только— почти полторы тысячи лет освящается Афонская Гора иноческими подвигами! Число афонских монахов было иногда очень велико. Какой же сонм подвижников своими денно-нощными молитвенными трудами прославил эту Гору! Как в таком случае возможно не назвать ее Святою? В глубокой древности поселились на Афоне и наши предки славяне, которые в то время занимали почти весь Балканский полуостров. От Афона загорелась постригальная свеча и русского монашества. От Афонских гор воссияло монашество в горах киевских. Огонь, зажигаясь от огня, не уменьшает пламени этого огня; так и монашество Афона, давшее начало русскому монашеству, не померкло само. Тысячу лет живут на Афоне одни монахи. Создалась особая во всех отношениях афонская жизнь — афонские уставы, афонские богослужения, напевы, монастырские порядки. Почти пятьсот лет владеют Востоком неверные турки — Афон все живет по-своему. Для него как бы нет государства, социальных вопросов, капитализма и пролетариата, права международного и других многих прав. Для Афона есть Церковь Божия, служение Богу, спасение души, борьба с грехом и другие обязанности человека. Не напрасно в одном светском журнале за старые годы была статья об Афоне под заглавием «Монашеская республика». Положим, не республика, а особый мирок, дорогой и самим монахам (знаем по непосредственному знакомству), и всему православному миру.

Безмятежна и тиха
Мысль и жизнь афонца,
И без примеси греха!
Нет здесь шалостей и смуты,
Ни житейския игры,
И в священные минуты
Не пируются пиры.
Нет и жалких заколений
В жертву чрева здесь скотов;
Чуждо сердце треволнений
И гулянки, и балов!
В тихом трепете веселья
Мы во храме день и ночь!
В келью прячемся, как в рай;
Пташкой грустной мы грустим,
И тоска нам служит пищей
И блаженством неземным.

Но вот мы уже и близко к Афону. Боже! Какая Гора! Как мы все пред ней ничтожны. Вековой твердыней стоит она^[4]. Громадные ущелья, будто величественные складки одежды горного великана, спускаются по склонам Горы к самому морю. Грозная красота!

А какие бури несутся на эту Гору. Целые громады вод морских бросаются в бой с вековыми скалами. Море как бы не довольствуется положенными ему пределами, указанными ему границами— не хочет море слушаться заповеди Божией: До сего дойдеши и не прейдеши, но в тебе сокрушатся волны твоя (Иов. 38, 11). Не так ли яростно и волны житейского моря устремляются на все вечные твердыни христианской жизни, которых, по Христову обетованию, и вратам адовым не одолеть? Не слышат эти яростные волны глагола Христова и вечно бьются об утес Христовой Церкви, желая ее погубить. Но да сокрушатся в тебе, житейское море, греховные волны твои!

Многие из пассажиров молятся, другие благоговейно крестятся. Там запел кто-то величание Богоматери. К слабому и неуверенному голосу присоединилось еще несколько голосов. К ним присоединяются новые голоса. Пение становится сильным и могучим, захватывает и увлекает почти всех. Скоро уже поет почти весь пароход. Какая дивная и потрясающая картина!

Святая Гора Афон. Лавра св. Афанасия. Вид с моря.

Едущие с нами на пароходе монахи указывают где-то лавру Святого Афанасия. Едва она видна, а ведь это громаднейшая, древнейшая афонская лавра. Там подвизались отцы монашества афонского: Афанасий, Петр и другие.

Пароход наш совсем близко подходит к высокой юго-восточной оконечности Афона. Здесь самая суровая часть Святой Горы. Как бы один сплошной серый камень выходит из пучины морской и вздымается к небесам. Становится даже жутко. Каменные скалы, кажется, готовы каждую минуту рухнуть в море. И что тогда останется от нашего «Лазарева» и от всех нас? «Лазарев» кажется щепкой в сравнении с Горой. А может быть, и следовало бы нас потопить в пучине морской, чтобы мы не попирали своими недостойными стопами священных высот, удобренных слезами и потом иноков?!

Поднимаем голову вверх — посмотреть бы храм Преображения Господня. Трудно увидать его среди камней. Он как будто уже на самых небесах и кажется на своем фундаменте небольшим четырехугольным камнем. Сравнение Горы с маяком можно продолжить. Как на вершине маяка бывает светлый сильный фонарь, так с вершины Афона светит на все стороны святой Божий храм. И кем устроен этот храм? Блаженнейшим патриархом Иоакимом, во время 15-летнего пребывания его на Афоне. Слава и хвала блаженнейшему патриарху!

Пред нашими глазами вся громада Святой Горы как бы сама собой постоянно поворачивается. Ежеминутно открываются все новые и новые, неожиданные, поражающие своей строгой красотой горные виды. Очаровательны и поразительны эти виды. Глаз оторваться не может от них. Проникаешься каким-то небывалым благоговением и восторгом.

Здесь как бы сама неодушевленная природа своим грозным видом хочет напомнить тебе, что ты подъезжаешь к необыкновенному месту. А эти крутые утесы — не представляют ли собою ту трудную для подъема гору добродетелей, гору Господню, на которую всю жизнь свою должен подниматься взыскующий Горнего Града земной путник? По стремнинам и утесам все время должен подниматься он. Постоянно грозит ему опасность сорваться и полететь вниз. Напрасны все его прежние труды, что перенес он, поднимаясь на гору. Внизу его ждет погибель в пучине морской; разобьется он о прибрежные острые камни и утесы. Берегись, путник! Смотри на Небо, а вниз не гляди, иначе сердце твое смутится, и ад поглотит тебя живьем.

Святая Гора Афон. Каруля.

Пароход огибает Святую Гору, идет вдоль Афонского полуострова. Сразу открывается на много верст иной, еще более очаровательный вид Афонской Горы. Весь склон богато покрыт чудной растительностью, а в зелени повсюду виднеются беленькие обители иноческие. Вот на высоте более 150 саженей, будто гнездо ласточки, прилепилась на утесе Каруля. Только по веревкам можно спуститься к ней через различные пропасти и стремнины. И опытные люди с трудом сюда попадают, а для неопытных и новичков попасть сюда почти совсем немыслимо. Как страшно, должно быть, здесь жить: над головою нависли громадные седые скалы, внизу — там, далеко-далеко, шумит, стонет, клокочет и бурлит сердитое море. Узкая, небольшая ленточка ничем не застроенной земли, вернее, взорванных и выровненных скал, составляет единственное место прогулок и отдыха для живущих здесь.

В этом суровом и страшном месте живут по преимуществу русские иноки. Вы и сами догадаетесь об этом, если бы вам никто ничего даже и не говорил. Всюду вы видите деревянные бревенчатые избушки с тремя окнами по лицевой стороне, с раскрашенными в яркие цвета ставнями, с деревянными крышами на два ската. Как знакомы нам эти избушки! Как будто они перенесены сюда какою-то неведомою силою по воздуху на ковре-самолете из нашей матушки-Руси.

Какая сила характера у обитателей этих келий, родных нам братьев! Не верится даже, что так могут жить русские. Какой подвиг — проводить целые годы почти безвыходно в кельях! Какая высота духа, сколько самоотвержения потребно для этого!

В полном безмолвии проводится там жизнь — там отложены всякие житейские попечения. Да, такая жизнь не для многих. «Но, — как говорит митрополит Филарет, — посещение безмолвия для всякого должно быть вожделенно. Кто не упраздняет себя хотя однажды в день, хотя на непродолжительное время от всякого внешнего земного занятия, попечения, пристрастия и не вводит своей души в благоговейное безмолвие пред Богом: тот еще не познал пути мира для души своей»^[5].

Как хотелось «упразднить себя» хоть на несколько дней сюда в Карулю, оставить все и обогатиться одним безмолвием! Как жаль, что нам быть в Каруле не придется. Да и не толпой в 40 человек сюда следует приходить. Нет, сюда нужно прийти одному. Может быть, Господь еще приведет когда-нибудь и пожить в Каруле среди ее сурового безмолвия и суровых с виду, но благодатных и бесконечно ласковых изнутри святых обитателей.

Скит Святой Анны.

Вот скит Святой Анны раскинулся на крутом склоне. Дальше видны, будто острова среди зелени лесов, монастыри — Святого Павла, Дионисиат, Григориат. Но что это за странное здание? Какое-то чудо строительного искусства. На обрыве высокого утеса возвышаются высокие-высокие, почти квадратные стены. Будто какая боевая башня стоит на скале. Да, это действительно бойница, крепость, только против князя мира сего, духа злобы поднебесной. Это Симоно-Петрский монастырь.

А сколько рассеяно по Горе отдельных келий! Вся Гора пестрит ими. Духом торжественного безмолвия и созерцательной молитвы веет от всей Святой Горы. Так и хочется запеть стихиру из службы всем преподобным Афонским: «Веселися о Господе святоименный Афон, мысленный Богородицы и красный раю: се бо в подгориих твоих процветоша крини присноцветущии и всеблагоуханнии и во удолиях и примориих твоих древеса небомерная и благосеннолиственная возрастоша, плоды бессмертные духа приносящия, преподобных всех освященное и тя освятившее собрание, ныне предлежащее к похвалению. Тем сущия в тебе отшельники и общежители собравши, весело празднуй, и благодарне Владычице и Назирательнице твоей возопий: величаю Тя, Богородице, возвеличившую мя, и подавшую чадом моим отцы небесныя, ихже молитвами во всей жизни покрываемыя, от Сына Твоего приемлют велию милость».

Сколько пред нашими глазами этих кринов присноцветущих, и благоухание их мы уже чувствуем!

Виднеются местами и остатки прежде бывших зданий, может быть, целых монастырей. Это все наглядные памятники многострадальной иногда истории Святой Горы. Посылались и на Святую Гору испытания, часто тяжелые, но Гора все же прошла через них. Ничто не истребило на ней кринов присноцветущих и благоуханных — иноков Божиих. Верим, что до века стоять будет Святая Гора. Без нее нельзя и представить себе Православной Церкви!

Святая Гора Афон. Монастырь св. Пантелеимона.

Долго плыл наш пароход вдоль западного берега Афона. Казалось, берег совсем близко, но мы уже знали, как легко ошибиться в море при определении расстояния. Нам казалось, что шапкой можно было докинуть до берега; казалось, что можно палкой достать берег, а он от нас был почти в десяти верстах. Когда мы плыли около Святой Горы, открытой от подошвы до вершины, пред нами были налицо все самые потаенные уголки ее. Во время путешествия по самой Горе все тонет и скрывается в ущельях и пропастях, за лесами. Здесь же мы ехали как бы около высокой-высокой стены, на которой были расположены различные обители Святой Горы. Мне в это время еще из времен моего детства вспоминалось, как мы по стенной географической карте запоминали различные города, реки, горы и т.д. Так и здесь пред нашими глазами была как бы карта, только не бумажная, а настоящая, действительная. Все это время совершенно ни на что и глядеть не хочется, кроме дивных красот Афона, о которых мы раньше распевали:

Гора Афон, Гора Святая!
Не знаю я твоих красот
И твоего земного рая!

Теперь же мы непосредственно любуемся этими красотами, пред нашими глазами земной рай. Впрочем, приходится попросить у читателя прощения: не достанет мне ни времени, ни умения, если я буду подробно повествовать о том, что чувствовал я и мои товарищи при виде Афонской Горы. Казалось, что мы плывем на самое Небо. Душа возносится от земли; слезы умиления навертываются на очи. Хочется земно поклониться Святой Горе, поклониться всем ее подвижникам, пасть пред ними в прах.

Наконец, пароход останавливается против пристани Дафна. Имя это заимствовано из древнейших времен, от богини Дафны. Но не будем говорить о языческой богине, потому что здесь и говорить-то о ней противно.

Подали лодки, высадились мы на пристань — увы! — на турецкую. Развевается и на Святой Горе турецкий флаг с полумесяцем. Как бы хорошо впервые вступать на Афонскую землю прямо в монастыре! Больше благоговения чувствовалось бы тогда при первом прикосновении ко святой земле.

Трапеза в афонском монастыре.

После [короткого] ожидания разместились мы в двух больших лодках. Лодки привязали канатами к небольшому паровому катеру. Трудно было везти этому катеру столь тяжелый груз, да к тому же и рябило довольно сильно. Мы подвигались медленно. С нами ехало несколько афонских монахов, приехавших встретить преосвященного владыку. Был и турок в феске. Это ехал какой-то таможенный чиновник с благочестивым намерением посмотреть наши корзины и чемоданы, чего, впрочем, ему все же исполнить не удалось. Своим присутствием он ярко подчеркивал, что мы в пределах Оттоманской империи.

Мы плыли наяву «по синим волнам океана». Хотелось опустить руку за борт лодки в воду, чтобы посмотреть, не окрасится ли она в синий цвет. Так ярко было окрашено море! Волна, разбившись о борт лодки, превращалась в какие-то необыкновенно красивые, белые-белые, серебристые брызги и, падая в море, долго там пенилась и клубилась, словно это была какая «шипучая» вода. Нужно быть необыкновенным художником и мастером пера, чтобы описать красоту воды около Афона. Много страниц испишешь, а все не напишешь того, что видишь. Господи, как Ты всемогущ, и как бедны и жалки мы! Даже только описать незначительной блесточки Твоей красоты, упавшей с высот Небесных на землю, мы не можем. А создать их и подавно. Как справедливо поступали те естествоиспытатели, которые не произносили имени Бога без глубокого благоговения или даже произносили Его только с непокрытой головой!

Вдоль близкого берега пролегает тропинка, по ней бредут несколько паломников. Мы и забыли как следует проститься с «Лазаревым». Оглядываемся назад. Да какой же он несчастный! Маленький совсем, его и незаметно около Горы. Так ничтожны дела человеческие пред великими делами всемогущества Божия! Прощай, «Лазарев»! Счастливого тебе плавания!..

Смотри также:

• От Академии до Афона. По Востоку и Западу. Путевые наброски. Часть 1. Предисловие.
• От Академии до Афона. По Востоку и Западу. Путевые наброски. Часть 2. В открытом море.
• От Академии до Афона. По Востоку и Западу. Путевые наброски. Часть 3. Бургас.
• От Академии до Афона. По Востоку и Западу. Путевые наброски. Часть 4. По Босфору.
• От Академии до Афона. По Востоку и Западу. Путевые наброски. Часть 5. Константинополь.
• От Академии до Афона. По Востоку и Западу. Путевые наброски. Часть 6. Церковная жизнь.
• От Академии до Афона. По Востоку и Западу. Путевые наброски. Часть 7. Церковная школа.
• К празднику священномученика Илариона вышел трехтомник его творений

• Pilgrimage to Greece

версия для печати