Человек со знаменем: А. С. Макаренко и педагогика его времени

А.С. Макаренко

Странная годовщина

«…Пришла Вера Ефименко.

– Я не могу учиться, раз у меня нет способностей, так зачем же учиться? У меня “два” по физике, “два” по украинскому.

– Всякий человек может учиться, кроме последних идиотов.

– А я не могу. Целые ночи сидела.

– Принеси сюда физику.

– А зачем?

– Принеси.

– Ну, зачем я принесу?

– Я тебе докажу, что сдать физику в январе – пустяк.

– Две темы?

– Да, две пустяковые темы. Четыре часа работы. Можно их сдать за четыре часа?

– (Шепотом) Можно.

– Так я тебе приказываю сдать».

Номер «Учительской газеты» за 1964 год, на последней странице которого был напечатан этот маленький диалог, вышел 3 октября. Газете исполнилось ровно 40 лет. Но об этом в номере – ни единой строчки. При этом, забыв о собственном юбилее, газета предложила читателям отметить 25-летие со дня смерти Антона Семеновича Макаренко (1888–1939) и опубликовала несколько неизвестных отрывков из его записных книжек.

Ситуация удивительная, если вспомнить, что, во-первых, с момента реальной годовщины смерти (1 апреля) к октябрю прошло уже полгода, и, во-вторых, при жизни Макаренко газета не напечатала его ни разу (!). Для газеты, семь лет (1930–1937) носившей название «За коммунистическое просвещение», все это более чем странно.

В судьбе Макаренко вообще много странностей. Мало кто, например, знает, что теоретик коммунистического воспитания так и умер «беспартийным большевиком». Может быть, потому, что вынужден был всю жизнь упоминать в анкетах своего младшего брата Виталия, белогвардейца и белоэмигранта. Или потому, что его жену Галину Салько, члена партии с 1917 года, «вычистили» из ВКП(б) в 1933-м. А может, и потому, что сам он в юности гораздо больше симпатизировал эсеровским и меньшевистским программам. Между прочим, вместе с ним во всех его колониях и коммунах также работали почти исключительно беспартийные. Впрочем, ни анкета, ни политические симпатии ничуть не мешали Макаренко работать в образовательных структурах, подчиненных ГПУ–НКВД. А потом, пережив все волны репрессий в этих органах, внезапно умереть в 1939 году… на вокзале от сердечного приступа.

Чужой среди «своих»

На трудности в работе накладывались постоянные конфликты с государственной системой управления образованием. Помните словечко «дамсоцвос» из «Педагогической поэмы»? Так вот, Макаренко долгое время не мог быть напечатан в советской педагогической прессе за одно лишь это, так любимое им слово. Ведь до конца 20-х годов подобные газеты и журналы курировал один из создателей и руководителей Главного управления социального воспитания и политехнического образования Наркомпроса РСФСР Михаил Эпштейн. К тому же, все учреждения, где работал Макаренко, официально относились к сфере ведения Наркомпроса Украины. Это давало Эпштейну и другим ревнителям «соцвоса» полное право игнорировать литературно-педагогический талант, восходящий в соседней республике.

Нельзя, однако, сказать, что Макаренко вовсе был забыт довоенной педагогической печатью. Время от времени о нем писали, имени, впрочем, не называя. Перед нами стенограмма выступления Н.К. Крупской на VIII съезде ВЛКСМ, опубликованная в мае 1928 года: «Нужно объявить решительную войну появляющимся пережиткам старого: системе наград, отметок, похвал, наказаний и поощрений. В одном из детдомов Украины введена шкала проступков и наказаний. Есть в этой шкале и такие проступки, за которые полагается… битье! Заведующий этим детдомом посылает ребят в лес за прутьями. Причем часто принесший эти прутья ими же бывает и выпорот. Дальше этого идти уже некуда. Эти единичные явления, вырастая, смогут представить серьезную угрозу нашей советской системе воспитания»!

Такие чрезвычайно искаженные слухи о соревновательных и дисциплинарных принципах колонии имени Горького, будучи озвученными с высокой партийной трибуны, создавали крайне отталкивающий образ или, как бы мы сегодня сказали, негативный имидж метода Макаренко в партийных кругах СССР. В образовательных кругах у него были другие, еще более убежденные «ученые враги». В том же 1928 году в Наркомпросе УССР обсуждался доклад А.С. Макаренко о системе его работы. Вывод, а точнее, приговор «просвещенцев» звучал так: «Может быть, с точки зрения материального обогащения колонии все это и полезное дело, но педагогическая наука не может в числе факторов педагогического влияния рассматривать производство… Признать предложенную систему несоветской».

Если уж Макаренко антипедагогичный и «несоветский», то кто ж тогда?.. – удивляемся мы сегодня. А в то время разговор с «врагами соввласти» на местах, как правило, был коротким. Кое-какую поддержку, конечно, мог оказать покровитель и добрый литературный гений Макаренко, создатель «социалистического реализма» Максим Горький, но в 20-х и к нему еще не очень прислушивались. Великий писатель, разумеется, но беспартийный, сочувствующий «контрреволюционной эмигрантской литературе», сам фактически эмигрант, Горький несколько лет пробивал первые книги Макаренко в Государственном издательстве художественной литературы. В профильном «Детиздате» его «Флаги на башнях» увидели свет только в 1938 году. Макаренко писал другу: «Обнаружилось, что “Детиздат” – это филиальное отделение Наркомпроса. Во всяком случае, там я встретил такую ненависть к себе, какой не встречал и в Наркомпросе. Еще не прочитав книжки, они уже смотрели на нее с презрением».

С почти аристократическим презрением до разгромного постановления ЦК ВКП(б) 1936 года «О педологических извращениях…» смотрели на Макаренко и педологи. Хотя уж им-то, большей частью социогенетистам, левакам и поклонникам троцкистских «трудовых армий», можно было не морщиться от звуков коммунарских барабанов и горнов. «Среда влияет, коллектив воспитывает…» Но тут-то и выяснялось, что все это – лишь громкие фразы. Леваки не могли принять ни реальное, не нуждающееся в палке коллективное самоуправление, ни уравнивающую вождей и массу трудовую дисциплину. Одно дело – разглагольствовать о «воспитании трудящихся масс», другое – равноправно трудиться самим.

Корни веры

Выходит, нет ничего удивительного в том, что Макаренко, будучи фактически оставлен и осмеян своими коллегами, не нашел работы нигде, кроме ГПУ. Удивительно, чего он смог добиться на этой работе!

Этот человек, по существу ни на что особенное в советской педагогике не претендовавший (временами даже отрицавший педагогику как науку), постепенно превратился в ее знамя, своего роду икону, а после смерти стал оцениваться как целая эпоха, загородив собой множество не менее талантливых современников. Можно, конечно, ссылаться на сталинский «культ», неизбежно порождавший рядом с собой иные «малые культы» ведомственных масштабов. Но вот уже отошли в прошлое Стаханов и Папанин, Лысенко и Ворошилов, челюскинцы и герои войны в Испании. А Макаренко по-прежнему издают, читают, обсуждают. Он интересует теперь не столько ветеранов коммунистического труда, сколько студентов и молодых учителей, сформировавшихся уже после падения революционных идеалов, ни в какой коммунизм не верящих и строить его не собирающихся. Его наследие по-прежнему ценят и за рубежом. В чем тут дело?

На мой взгляд, прежде всего в вере. В том, что Макаренко не ставил экспериментов над безжалостно выброшенными из общества детьми, а верил в их человеческое возрождение, и, что еще важнее, заражал своей верой их самих. Не пресловутой эгоистической «уверенностью в себе», а именно верой в себя лучшего, «завтрашнего», того, кем еще нужно стать. Блаженный Августин когда-то написал, что «человеческая душа по природе своей – христианка». Безбожник Макаренко вряд ли бы согласился с этим, но корни его веры, его педагогической работы, а главное – корни духовных запросов и потребностей детей, с которыми он работал, не могли не быть православными.

Как, например, корни их понимания «дисциплины».

«– Тебе скажи: под арест, а ты скажешь: “За что? Я не виноват”, – говорит старый колонист новичку.

– А если и на самом деле не виноват?

– Вот видишь, ты этого дела не понимаешь. Ты думаешь: я не виноват, так это такое важное дело. А когда будешь колонистом, тогда другое будешь понимать… Важное дело – дисциплина, а виноват ты или там не виноват – это по-настоящему не такое важное дело».

Разговор этот по духу своему не столько коммунистический, сколько монастырский. Да и происходит он в стенах недавно упраздненного Куряжского монастыря. Но не понимают, не слышат его глубинной духовной сути не только присутствующие при нем наркомпросовские инспектора, но и многие нынешние читатели «Педагогической поэмы». Вот уже скоро 65 лет, как они посмертно выделывают из Макаренко то личностно-ориентированного «гуманиста», то «коммуно-фашистского» вождя масс, то слугу тоталитарного режима, то борца с ним.

Ближе всех к истинной оценке почти нечаянно оказался один ученый немец, Гетц Хиллиг. В его статье «Сталинистские грехи Макаренко», опубликованной на гребне волны перестроечных разоблачений, можно найти ключ к разгадке того, каким образом Антон Семенович все-таки сумел выжить в СССР и не умереть в новой России. Его понял и принял сталинский строй. Не режим личной власти И.В. Сталина, а тот «сталинизм», под маркой которого советское общество 30-х годов ХХ века, отодвинув на обочину экстремистов и скептиков, судорожно пыталось подготовиться к неизбежной войне.

В жертву этой подготовке были принесены и крестьянство, и интеллигенция, и старые партийные кадры, и… сам коммунизм. Всесторонне развитая, гармоничная, свободная, созидающая сама себя личность, не нуждающаяся в государстве, окончательно стала вредной мечтой. Время требовало волевых, сплоченных, в чем-то, безусловно, ограниченных, но преданных социалистическому отечеству бойцов. Бойцы эти зачастую пренебрегали Церковью и не читали Евангелия, но они каким-то непостижимым образом оказались более верующими людьми, чем их потерявшие человеческий облик противники, чеканившие на пряжках своих ремней «С нами Бог». В их сердце осталось место святыне.

«Меня раздражает: несут знамя, а Тарасов за столом президиума чинит карандаш», – писал Макаренко. Его много раз упрекали в том, что он не хотел дать детям достаточно свободы, знаний, комфорта. Обоснованно доказывали, что знамя не заменит ни еды, ни образования, ни крыши над головой. А он и не думал возражать. Потому что средоточием его работы было не знамя, а люди – знаменосец и тот, кто с верой пойдет за ним под огнем к рейхстагу.