Чтобы понять, в чем состоят подлинный традиционализм и консерватизм, нужно распознать их среди всех подделок и обманов - нужно пойти по пути отделения, отсечения от этих понятий тех наростов, в которых притаилась "перманентная революция". Революция разлилась как желчь и отравила собой современный мир. Там, где ее нет - только там традиционализм и консерватизм настоящие.

Понятия "консерватизм", "традиционализм" возникли в западной философии как инструменты, отделяющие сферу социальных революций от тех сил, которые противостоят этим революциям, как инструменты этих контрреволюционных сил. Но революция - загадочная историческая сущность, трудноуловимая и трудноопределяемая. Революция незаметно проникает во все идеологии современности, прельщает самых решительных "консерваторов" и "традиционалистов" и даже отъявленных "контрреволюционеров". В первой половине XX века все активные политические силы примеряли на себя революцию, так или иначе ассоциировали себя с ней. Во второй половине XX века эта мода прошла, стали больше говорить об умеренно-консервативном, эволюционном, преемственном развитии. Но внешний облик мира менялся при этом такими высокими темпами, что было ясно: революция никуда не исчезла, скрыто она действует в самом консервативном обществе, внутри самих традиционных институтов. "Консерватизм" стал ширмой, за которой разворачиваются научно-техническая революция, сексуальная революция, психоаналитическая революция, революционная плюрализация идеологий, информационная революция и другие революционные процессы (в самое последнее время заявили о себе еще и "глобализация" экономических и политических институтов и "гендерная революция").

Поразительно другое: стихия революции, ее дух уже не кажутся родственными духу восстания, тотального переворота, смене принципов властвования и даже самой политической власти. Все, что "маячит" наверху, уже устраивает революцию - меняются только знаки власти, а не ее глубинные структуры, которые загадочно ускользают от стихии времени, залегают куда-то "на дно". Революционные сдвиги в обществе, революционные события теперь не нуждаются в восстаниях и кровопролитных войнах - революционизм вошел в плоть и кровь современного общества, стал качеством обывателя, который в течение жизни не раз меняет, как модную одежду, мнения, вкусы и установки. Революция стала системным свойством общества, стала характеристикой комфорта - в согласии с ее великим пророком, говорившим, что человечество должно весело, "смеясь" расставаться со своим прошлым.

Все идеологии включены в "перманентную революцию" в качестве ее внутренних механизмов, переработаны ею и приспособлены для существования в единой системе (или антисистеме) - возникла ситуация постмодерна.

Один из путей выхода из кризиса смысла, кризиса терминов - отказаться от классических понятий политологии и социологии и не признавать их. Ибо в "информационном обществе", где все значения переведены в матрицу бинарного кода, за старыми понятиями уже не скрываются те явления, которые ими всегда обозначались. Остаются их муляжи, имитации, "симулякры", как выражается крупнейший теоретик постмодерна Ж.Бодрийяр. Идеологические симулякры - это что-то вроде "симуляции безумия", когда человек желает по каким-то причинам скрыться в сумасшедшем доме. Искусно притворяясь или совершая подкуп, он убеждает врачей поставить ему тот или иной диагноз. Современный западный мир - это такой "сумасшедший дом", в котором живут исключительно симулянты старых идеологий. Иметь настоящие убеждения - безумие в глазах "века сего". Администрацию и жильцов такое положение устраивает, потому что принадлежащие им "убеждения" никого ни к чему не обязывают, не требуют каких-либо жертв, а могут даже и приносить прибыль. Этот сумасшедший дом одновременно является театром и карнавалом. Во многом такая система была перенесена в 90-е годы и в Россию.

Другой путь выхода - согласиться с тем, что слова поменяли свои значения. Тогда должна быть проделана особая работа по переопределению современного словаря, возвращению словам смысла. Такое решение означало бы выход на более высокий уровень, чем общество постмодерна, - серьезная, неигровая позиция не подчиняется постмодерным "правилам игры".

В первую очередь переосмыслен должен быть сам термин "революция". Поскольку мы имеем дело с особой разновидностью социального изменения - ползучей революцией, непрекращающейся и неустранимой из современной жизни - то ее сущность должна быть схвачена в предельном метафизическом основании, в ее духовном корне.

В таком свете революция представляет собой состояние общества (исторический момент или историческую эпоху), в котором власть, легитимность, суверенитет, авторитет не имеют своего собственного статуса, существуют под вопросом, под нависшим над ними дамокловым мечом, непрерывно переосмысливаются и сами меняют свою сущность. Революция - это когда неизвестно, какой завтра будет суверенитет и авторитет, то есть когда эти базовые характеристики общества размываются и становятся текучими. Дух революции, ее духовная сущность не в кардинальной смене власти, не в перевороте оснований, как это казалось раньше, а в подчинении властей во всех их разновидностях некоторой инстанции, воля которой - лишить власть однозначности, лишить ее лица и позвоночника, сделать ее маской. Легитимность власти отныне заключается в оскоплении ее государственного и правового инстинкта, подчинении ее существующей системе западной цивилизации. Если в традиционном представлении запредельный источник власти опознавался как Бог, то в современном мире, мире революции этот источник неизвестен - власть на земле теряет нить своего происхождения.

Когда в 10-е - 20-е годы в Европе и России происходила цепная реакция политических революций, смысл понятия революция уже девальвировался. После победы революции под вопросом оказывалась сама революционность. Даже после самого радикального переворота жизнь в ее толще оставалась прежней, традиция довлела над революционерами и диктовала им свои законы. Под видом революции происходили сложные исторические реакции. Победившая революция, партия, пришедшая к власти, неизбежно меняла свою идеологическую и политическую сущность. Но реальным результатом всех революций становилось всегда одно и то же - негативная по отношению к Традиции модернизация общества, постепенное разрушение многовековых преемств, разрыв связи между поколениями. Именно в этих разрушительных процессах, а вовсе не в самих политических идеологиях (всегда прожектерских, всегда утопических), состоит настоящая сущность революции. Важно отметить при этом, что эта сущность наступала на общество несмотря ни на что и побеждала даже и без помощи собственно политических переворотов ("революций" в их узком и привычном понимании), которые были для нее не обязательными. Дух революции не чужд эволюции, "любит" эволюционные пути.

В начале века в связи с утратой победившими революциями их остроты возникали странные идеологии - с одной стороны значительно отличающаяся от марксистского понимания доктрина Л.Троцкого ("перманентная революция"), а с другой стороны течение "консервативной революции" в Германии (Э.Юнгер, Э.Никиш). Надо сказать, что тогда под знаком социальной революции и пролетарской борьбы себя осмысляли все новые политические силы, в том числе и ультра-правые. Было своего рода законом эпохи - что все заметные политики и партии боролись за поддержку рабочего класса. Идея же политической революции воспринималась всегда вне отрыва от "классового переворота" - низложения верхов и подъема низов.

Одной из причин конструирования современной идеологии "консервативной революции" является вольная или невольная ошибка - специфику той эпохи переносят на наше время. Правда, в самой формуле "консервативной революции" некоторые видят особый историософский смысл. Так, например, А.Дугин в книге "Консервативная революция" определяет эту идеологию как "не "консерватизм", не сохранение (даже самое отчаянное) прежнего, но именно Революцию, тотальную, всеобновляющую, радикальную, но ориентированную, однако, в направлении, прямо противоположном Революции левых".

Тезис некорректный, так как не существует никакого единого направления идеологии "левых" - нет направления, но есть объективный результат, закон. И этот результат в деятельности левых и правых один и тот же, но достигается несколько по-разному. Результат этот нельзя отменить или "искупить" с помощью какого-то другого переворота, какого-то другого разрушения, но по-видимому только с помощью долгого созидания, труда по восстановлению Традиции, залечивания ее ранений и переломов.

Первая революция, первый удар по Традиции всегда особенно болезнен - требуется огромное напряжение, чтобы нарушить поток великой многовековой энергии созидания, заключенной в Традиции. Но чем дальше, тем новые удары духа революции все менее болезненны, менее кровопролитны, менее трагичны. К концу XX века революционность уже в значительной мере разоблачает свою сущность - она скрывает за собой вовсе не "горячую" и не "холодную" силу истории, а силу теплохладную. Революция есть не что иное как прорыв существующего порядка силами энтропии (усреднения, смешения, приведения всех разнообразий к одному уровню, к "тепловой смерти"). Революция - это олицетворение стихий смерти, которая удар за ударом разлагает человеческое общество, ломает в нем всякую иерархию, сдвигает со своих мест институты и сословия. Любая идеология идет в дело у "хитрого духа" истории - на знаменах революции люди могут написать все что угодно. "Право мирового духа выше всех частных прав" (Гегель).

В свою очередь, традиция в современном понимании делается многозначным понятием, так что становятся привычными даже словосочетания типа "революционные традиции". Однако, если исходить из описанного выше понимания революции, то и традиция должна быть переосмыслена в соответствующем ключе. Во всяком случае, Традиция (с большой буквы) не подчиняется "мировому духу", духу смерти, несет в себе другой разум, не "мировой", а разум "иного мира".

Традиция в ее подлинном значении выступает в современном мире как "узкий путь", изысканная возможность выхода из революционного кризиса жизни - выхода через созидание новых форм для древних канонов, через творчество новых вариантов изначального канона без каких-либо компромиссов, без каких-либо уступок тем, кто стремится разрушить канон. Если авторитет канона невозможно восстановить (если современное общество не позволяет этого сделать), то его нужно хранить как образец, но при случае использовать этот образец для созидания новых форм жизни. Мы видим, что исторически Традиция отступает, а революция наступает и отвоевывает все новую и новую почву для наступления. Французские контрреволюционеры (традиционалисты XIX века) надеялись на реставрацию старого порядка, немецкие "консервативные революционеры" мечтали уже об ином - о реванше определенных форм Традиции, о волевом опрокидывании истории к истоку ее течения (давний протестантский пафос).

В России восстановление фундаментальных исторических форм в их прежнем виде невозможно. Можно говорить о прорыве в "царство Традиции", который происходит в сердце и сознании обращающегося к Богу человека, человека, обретающего утраченную Традицию. Можно говорить и об установлении социальной системы, в которой могли бы быть заново созданы "зоны Традиции", условия для творчества новых вариантов православного канона. Однако это не реванш, а лишь временное и частичное воссоздание Традиции в ее новом историческом масштабе, временное и частичное, потому что мы все дальше вступаем во времена "умножения беззакония и охлаждения любви".

В понятии "консервативная революция" заложен не православный, а протестантский образец понимания истории, протестантский "канон". Протестанты, которые, собственно, и открыли своей Реформацией эру новейших революций, пришли в XX веке в лице некоторых из своих представителей к идее "консервативной революции" (неважно, какую роль при этом играла католическая культура - ибо все западные идеологи "травмированы" Реформацией и поэтому исходят из бессознательной мечты о восстановлении долютеровской целостности духа). Православие, которое не начинало революций, а всегда противопоставляло им дела созидания, даже в современном мире чувствует несоответствие этой формулы своим канонам.

Расхожий лозунг "модернизация без вестернизации", ставший модным среди патриотических авторов, должен быть уточнен. Проблема России не в "вестернизации", а в "революции". Нам нужна модернизация против революции - не в смысле избежать любой ценой социальных потрясений и не в смысле эволюционной модернизации. Технологическое развитие не должно происходить во имя духа революции, духа делигитимации авторитета и демистификации истины. Только подрубив корни "духа революции", мы избежим и тех тенденций "вестернизации", которые губительны для нашего исторического дела. Модернизация против революции значит создание современной, гибкой, способной отвечать на все вызовы и угрозы новейших обстоятельств контрреволюционной цивилизации, - "Руси новой по старому образцу", как определил ее в своем пророчестве св. праведный Иоанн Кронштадсткий.

Частичному и временному восстановлению "царства Традиции" в православной культуре может соответствовать своего рода теория и политическая идеология, которую я предложил в прошлом году называть "динамическим консерватизмом". Термин этот восходит к В.Лосскому, применявшему его для описания наследования прошлого опыта в церковной культуре, в литургической, обрядовой и приходской жизни.

Полноценному творчеству новых вариантов канона (то есть церковному традиционализму) динамический консерватизм соответствует в сфере идеологии и мирской культуры, он работает там, где традиционализм встречается с национальным, народным, конкретным - попросту говоря, где православие "сочетается" с Россией как ум сочетается с сердцем. В динамическом консерватизме прорыв к народности, к подлинному национализму означает обращение к небесным покровителям исторической семьи, тысячелетнего дома - России.

Сущность динамического консерватизма проглядывает в этом принципе "сочетания ума с сердцем", которое есть основополагающее качество православной жизни вообще. По выражению свт. Феофана Затворника, мы на своих путях не можем не искать, но должны "иметь покой в самом искании". Или как сказано об этом в "Откровенных рассказах странника духовному своему отцу" на примере "самодействующей молитвы", которая не мешает человеку, чем бы он ни занимался: Работаю, а молитва сама собой в сердце, и дело идет скорее; если что внимательно слушаю или читаю, а молитва все не перестает, и я в одно и то же время чувствую и то и другое, как будто я раздвоился или в одном теле моем две души. Боже мой! Как таинственен человек!..

Если во времена советских гонений на русское православие злоба разрушителей была непосредственная и открытая, то в десятилетия церковного возрождения пришло испытание на прочность более тонкое и сложное. В 90-е годы, в эпоху Ельцина нам довелось сполна вкусить "ползучую революцию" неолиберального характера. Тем, кто не принял в сердце своем эту революцию, оставалось только жить в своеобразном раздвоении, хранить в себе "русскую идею" в свернутом состоянии. Русскому человеку здорового интеллектуального и волевого типа свойственно чувствовать себя в Смутные времена свернувшейся в свою возможность и затаившейся традиционной государственностью.

Соблазн прямого вхождения Церкви в постмодерн принесли идеологи "неообновленчества", вооруженные философией либерального консерватизма или консервативного либерализма. Эта философия по существу подражала тому мироощущению динамического консерватизма, которое является достойным выражением православного традиционализма. Если радикальные революционеры замыкали идею социального прогресса на современное поколение (философия "рывка", "решающего скачка"), то либеральные консерваторы говорили уже о преемстве детей и отцов, об уважении к историческому наследию. Но они далеко отстояли от динамического консерватизма, для которого наследие значит пребывание в целом своего рода, народа и Церкви. Только при этом условии обретает смысл понятная в свете динамического консерватизма бесконечная способность и готовность Традиции к "обновлению" своих манифестаций.

Эта широта и гибкость Священной Традиции была ярко описана в творчестве русских религиозных философов, в их понимании Традиция способна собирать вокруг себя различные культурные и исторические индивидуальности (С.Булгаков), симфонические личности (Л.Карсавин), языковые, культурные, исторические ситуации (В.Лосский), народы и поколения (П.Флоренский). В православной философии Священное Предание и мирское наследие предстали сторонами единой в своей сущности традиции - только теперь традиция оказывается не связью во времени (между прошлым и будущим, правнуком и прадедом), но связью в духе и в свете вечности, связью-религией, глубинной вертикальной связью личности с самой собой, с мистическим корнем своего бытия.

То, что традицию понимают именно как историческое, обусловленное сменой времен и веков наследие, неслучайно. Традиция - это взаимопонимание поколений, их соборное присутствие здесь и сейчас. Поэтому динамический консерватизм противостоит революции, ибо он динамичен там, где революция мертва и статична (в движении от внешнего к внутреннему, от временного к вечному) и консервативен там, где революция стремится все изменить (в каноне, запечатлении образа Божия в обществе и в делах человека).

Протестанты думали иначе - они полагали, что, уничтожая старое предание, старый канон, очищают почву для новой "конституции", нового порядка, разумного восстановления апостольского канона. Но протестанты не понимали, что их дети сделают с "новым каноном" то же самое, что они сделали с каноном своих отцов. Русские либеральные консерваторы (П.Струве, С.Франк, неообновленцы) шли в своем непонимании смысла традиции вслед за протестантами. Желая вдохнуть жизнь в культуру, в старый "канон", либеральные консерваторы ломали сам механизм традиции. По существу либеральный консерватизм пытается украсть Традицию, но он не умеет с ней обращаться - и она у него пропадает. Радикальные революционеры не "крадут", а "грабят" носителя Традиции - они убивают пророков, свидетелей истины, уничтожают носителя Традиции, а наследие присваивают себе. Но этим уничтожают и сам дух Традиции, потому что в руках их остаются только ее материальные осколки. В самой глубинной своей сущности Традиция (как она выражается в Православной Церкви) есть духовный орган, который живет в человеке - носителе Традиции. Все остальное в Традиции растет и происходит из этого органа, живущего в человеческом сердце благодатной жизнью богообщения.

В 90-е годы на фоне ворвавшихся на постсоветское пространство неолиберальных революций модным стало говорить о "традиционализме". При этом сам смысл термина на русской культурной почве отсылает к православию. Уже только поэтому многие "традиционалисты" стали ассоциировать себя с православием, но, тем не менее, они понимали его как "одну из" конфессий, один из возможных религиозных путей в широком поле свободного выбора.

Такое понимание православной традиции никак нельзя назвать "традиционалистским". Православный традиционализм подразумевает, что православие не является одной из "традиционных конфессий" (взгляд извне), но есть дар правого прославления Бога, прославления Правды, дар самой Славы Божией, которую получает Христова Церковь. Если этот дар утрачен, то никакие конфессиональные формы уже ничего не решают. Если же этот дар есть, тогда и исповедание имеет свой смысл.

Главное отличие православного традиционализма и служебной по отношению к нему идеологии динамического консерватизма от постмодерных подделок под православие - движение изнутри, из Священного Предания вовне, к мирским идеологемам и теориям. Поддельный православный традиционализм наоборот идет от абстрактных представлений о "миссии Православия" к Преданию Церкви и учениям святых отцов.

Одним из наиболее плодовитых постмодерных традиционалистов в России должен быть признан А.Дугин, единственный автор данной ориентации, создавший масштабную философскую систему. Дугин приходит к "метафизике Православия" после того как вся остальная работа им уже проделана: адаптирован на русской почве французский традиционализм школы Рене Генона, который выступает у Дугина как компетентный арбитр всех религий, создана современная российская версия доктрины "консервативной революции", разработаны геополитические основания русского традиционализма. Путь Дугина прямо противоположен тому пути, который можно назвать "стихийным" русским традиционализмом (путь Леонтьева, Достоевского, православных евразийцев). Он начинает с гностических доктрин и оккультизма, движется через изучение сравнительного религиоведения, через абстрактный по отношению к православию традиционализм европейских мыслителей, через знакомство с европейской консервативной мыслью, с теоретиками модерна и постмодерна, наконец, на российской почве он берет на вооружение идеи евразийцев и уже в результате всего этого "кружения" в конце концов подползает собственно к православию. Как будто он вооружается всем арсеналом двухтысячелетнего гнозиса, всей изощренностью современного околонаучного знания, чтобы подойти к нам не с "голыми руками".

Но даже и теперь в писаниях святых отцов он не обнаруживает критерия всем перечисленным выше изысканиям, а сначала констатирует близость своему традиционализму старообрядчества (конфессиональный "выбор" Дугина) и уже потом создает книгу "Метафизика Благой вести", в которой цитаты из отцов щедро перемешены с гностическими ересями и ложнобогословскими конструкциями в стиле русских масонов-мистиков. В конечном счете, в текущем 2001 году Дугин выходит и на историческое православие как таковое, но делает он это уже не как исследователь и теоретик, а как лидер движения "Евразия" - при этом Русская Православная Церковь рассматривается им как политический партнер наряду с российским исламом, буддизмом и иудаизмом. Такое отношение "православного" традиционалиста к Церкви не может не удивлять, тем более что с политической точки зрения эффективным можно было бы считать только проработку союза российского православия и ислама (это и есть в сущности своей религиозное "евразийство" в российском масштабе).

Буддизм и иудаизм в России имеют приверженцев максимум по одному проценту населения, насчитывается всего не более трехсот общин буддистов и иудеев. Единственным смыслом привлечения буддистов могли бы быть только некоторые геополитические планы - создание союзного России "буддистского блока" в Азии, о котором говорит Дугин. В России же политическое движение с таким внутренним балансом установок является весьма странным и искусственным. Что же касается иудаизма, то в этом вопросе Дугин вообще стоит весьма далеко от православного понимания.

Евразийство 20-30-х годов было неоднородным явлением, в нем были "левое" (пробольшевистское) и "правое" крылья, было немало сопутствующих и сочувствующих лиц и сил. В целом евразийство было православно ориентированным течением, однако православие евразийцев в разных версиях их доктрины проявляло себя в неодинаковой степени и не всегда органично. Наследуя в целом Константину Леонтьеву в его понимании места России в мире, евразийцы, как правило, утрачивают леонтьевское чувство "священного" смысла в истории и государственной жизни. Тем не менее, главный теоретик евразийства Николай Трубецкой - это безупречный русский мыслитель и поразительно актуальный и зоркий публицист, Лев Карсавин - глубочайший православный философ, автор своеобразного учения об истории. Дугин как "неоевразиец" не добавляет к евразийцам-классикам практически ничего нового, скорее наоборот обедняет их идеологию, используя ее в современном российском политическом контексте, что сейчас вообще стало модным.

В писаниях Дугина человеческие доктрины и метафизические системы приписаны самим ангелам-покровителям народов и традиций. Ангелы делятся у него на несколько отрядов, каждый из которых поддерживает различные земные духовные направления - манифестационизм (эллинство) или креационизм (иудейство) или "третий путь" (отряд, возглавляемый Богородицей). Отрядов может быть много, и у каждого из них, говорит Дугин, "своя правда", хотя перспектива в конечном счете должна быть двойственной. В "Метафизике Благой вести" (1996) ангелы не только совершают метафизический выбор между правым и левым (доктринами манифестационизма и креационизма), но и обращаются ко Христу, "добровольно переходят под начало Богородицы", "воцерковляются" (как ангелы-"иудеи", так и ангелы-"язычники", то есть "падшие ангелы"). Человеческую ограниченность и заблуждения Дугин непосредственно "делегирует" вечности.

В книге "Конспирология" (1992), которая читается как увлекательный шпионский детектив, Дугин указывает на связь политических идеологий XX века с тайными контринициатическими организациями. По существу, подход Дугина не является чем-то новым - похожие дуальные схемы мировой истории выстраивали, например, А.С.Хомяков (борьба в истории линий иранства и кушитства), Сент-Ив д'Альвейдр (борьба сил синархии и анархии). Однако, именно Дугин так последовательно проводит мысль, что чисто духовные ордена и религиозные организации... становятся оккультными силами. Именно Дугин сводит смысл космического противостояния добра и зла на земле к "оккультной войне континентов". Геополитику Дугин трактует как превращенную форму сакральной географии. Но, может быть, и наоборот, религиозная метафизика Дугина является вторичным по отношению к геополитической борьбе Ордена моря и Ордена суши. На эту мысль наводит то, что Дугин очень настаивает на "драматургическом" характере войны двух великих Начал, не только противостоящих друг другу, но и необходимых друг другу, так как на этой паре основан весь космогонический и космологический процесс, весь циклический ход человеческой истории.

В контексте геополитической и духовно-политической конспирологии принцип "эзотеризма" поставлен над принципом "традиционализма" и подчиняет его себе как служебный инструмент. Сакральная "традиция" оказывается орудием в руках тайных оккультных сил. История человечества оказывается разделенной на внешнюю, "орудийную" и внутреннюю, ведомую лишь "посвященным", мистерию. Поэтому подлинными именами противоборствующих сил в книгах Дугина являются организации регулярного масонства и масонства иррегулярного (левого, "подрывного"). Судьбы мира решаются в "Ордене Мертвой Головы" ("Приорате Сиона") и в "Ордене Живого Сердца", которые в отличие от "профанических" церквей и конфессий напрямую связаны с отрядами падших и благих ангелов. Именно эти Ордена "лунопоклонников" и "солнцепоклонников" (то ли в борьбе, то ли в подспудном согласии друг с другом) инспирируют в разных исторических обстоятельствах разные идеологии и теории, мифологические, теологические, научные системы, в том числе социализм, либерализм, фашизм, антифашизм, антикоммунизм, евразийство, атлантизм.

Дугин - типичный перманентный революционер в том понимании, которое было изложено в начале данной статьи. Он как бы поднимается по ту сторону добра и зла, следуя за "посвященными" кавалерами, которые держат в руках все нити заговора, все ниточки кукольной "драмы". Невозможно, - пишет он, - доказать на основании абстрактных критериев превосходство одной культуры над другой, истинность одной конфессии в сравнении с иной конфессией, преимущества одной расы над другой... Но в этих условиях размытости картины мира, тем не менее, необходимо быть активным, призванным и избранным участником Великой Драмы.

Название этой драмы - постмодерн. Интересно, что и в этой области Дугин успел поработать. Он прямо заявляет в "Консервативной революции", что волюнтаристический отказ от постмодерна невозможен, как невозможно было в своей время игнорировать вызов Нового Времени (модерна)... Далее он развивает идею о перерождении постмодерна "универсалистского", западного в новый тип постмодерна - восточный, евразийский. В программных текстах движения "Евразия" Дугин подчеркивает, что речь идет именно о "постмодерном стиле" евразийского традиционализма, собственно традиционализм как мировоззрение для Дугина раскрывается в практическом своем измерении в постмодерне и через постмодерн. В этом есть определенная логика - именно в отталкивании от постмодерна русский традиционализм столь масштабно высказывает и сознает себя. Но одно дело традиционализм по законам постмодерна (имитация стиля), а другое дело отталкивание от постмодерна и неприятие его духа. Постмодернизм стиля мышления Дугина в предельном виде означает, что строго говоря его нельзя считать ни православным, ни старообрядцем, но только философом (и теперь политиком), "работающим" с не вполне ясными для нас целями на нашем политическом поле.

Заблуждение постмодерных традиционалистов состоит в их недоверии к России. Им не приходит в голову, что если бы не было Рене Генона, стихийный русский традиционализм все равно перерос бы в традиционализм полноценный, хотя и назывался бы он, возможно, по-другому. Мы и без всех тех "богатств", которыми одарили нас популяризаторы "консервативной революции", пришли бы к целостному мировоззрению, в котором нашлось бы место и православному религиоведению, и православному евразийству (с той поправкой, что евразийство для нас - это методология международных дел, а не тотальная идеология). Несомненно, и Рене Генон, и немецкие консерваторы могут быть ценны для современной русской мысли, но они могут быть и вредны - и доказательством этому служит та гремучая смесь, которую представляют собой искания постмодерных традиционалистов.

Другим именем восточного постмодерна Дугин называет новейшее направлении антиглобализма (пятая колонна в "атлантистком" мире). В Евразии эта идеология должна именоваться "соборной глобализацией", то есть альтернативным "мировым порядком" - ведь, как мы уже понимаем, всякий тезис сил "правых" (атлантистских) должен иметь контрфорс в тезисе "левых" (евразийских) сил оккультного мироправления (иначе "драмы" не получится и "сценарий" рассыплется). О том, что антиглобализм организован левым крылом тайных структур Запада, прямо говорит в полемике с Дугиным другой московский "традиционалист" Гейдар Джемаль: За завесой антиглобалистской риторики управленческие круги мировой системы готовят альтернативу на случай крушения США как главного мирового жандарма.

Джемаль - один из самых ярких российских "традиционалистов", хотя он и не создал столь масштабного учения как Дугин. Будучи последователем шиитского ислама джафраитского (имамитского) направления, Джемаль изначально обречен на ограниченность своего влияния на российских мусульман (в основном суннитов). Кроме того, родившись и проведя почти всю жизнь в Москве, он является специфически русским религиозным философом, носителем именно русского интеллектуального языка. Все это побуждает его прибегать к радикальным метафизическим решениям, отстаивать тезис о "революционности" подлинной Традиции, рассматривать в качестве перспективных духовных путей не традиционный ислам, а его радикальные ветви, в том числе пустивший корни на Северном Кавказе и в Татарстане и спонсируемый Саудовской Аравией салафизм (более известный как ваххабизм).

В 1998 году Джемаль выступил в МГУ с циклом лекций "Традиция и реальность" (частично опубликован в "Философской газете"). Один из лейтмотивов его концепции - правомочность восстания "низов" против узурпаторов, против "ложного величия" нелегитимных с духовной точки зрения властей, против "несправедливой организации хаоса". Обоснование этого он находит в исламской революции Хомейни, а также в том утверждении, что пророки (в мусульманском понимании) были революционерами, радикальными противоположностями тиранам, жреческой касте.

В интервью журналу "Человек" Джемаль говорит: Истинная религия пророков и естественные религии мира - религии жрецов, Платона, Аристотеля, брахманизм, даосизм и т.д. - находятся в смертельном, непримиримом противостоянии... И те, кто учит о единстве всех традиций (включая христианство и ислам), о том, что они смыкаются в некоей точке общей для всех истины, - они просто не понимают, о чем говорили пророки... Прежде всего, пророки были революционерами...

Однако революция для Джемаля не укладывается в модель "консервативной революции", которую он считает абсурдом. В беседе с Прохановым, опубликованной в газете "Завтра", он утверждает, что подлинный мусульманин является большевиком нашего времени. Это новый реальный большевизм, религиозный. Именно не национал-большевизм, а религиозный интернационал-большевизм.

Позиция Джемаля противоречива: с одной стороны, он выступает как апологет радикального ислама, его террористического противостояния новому глобальному порядку, с другой стороны, он видит главную надежду всех духовных сил мира в России, и здесь он рассчитывает не столько на мусульман, сколько на антиглобалистски настроенные слои, в том числе и на православных антиглобалистов, совместно с которыми он предполагает строить новейшую "политическую философию". Альтернативный подход призван разрушить тот сценарий антиглобализма, который уже написан и начал разыгрываться на Западе. Результатом должно стать образование "героической элиты", противостоящей глобальной империи. Россия будущего видится Джемалю "героической" - страной интернационального терроризма и перманентной революции против "иерократии". Ислам призван стать для христианства обновлением и возвращением к истокам. На словах за этим стоит лозунг возвращения к единой для "пророков Исы и Мухаммеда" авраамической традиции.

Пути традиционалистов Джемаля и Дугина, несмотря на всю разницу аргументации, во многом сходятся. То, что объединяет наших постмодерных традиционалистов, - это то, что они "свободные художники" и революционеры, не признающие дисциплины, сыновней ответственности и отчетности перед Традицией. Собственно, понятия "подлинная революция" и "подлинная традиция" для них совпали и слились воедино - это традиция пророков (Джемаль), консервативная революция как реванш Традиции (Дугин). Понимание революции у них архаичное, пронизанное мифами столетней давности. Так Джемаль видит в революции отрицание "косности, инерции, вечного возвращения", революция для него несет в себе дух беспрецедентности. Дугин мечтает о какой-то Единой Абсолютной Революции, Великой Революции против "мира сего", отголоски которых видятся ему в обычных революциях.

Вместе с тем, то, что Джемаль называет революцией, по существу является восстанием против "Системы". Если не зная окончательной правды, я все же взбунтуюсь против лжи, как бы тотальна она ни была, то тогда моя жизнь получит оправдание, - заявляет он в одной из лекций. Такое представление близко вовсе не реальному революционизму тех же большевиков и эсеров, но концепции восстания "анарха" Ж.Батая и Г.Бергфлета. Восстание против существующего порядка в его чистом виде - это скорее метафизическая контрреволюция, чем революция. Более точное определение этой философии на Западе - "нонконформизм". И сегодня в набирающем силу антиглобалистском движении нонконформисты занимают не последнее место.

В лекциях Джемаль говорит о том, что архетипом революции является Потоп, а архетипом революционера "пророк Ной". Однако Ной не призывал на землю потопа, не "предвкушал" революцию, а строил ковчег спасения. Он не был ниспровергателем идолов Атлантиды, но призывал ближних к покаянию и обращению. Да и потоп был не революцией, но "карой". Те, кого мусульмане называют "пророками до Магомета" (праотцы и пророки Ветхого Завета) были не революционерами, а свидетелями истины. Если бы эти "пророки" были действительными революционерами, то Ной отказался бы от наследия Адама, Авраам от наследия Ноя, Магомет от наследия Авраама и Иисуса (как он его понимал). Джемаль, как видим, трактует ислам как своего рода "революционную традицию", и этим он опять же показывает свое российское, более того, советское интеллектуально происхождение.

Постмодерный характер джемалевского мировоззрения связан с тем, что революция против Системы и обличение врага сводятся у него к "партизанщине". Пафос Джемаля не созидателен, в нем чувствуется неспособность к выковыванию новых форм Традиции, к обнаружению новых "зон" для Традиции. Поэтому ему не по пути с российским исламом, который много веков был силой, способствующей строительству империи, способствующей сплаву народов в евразийскую нацию.

Интересно, что среди учеников Джемаля немало немусульманских интеллигентов, которых он привлекает своеобразным стилем философствования. Один из самых больших его успехов - "обращение" в ислам бывшего священника В.Полосина, известного депутата, автора философских исследований по мифу и мифологии, который именует себя теперь Вячеславом Али Полосиным. Это редчайший случай, когда православный священник перешел в ислам. И свидетельствует он, на мой взгляд, о времени, в котором мы живем - это время именно "постмодерного традиционализма", когда принадлежность конфессии и самоопределение в мире традиционных ценностей становится для человека чем-то вроде "карты" в игре - сама жизнь строится как игра.

Несозидательный, "надрывный", несколько истерический характер постмодерного традиционализма - это его существенный экзистенциальный стиль. В критике инертной системы, которой увлечены нонконформисты, есть немало правды, но критика эта отдает чистоплюйским радикализмом - а бунтовской настрой выдает холопскую безответственность, духовную неготовность к служению по канонам Традиции. Эта безответственность и надрыв, свойственные не народу, а "интеллигенции" в худшем смысле этого слова, скрываются под девизом "священного неустройства".

Дух революции - это дух, настойчиво и неотступно делающий свое разрушительное дело в недрах Традиции, в ее тканях. В самые спокойные и размеренные времена революция тлеет в Традиции как подспудный тайный ее недуг и действует незаметно. Традиция не стерильна, она исторична, живет в реальных обстоятельствах, ее несут конкретные грешные люди, а не только пророки. Сила Традиции - в Удерживающем (царственном, созидательном духе, духе прощения, устроения, целительства). Дух этот в Традиции настолько силен, что пока Бог не отнимет его полностью, "тайна беззакония" не достигнет своих целей. Христос, который Сам говорил о Себе, что он принес на землю меч и разделение, тем не менее, не позволял апостолам губить людей, говоря им при этом: Не знаете какого вы духа (Лук. 9, 55). Христос никого не погубил, вплоть до того, что дал погубить Себя. Нет, это не "дух революции", который, ощерясь, пожирает сословия и поколения.

"Тайна беззакония" - одно из самых точных определений революции. В революции сочетается размывание принципов власти, права, закона и тайный эзотерический характер ее обитания в обществе. Даже когда революция выходит в массы и начинается бунт - дух революции все равно остается "тайным" и "неведомым" для этих масс. Нет, революция не восстает против "мира сего", революция вся в естестве мира сего, она есть "хитрый дух" мира сего.

Революция - "разум" современности, злобы дня, но не восстание против "современного мира". Только Традиция ставит пределы "миру сему", воспитывает природу, выковывает в истории те формы, которые способны противостоять самой истории и выдерживать натиск стихий мира. Поэтому Традиции не по пути с революцией, если, конечно, речь идет о живой традиции, а не "сломанных" ее подобиях - тайных орденах, сектах, радикальных движениях. Эти последние выступают в союзе с духом "века сего", не могут существовать без него. Такой союз сломанных традиций с модерном, с "великой традицией Запада" и есть, на мой взгляд, постмодерн в его предельном осмыслении.