Евгений Поселянин. Вера и пути к вере. Душа-христианка

В области всех высших движений человеческого духа мы встречаемся с одним ярким явлением — прирожденною способностью известных людей к какой-нибудь особой деятельности духа.

Что, по-видимому, сложнее, отвлеченнее, недоступнее для ребенка, как мир звуков, гармонии — музыка?

Между тем встречаются постоянно дети, которые в еще бессознательные годы как-то невольно тянутся к звукам, точно отыскивают в мире таящуюся в нем гармонию.

Разве слышна она в мире? Разве природа сама по себе дает слышать людям те изумительные сочетания звуков, какие великие музыканты улавливают откуда-то внутренним таинственным слухом своим и облекают в ту красоту, которая потом веками трогает, утешает, восхищает людей?

Кто научил, кто объяснил в заброшенной глуши, хотя и богатой помещичьей усадьбе, какому-то неповоротливому ребенку, Глинке, будущему создателю русской национальной музыки, что есть известные сочетания звуков, которые погружают душу в какое-то счастливое созерцание, дают ей то прилив бодрости, веселья, то навевают сладкую грусть, то дают радостное предчувствие, то вызывают картины далекого и милого прошлого.

Ребенок и говорить еще не умеет. Но он уже чувствует какое-то волшебство звуков. Звон металлической посуды привлекает его внимание с той же полнотой, как пленяет внимание другого, обыкновенного ребенка, вид блестящей вещи, каких-нибудь золотых часов, которые он схватит на чьей-нибудь груди и не желает выпустить из рук.

В окно ворвется песня крестьянок, возвращающихся в село из лугов, с покоса, — и маленький дичок весь насторожился. Он живо ловит новые для него и в то же время словно знакомые ему звуки.

Он слов еще не знает, а звуки понимает, и они говорят ему. А позже он сам заговорит такими звуками, которые примет, полюбит, поймет вся его родная страна, потому что в этих звуках выражена будет народная душа.

Мне пришлось слышать замечательного маленького скрипача, венгерца Франца Вечея. Этот восьми-девятилетний мальчик в первых годах нашего века восхищал весь музыкальный Петербург и Москву.

В жизни своей в то время он был общительным, живым, шумливым ребенком. Он с радостью играл с детьми своих лет и моложе. Когда на одном концерте одно лицо исключительно высокого положения подарило ему превосходную замысловатую игрушку — паровоз с вагонами, ходивший по рельсам, родители боялись, что вторая часть концерта пропадет, так мальчик был увлечен новой игрушкой.

С ним обходились настолько по-детски, что его приносили в концерт на руках, из гостиницы, находившейся против той залы Дворянского собрания, где он играл. Зима была холодная; его обертывали в большую мужскую шубу и переносили на руках через улицу.

Одним словом, это был настоящий ребенок, не испытавший в жизни ничего ни тяжелого, ни сложного, что могло бы сильно толкнуть вперед его душевное развитие, дать внутреннему миру его ту зрелость, какую дает напряженное страдание даже детям.

И вот, однако, когда этот ребенок брал свою скрипку и начинал играть, вы слышали пред собой игру взрослого человека.

В игре его изумительна была не одна техника. Замечательно было то выражение, какое он придавал звукам, лившимся из-под смычка.

Под этой детской рукой струны то плакали горькими слезами о чем-то нужном для жизни, кровном и милом, безвозвратно ушедшем; то дышали гордым торжеством, упоением покоя; то слышался тихий шепот затаенной, робкой, ушедшей в себя любви; то рвались крики страсти; то одинокая душа грезила золотыми смелыми грезами, то грустила над изменчивостью и непрочностью жизни и счастья.

Перед вами стоял ребенок со скрипкой в слабых руках. И в этих детских руках, еле ее державших, скрипка пела о всем разнообразии человеческого горя и радости, о всей шири людского бытия, вскрывала все тайники бездонной и неохватной души человеческой.

Откуда бралось все это у беззаботного веселого ребенка, который за какой-нибудь час перед тем шумно резвился с такими же, как он, детьми, — они отличались от него только тем, что на них не легла эта особая печать...

Это была душа музыканта, помимо всякого земного опыта несшая миру в звуках разом все то, о чем звуки вообще могут рассказать и рассказывают человечеству.

И как и почему эта душа вместила в себе богатство звуков и широко открывала это богатство миру, не изъяснить и не понять.

Согласиться ли со светлым видением, которое Лермонтов в юности своей низвел на землю, — думать, что душа, несомая в мире Ангелом, прельстилась гармонией его песни и на земле старалась уловить, а потом и сама создать ту же гармонию?

Но в нем дышало что-то помимо него, высшее его самого и ему недоступное, и чрез него открывалось людям.

В великолепном рассказе (в одной исторической хронике Островского) Козьма Минин восклицает великолепные слова:

— Сегодня мной владеет Бог...

И как часто эти слова можно приложить ко многим случаям жизни, когда человек чувствует себя действительно в чьей-то ч€удной высшей власти, когда им действительно владеет Бог...

Владеет Бог и музыкантом, который уже с колыбели слышит не досказанные другим людям мелодии — те самые мелодии, которые он потом принесет в мир и которые будут напоминать людям об их вечной отчизне и поддерживать в них святую тоску по небу.

Владеет Бог и тем будущим художником, который, бедный деревенский мальчик, чертит куском угля на белой стене с изумительною верностью поражающие его вещи — прежде чем научится держать в руке кисть и творить те полотна, на которые потом веками будут дивиться люди.

И если мы уверены, что Бог владеет душою человеческою в этих ее проявлениях, как же, с еще большею несомненностью, не думать, что, тем более владеет Бог душою человеческою со стороны ее религиозных постижений...

Душа инстинктивно чувствует Бога, часто тоскует по Нему и всегда готова повернуться к Нему, как подсолнечник поворачивает свой крупный цветок к солнцу.

Это неопровержимая истина, которая чрезвычайно облегчает религиозную пропаганду.

Именно этой истиной — неутомимой религиозной жаждой души — объясняется то, как человек, только что гнавший религию или издевавшийся над нею, вдруг становится ее защитником и навсегда преклоняет пред нею колени.

Жажда религиозной истины может томить и такую душу, которая, по-видимому, или совершенно не склонна к религии, или стоит в своих стремлениях на совершенно ложном пути.

Вспомним великого учителя вселенной, в столь пламенной, столь убедительной, столь покоряющей проповеди пронесшего по тогдашнему миру весть о Христе и Его заветах — первоверховного Павла...

Он гнал Христа — гнал Его не так, как гнали и презирали бы Его гонители всякой религии, — только потому, что она есть религия; он гнал Христа потому, что Христос казался Ему врагом религии, которую он тогда исповедовал и которой служил...

И вот по пути в Дамаск слышит он зов:

— Савл, Савл! что ты гонишь Меня?

Быть может, образ Богочеловека, о Котором он, столь близко принимавший к сердцу религиозные вопросы, не мог не слышать, — этот образ втайне уже покорил Савла, и он уже боролся внутри себя с этою начавшеюся для него ч€удною и необъяснимою властью.

И тогда этот зов стал для него поражением в нем ветхого человека и рождением в нем христианина. Так, с пути религиозного, но ложного, стал Савл на путь религии истинной.

А вот другой пример рождения веры в человеке, который, по-видимому, был совершенно лишен каких бы то ни было религиозных переживаний.

В царствование императора Александра Николаевича был представлен к церковным делам князь Александр Николаевич Голицын. С детства он был близко известен государю, будучи его сверстником и товарищем. Но по всему строю его жизни никак нельзя было в нем предположить убежденного защитника веры. Назначению его к церковным делам удивлялись.

Как-то пришлось ему где-то отстаивать церковные интересы, и кто-то ему заметил:

— Странно слышать эти речи от вас, равнодушного к учению Церкви.

— Нет, — воскликнул тогда князь, — я верю всему, как учит Церковь!

И точно в ту минуту сошла на него вера и больше не покидала его.

До какой степени душа — христианка по самому существу своему, доказывает еще следующий случай, в свое время занесенный в повременную печать.

Дочь известного русского эмигранта и писателя Герцена, жившего в Лондоне, была воспитана совершенно вне Церкви и не имела понятия о православном богослужении.

Ей было уже лет четырнадцать, когда проездом через Париж ей случилось зайти в русскую православную церковь. Она входила в православную церковь в первый раз в жизни. И то, что она там увидела, почувствовала, ее потрясло.

Очевидно, душа ее была особенно восприимчива к впечатлениям религиозным. А тут вся полнота этих впечатлений, к которым другие дети православных семей привыкали исподволь, нахлынула на нее разом. И то, что она тут пережила, было так значительно, так сложно, так сильно, что организм ее не выдержал такого напора мыслей и чувств: она зарыдала и упала в истерике.

Знаменитое поэтическое создание немецкого всемирного гения Гёте, Миньона, прекрасно передает смутные мечты ребенка, похищенного во младенчестве цыганами, — о далекой прекрасной отчизне.

Такая же Миньона — душа всякого из нас. Даже далекая от Бога душа томится по Богу и жаждет Его: жаждет, потому что, нося в себе масштабы бесконечности, только на Бесконечном может успокоиться...

Даже самая острота ненависти ко Христу иных людей показывает их веру.

Вот теперь французское правительство борется со Христом, как боролся с Ним некогда Юлиан Отступник.

В этой борьбе есть какое-то безумие и бешенство злобы.

Желают изъять имя Христа из уст граждан, охранить слух детей от звуков этого имени, воспитывать детей вне всякого религиозного воздействия. Армия шпионов следит за служащими людьми, не порывающими с Церковью, и офицер, который посещает храм и приступает к Таинствам, попадает на дурной счет, и служебное движение его замедляется.

Не то же ли было тогда, когда Юлиан Отступник посылал в изгнание христиан, всячески издевался над христианством, завалил храм Гроба Господня и другие святыни Иерусалима, чтобы истребить все следы Христовой жизни на земле? Но против одного следа пришествия Христова был он бессилен: против следа, оставленного Христом в сердцах человеческих.

И если казалось из всех действий Иулиана, что он не признаёт Христа, это могло казаться только человеку близорукому.

И та власть, которую имел над Иулианом преследуемый им Христос, выразилась в предсмертном его восклицании, которое является одним из самых торжественных исповеданий, вылетавших когда-либо из уст людей, гибнущих за Христа, и которое было теперь тем более знаменательно, что являлось последним признанием человека, посвятившего всю свою жизнь ненависти ко Христу:

— Ты победил, Галилеянин!

Христа Иулиан считал страшным призраком, который надо отогнать от человечества... Теперь же Христос вставал пред ним во всей Своей реальности, во всей несомненности Своей вечной власти и Своей непреходящей победы и над ним, над Иулианом.

Ожесточенная борьба кончилась торжественным признанием побежденного...

Мог ли с мертвым так страстно бороться Иулиан!.. Жизненность власти Христа над миром, это чудотворное слово, чрез ничтожных рыбаков проникавшее в глубь семей, к недоступным тайникам семейных очагов, в ряды непоколебимого римского войска, к скамьям сенаторов, к гордым сановникам и в самые дворцы цезарей и склонившее наконец к ногам Христа равноапостольного Константина, — постоянно жгла и мучила Иулиана.

Христа не признавать нельзя. Можно с Ним бороться или Ему покориться. Но чувствует Его всякая душа.

И сколько среди нас, в нашей обыденщине, таких Иулианов, которые кричат о своем неверии и своим неспокойным отношением ко Христу только доказывают, какую власть имеет над их душою Этот, отрицаемый ими Христос.

Если я считал Магомета ложным пророком, я говорю о нем спокойно, потому что для меня Магомет — величина несуществующая, не имеющая для меня ровно никакого значения. Я могу его поклонников, учеников его ложного учения, жалеть. Но могу ли относиться к самому Магомету с проклятием или с ненавистью — к заблуждающимся его ученикам?

Я просто прохожу мимо них, как мимо людей, совершенно мне чуждых по духу.

Но посмотрите на другого невера.

С каким жаром станет он говорить вам против Христа и христианства, каким горит он чувством злобы и ненависти...

Мечта, обман?.. Но отчего же эта самая мечта, если это только одна мечта, так его тревожит?..

Нет! Его ненависть — это только оборотная сторона той любви, которую возбуждает к Себе Христос в других людях... Это только любовь мучительная и мучающая, вместо той, чтобы давать счастье и покой.

Замечали ли вы в земных отношениях проявление глубокой ненависти некоторых лиц к тем людям, к которым их тянет, но которые не идут на сближение с ними?

Бывает также, что человек чем-нибудь страстно восхищается, но видит, как предмет его восхищения от него далек и для него недоступен, и из-за этой недоступности начинает его ненавидеть.

Так же приблизительно бывает у некоторого разряда людей относительно Бога...

Божество стоит пред ними несомненною реальностью. А они, ослепленные этой несомненностью, чувствуя Его, но не постигая Его, а по своему складу стремящиеся все себе объяснить и все, так сказать, ощупать руками, — раздражаются и, неспособные признать и преклониться, в то же время — неспособные, по крайней мере, наедине с собою, не на людях, — неспособные отрицать, — страдая от этой двойственности, начинают ненавидеть источник своего страдания.

Душе нашей необходимы известные экстазы. Душе нашей необходимо найти что-нибудь бесконечно высокое, совершенное, верховное, чтоб пред этим преклониться. И мудр и счастлив тот, кто в этой жажде находит Божество, и Ему отдает весь жар нерастраченных восторгов, все удивление и всю любовь свежей непорочной души.

А есть люди, отворачивающиеся от Бога из гордости и становящиеся добровольными рабами других людей.

Я раз слышал спор двух молодых людей, одинаково талантливых и искренних и с сочувствием относившихся друг к другу.

Один был человек свободный, потому что был верующий и в вере находил полное удовлетворение всем душевным запросам. Другой был неверующий и гордился своим неверием. С этой мнимой своей высоты он строго судил другого.

— Удивляюсь, — говорил он, — такому характеру, как ваш, который нуждается в том, чтобы создать себе какого-нибудь идола и бултыхаться пред ним на колени... Прямо унизительное состояние!.. Не могу спокойно думать о таком раболепстве.

— А я думаю, — отвечал другой, — что тот, кто дорожит именем «раб Божий», тот самый свободный в мире человек... Он в полноте чувств подчинил себя великому Божеству и в Нем нашел свободу от тех земных мелочей и земных уз, в которых бьется человек, вами называемый свободным, а попросту раболепствующий пред миром, когда мнит освободиться от Божества.

И это было правда... Тот, кто называл себя свободным, потому что не служил Богу, был на самом деле совершенно заверченный миром и опутанный разными узами человек.

— Поймите нелепость вашего отрицания Бога, — говорил другой, — неужели разумный человек может утверждать, что мир произошел и поддерживается в своей стройности без единой объединяющей творческой и промыслительной мысли? И ваше отрицание Бога так же бессмысленно и странно, как если б вы стали «отрицать» ваших родителей. Вы от них произошли. Ведь вы можете говорить все что угодно. Но ваш отец — есть ваш отец, и ваша мать — есть ваша мать...

— А Бог!.. Говоря против Него, вы вдыхаете в себя Его воздух; звуками вашего голоса и всяким вашим движением вы осуществляете жизнь, которую вложил в вас Он... Для отрицания Его вы напрягаете ту мысль, которую пробудил в вас Он... Одним словом, отрицая Бога, вы совершенно подобны тому человеку, который, ныряя в волнах моря, кричал бы, что он не знает, что такое море, что он этого моря никогда не видел и не чувствовал...

Ведь мы купаемся в море того, что Богом задумано, создано и нам вручено; вокруг нас непрерываемая цепь Божиих благодеяний; и мы вдруг пускаемся отрицать!.. — Но откуда тогда это ожесточение и злоба?..

В этом ожесточении слышна тогда мучающая этих людей борьба против самих себя.

Они внутренним чувством, тем прозорливым внутренним взором, которым мы воспринимаем все самое важное в жизни, — этим чувством они ясно чувствуют Бога, и это же чувство говорит им о том, чем человек Богу обязан, и как неблагородно ничем Богу за все не воздавать.

А гордость ума и какая-то ошибочно понимаемая свобода мешает им склониться пред Христом, припасть к Его Кресту... Они «отрицают» угрюмо, подзадоривая самих себя, и вместе с тем, в то же время опасливо на себя оглядываясь.

Да, в душе нашей есть что-то влекущее нас к Богу какою-то бессознательной силою.

Как подсолнечник так уж создан, что поворачивает к солнцу свою шапку, так и душа наша поворачивается к Богу — и иногда в те именно дни, когда мы этого всего менее ожидаем.

И тогда вдруг становится ей понятным то, что было дотоль непонятным. И слезы умиления сменяют собою ожесточенную сухость.

Христос, Христос, к Тебе влекутся сердца, которые бы хотели Тебя ненавидеть. И на Тебя оглядываются те, которые бы хотели Тебя забыть.

Среди общей смены, общей гибели и крушения один неподвижно стоит Твой образ. И над ним горит двумя звездами, непостижимо слитыми в одну, Твоя незаходимая слава Божества и мученичества.

К жалящему тернию Твоего венца жадно тянутся люди, распаленные страшною и священною грезой пить с Тобою Твою муку.

И, преследуемый, осмеянный, вновь и вновь заушаемый и отрицаемый, — один, один Ты владеешь веками: не как мечта, созданная человечеством, а как единая действительность, воплотившая свою мечту творчества и жертвы.

Мудрецы жаждали детской в Тебе веры, цари оставляли престолы, чтобы обнимать Твои сочащиеся кровью ноги и замирать в верности Тебе, смотря на безмолвие Твоей крестной муки.

И так стоишь Ты, веруемый и теми, кто Тебя отрицает, чаемый и теми, кто от Тебя отвернулся — вечный, непоколебимый, неустранимый.

Купить эту книгу можно в магазине «Сретение»