Как читать Отцов подвижников нам, мирским людям, и как их учение может войти в нашу жизнь?

Возможность достижения меры древних Отцов в их физическом подвиге, в этой внешней стороне аскетики, по мнению еп. Игнатия Брянчанинова, для нас исключается. "Жить в простой хижине, - говорил от. Амвросий Оптинский, - и не смиряться - к хорошему не приведет. Немощному душою и телом полезнее жить в удобной келье и смиряться, зазирая и укоряя себя за удобство и просторную келью. Суровую жизнь могут проходить редкие и только крепкие телом, которые без вреда могут переносить и холод, и голод, и сырость, и долулежание. А по слову преп. Иоанна Дамаскина, немощным телом полезнее смирение и благодарение, нежели телесные труды и подвиги, к которым они не способны" (АМ - 56). Мы можем иметь телесный подвиг только соответствующий нашим малым силам. Но, помимо этого, у Отцов есть многотомное учение о"внутреннем делании", о невидимой брани. Только пять томов Добротолюбия весят столько, что их трудно поднять. Большинство Отцов-подвижников жили в средневековьи, и начинающему их изучение может показаться, что он входит в громадный и темный средневековый лес. Невозможно не заблудиться здесь путнику, если он не найдет в нем Евангельскую тропу. В этом все дело. Вся сила, вся действенность учения Отцов, вся неумирающая власть над нами их нетленных слов в том заключается, что они, несмотря на всю их иногда средневековую сложность, - были всего только истинными и совершенными исполнителями Евангелия. В этой Евангельской тропе аскетики и есть ее магистраль. Только найдя ее, все учение Отцов откроется нам своим простым и ясным Христовым светом, и лугом духовным станет для нас средневековый лес.

С чего же начинать ее поиски? С того, чтобы возжелать ее для себя самого, с того, чтобы в себе самом положить начало Евангелия, т. е. со смирения.

Можно пояснить это таким примером. В параграфе 139 "Деятельных и богословских глав" преп. Симеон Нов. Бог. говорит: "Кто обогатился небесным сокровищем, - разумею, пришествием и вселением в него Христа, Который сказал: Аз и Отец приидема, и обитель у него сотворим (Ин. XIV, 23), тот знает знанием душевным (опытно, сознанием, чувством), какую получил радость, коликое и каковое сокровище имеет в царских сокровищницах сердца своего. Беседуя с Богом, как с Другом друг, с дерзновением стоит он пред Лицем Того, кто обитает в нем во свете неприступном" Это параграф 139. А следующий, 140-й, преподобный начинает такими словами: "Кто верует тому, что я сказал, тот блажен. Кто деятельно подвизается посредством священных подвигов достигнуть ведения о том (опытно познать то), тот треблажен" (Д V - 50).

И вот мне кажется, что основной духовный "метод" чтения Отцов, и приложения их учения к нашей мирской жизни, заключается в том, чтобы обрести веру и блаженство, обещанной первой частью этого 140-го параграфа. "Кто верует тому, что я сказал, тот блажен". Это воистину уже много. Надо искать блаженную землю смирения веры, чтобы ноги твердо стояли на пути Христовом. Только через смирение веры бремя Христово становится легким, а многотомный груз аскетических книг - живой тропой.

"В последнем письме своем пишешь, что не находишь для себя книг для чтения, пригодного к твоему положению. Говоришь, что все книги толкуют о монашестве, а ты не монахиня. На это тебе скажу: Евангельское учение дано обще всем, и все обязаны исполнять оное. Монашество произошло от желания жить в точности по Евангельскому учению. Потому что среди молвы городской и в заботах житейских представляется большое неудобство жить в точности по Евангельскому учению, хотя и все обязаны исполнять оное" (преп. Амвросий Оптинский, АМ - 26). Смирение веры только и способно научить, как преодолевать это "неудобство" мирской жизни и исполнять Евангелие, "которое обязаны исполнять все".

Смирение веры научит нас прежде всего тому, что один философ называл "пафосом дистанции". Это совсем не значит, что мы не должны впитывать в свою жизнь драгоценнейшие практические советы отцов или не должны и в своей малой и ничтожной мере ставить перед своей жизнью все ту же единую цель, к которой устремлялись они - стяжание Бога, ссылаясь с каким-то особым лукавым лицемерием на свое "недостоинство", "слабость" и ничтожество.

Говоря о полной возможности для всех христиан истинного и действительного стяжания Бога еще в этой жизни, преп. Симеон Нов. Бог. пишет: "...те, которые услышат это, говорят: то был Павел (достигший этого). Я же говорю им на это: не был разве и Павел человек во всем нам подобострастный? Те опять отвечают: о, прегордый и самонадеянный человек... ты дерзаешь сравнить с Павлом нас, грешных! - Отвечая им на это, не я, а сам же Апостол Павел говорит: Христос... прииде в мир — слушайте! — грешники спасти, от них же первый есмь аз (1 Тим. I, 15). Итак, он первый из грешников спасаемых; стань и ты вторым, стань третьим, стань четвертым, стань десятым, стань одним из тысяч и мириад спасаемых, - и сопричислишь себя к Апостолу Павлу и тем почтишь Павла, как сам он говорит: подражатели мне бывайте, яко же и аз Христу (1 Кор. XI, 1) и еще в другом месте: хочу, да вси человецы будут якоже и аз (1 Кор. VII, 7) (преп. Симеон Нов. Бог.).

Путь Отцов обнимает все меры и все недостоинства. Иметь "пафос дистанции" означает только то, что читая Отцов, нельзя терять ощущение реальности своего духовного лица, нельзя сливать себя с читаемым текстом. Наше самомнение может принять форму какой-то отвлеченности сознания. В уме четко отпечатлеваются наставления или откровения святых, а сама грешная действительность читающего начинает меркнуть в абстракции. Человек как будто искренно и с духовной радостью все воспринимает, но внутри его не "сокрушенное сердце", а какой-то речитатив чужих слов. Лучше не знать чужих слов, чем потерять свое единственное и личное слово Богу: "согрешил я, прости меня!"

И у Отцов есть наставление: если человек не почувствует, что кроме него и Бога нет в мире никого больше, - он не найдет своего пути к вечной жизни. Наверное, будет лучше из всех наставлений Отцов запомнить это единственное, чем, помня все остальные, оторваться от реальности осознания своей вины перед Богом. Не отходя никуда от сокровища учения Отцов, надо в то же время суметь как бы отойти от него к своему живому телу и душе и на губах своих почувствовать горечь их тления. И только тогда учение Отцов будет не отвлеченным речитативом, а отеческим жезлом, ведущим христианскую душу на ее узком и долгом пути.

Реализм христианства неумолим, но потому оно и есть христианство: не бумажные цветы вырастают на его поле. Надо, если так можно сказать, не столько читать Отцов, сколько исполнять их, или читать их трудом своего исполнения.

Христианство есть духовное делание, потому что оно есть истинное созидание в человеке духовного дома. Когда видишь кого-нибудь, живущего в этом, то ощущаешь себя бессильной, хоть и знающей ненужностью - рядом с творцом и художником. В духовной жизни, даже самой малой, есть шаги Божии: божественная сила. Все дело в том, чтобы не говорить, а делать, - продолжать в истории дело Христово.

"Некоторые определяют, что истиннейшее знание есть действование (по узнанной истине). Итак, старайтесь паче делами показывать и веру и знание" (преп. Иоанн Карпаф. Д III - 87).

В Патерике есть такая запись: "Пророками написаны книги. После пророков пришли Отцы наши, совершили на деле многое написанное в пророчествах и, описав деятельность свою, оставили эти писания для наставления наследникам своим. Наступило нынешнее поколение: оно переписало эти писания на бумаге и пергаменте и положило на окна без всякого употребления" (От. 488).

Начало осознания своего греха, своей личной вины перед Богом, есть тот момент, когда человек перестает "переписывать", так как ему надо бежать из своего горящего дома. Вот тут и начинается страшная личная правда и великое искание той нетленной ткани жизни, которую, умудряемые благодатью, так искусно ткали Отцы.

Христианство есть духовность. Об этом все время напоминает аскетика. Теперь, после даже самого небольшого знакомства с ее отношением к человеческому телу, очевидно - что есть духовность. Это нечто несовместимое со спиритуализмом. Это есть перемещение всего естества человека - и тела и души - в божественный мир. Духовность есть преображение всего человека Духом Божиим Вы не по плоти живете, а по духу, если только Дух Божий живет в вас (Рим. VIII, 9). Мера преображения бывает разная, но не в малости меры препятствие для духовности и для приложения Отцов к мирской жизни. "Испытаем себя, возлюбленные, пишет преп. авва Исаия, - исполняет ли каждый из нас заповеди Господни по силе своей, или нет. Ибо все мы долг имеем исполнять их по силе нашей, - малый по малости своей, великий по великости своей" (Д1 - 320).

Препятствие для духовности только в том, что мы не верим в нее и не хотим ее. "Тело смерти" (Рим. VII, 24) нам дороже тела вечности, пристань тленной душевности милее духовного бессмертия. Мы все-таки никак не можем поверить, что теплота нашей руки или улыбка глаз есть теплота и улыбка вечная, или, точнее говоря, от нас теперь зависит сделать их вечными. Мы радуемся фиалке в лесу, но мы все-таки никак не понимаем, что эта радость будет всегда с нами, если мы устремимся в нетление. Словесность нашей веры в том и есть, что мы не ощущаем реальной возможности перемещения человека и твари в божественный мир.

При органическом, т. е. духовном или благодатном, а не внешнем восприятии веры, и грех будет восприниматься нами не как нарушение какой-то инструкции, а как самоубийство, как измена самому дыханию жизни, а заповеди Божии как биение сердца.

В учении о духовной жизни, т. е. о созидании в целостном естестве человека нетленного храма для вселения Духа Божия, вся суть учения Отцов. Но для их понимания необходимо знать, что это не собственное их учение, а только опытное раскрытие Евангелия, всего того, что оставили нам Апостолы и первохристианство. В житии св. мученицы Серафимы (30 VII) мы читаем: "Игемон рече: ты ли сама, якоже глаголиши, церковь еси Бога твоего?" Серафима отвеща: понеже помощию Его себе непорочну соблюдаю, поистине Его Церковь есмь. Глаголет бо наше Писание: вы есте церкви Бога жива и Дух Божий живет в вас (1 Кор. III, 16). "Храните плоть вашу, как храм Божий" (св. Игнатий Богоносец, ВЧ - 162).

Поэтому говорить о применении учения Отцов в современной мирской жизни, о его приложении к нам, это то же самое, что говорить о сохранении вообще христианства в миру. Христианский путь в истории всегда знал и знает, как сохранять свою верность Богу, не уходя из мира. Христианство в миру сохраняется в отречении от мира греха и в перемещении себя в духовную жизнь. "Чадце духовное! - читаем мы в одном письме от Амвросия Оптинского, - пишешь, что у тебя в настоящее время господствуют в душе три чувства: первое чувство - усиливающееся желание хорошей истинно-христианской жизни и любви к Богу и частое влечение к внутренней молитве, вследствие чего, конечно, есть любовь и желание внутреннего монашества; наружное же тебе еще недоступно... Находясь в таком положении, держись строже и точнее Евангельского учения" (АМ - 27). Отречение от мира, при жизни в этом же мире, есть, конечно, "внутреннее монашество" или "монастырь в миру". Его закономерность есть общая закономерность христианства, стремящегося к тому, чтобы голос мирского тления не заглушил голос Божий, призывающий в нетление. Обмирщение в человеке и в церкви есть погружение в тело смерти (Рим. VII, 24), с забвением о "теле вечности", - начало всех падений человека и всех церковных ересей, центральная измена христианскому делу. Характерно, что именно "необмирщенность" Отцы считают одним из первых признаков духовности, т. е. стяжания Святого Духа. "Крестившиеся в Духе Святом облеклись во всего Христа, стали сынами света и ходят в невечернем свете, видя мир, не видят и, слыша мирское, не слышат... Они мертвы для мира, и мир мертв для них" (преп. Симеон Нов. Бог., Д V - 60).

"Христиане - люди иного века, иного града, потому что Дух Божий пребывает с душами их... Мы, будучи еще на земле, имеем жительство на небесах, как обитатели и граждане оного мира" (преп. Макарий Великий, Д1 - 241, 265).

Монастырь в миру есть борьба со своим обмирщением. Монастырь в миру есть то, чтобы, спускаясь в туннели метро, помнить Недреманное Око. Он есть то, чтобы Саровский лес возрос в пустыне души, в то время как человек окружен всем шумом истории. Он есть память - любовь Божия, незаглушаемая этим шумом, Он есть сокровенная духовная жизнь.

Но что есть или чем был монастырь видимый или исторический? Монастырь не в миру, а за монастырской стеной был или есть, со стороны его взыскания человеком, откровенное и светлое признание этим человеком своей немощи, невозможности спастись без этих высоких стен, отгораживающих его как-то от заразы общечеловеческого тления, т. е. в своем историческом бытии он был логическим выводом смирения, не полагающегося на свои силы и, в то же время, ищущего полноты божественного познания и любви.

Когда ставится вопрос о созидании "монастыря в миру", с этого же светлого, т. е. истинного смирения надо и начинать строить его невидимые стены. "Ну угрюмничайте", - неоднократно повторял еп. Феофан Затворник тем лицам, которых он учил духовной жизни в миру (ФП - 169, 229). Смирение не может "угрюмничать", так как оно есть, как учили Отцы, - предтеча любви. В любви, смирении и отречении от мира греха есть духовный путь христианина, живущего в мире, питающего себя Евангелием и вразумляющего себя всем богатством учения Отцов. Монастырь в миру собственно был всегда. Наша духовная эпоха только с особой силой о нем тоскует, так как изнемогает в обмирщении. Еще св. Тихон Задонский писал: "не обольщайся богопознанием и богопочитанием нынешних христиан, у которых на языке исповедание Бога, а в сердце безбожие" (От. 446). Монастырь в миру - это не какой-то особый или новый вид "угрюмничанья", а только все то же Евангелие в миру, все та же единая Евангельская тропа. Дух дышит, где хочет (Ин. III, 8).

Когда умирал св. Пафнутий, он сказал: "Богу угодны не столько тот или другой род жизни, сколько чистота и расположение сердца".

Историк Руфин передает такой рассказ об этом святом: "Достигши высоты ангельской жизни, он однажды просил Бога указать ему - с кем сравнялся он из угождающих Ему. И предстал ему Ангел Господень. "Ты подобен одному скомороху, который в соседнем селении промышляет своим искусством" (Р - 78, 83).

Подобные же откровения о мирских праведниках мы находим в житиях Макария и Антония Великих.

"Однажды блаженный Антоний молился в келии своей, и был к нему глас: "Антоний! Ты еще не пришел в меру кожевника, живущего в Александрии". Услышав это, старец встал рано утром, и, взяв посох, пошел в Александрию. Когда он пришел к указанному ему мужу, муж этому крайне удивился, увидев у себя Антония. Старец сказал кожевнику: поведай мне дела твои, потому что для тебя я пришел сюда, оставив пустыню. Кожевник отвечал: не знаю за собою, что б я сделал когда-либо и что-либо доброе. По этой причине, вставая рано с постели моей, прежде нежели выйду на работу, говорю сам в себе: все жители этого города, от большого до малого, войдут в Царство Божие за добродетели свои, а я один пойду в вечную муку за грехи мои. Эти же слова повторяю в сердце моем прежде, нежели лягу спать. Услышав это, блаженный Антоний отвечал: поистине, сын мой, ты как искусный ювелир, сидя спокойно в доме твоем, стяжал Царство Божие".

О другом вразумлении великого Антония рассказывается так: "св. Антоний сподобился такого откровения в пустыне: есть в городе некто подобный тебе, искусством врач, который избытки свои отдает нуждающимся и ежедневно поет с Ангелами - Трисвятое" (Д1 - 138, От. 39_40).

"Говорят, слышал я, будто невозможно навыкнуть добродетели без ухода в даль и убежания в пустыню, - пишет преп. Никита Стифат, - и удивлялся, как вздумалось им неопределимое определять местом. Ибо если навык в добродетели есть восстановление сил души в первобытное благородство, это не со вне приходит в нас, как нечто вводное, а прирождено нам от сотворения, и чрез это входим мы в Царствие Небесное, которое внутрь нас есть, - по слову Господа, - то пустыня излишня, когда мы и без нее входим в Царствие чрез покаяние и всякое хранение заповедей, - что возможно на всяком месте владычества Божия, как поет божественный Давид: благослови душе моя Господа на всяком месте владычества Его! (Пс. CII, 1, 22). "О том-то и сокрушаюсь, - говорил св. Иоанн Златоуст, - что благоустроенное поведение и целомудрие почитается приличным одним монахам, тогда как Христос дал общие для всех законы. Блаженства, изреченные Христом, обещаны не одним монахом. Если бы в брачном состоянии невозможно было исполнять того, что требуется от монахов, то погибло бы все и добродетели не осталось бы места в мире. Если иные находят для себя препятствие в брачной жизни, то пусть знают, что препятствием служит им не брачная жизнь, а свое произволение, во зло употребляющее брачную жизнь" (ВЛ - 179).

"Если Христос дал общие для всех законы" - общую закономерность и обязательства духовной жизни - то очевидно, что всякий христианин - и монах и мирской - должен быть "иноком", гражданином иного, божественного мира, который по мере своих сил, и по мере своего стяжания Царства Божия, которое "внутри нас".

"В пустыне кто живет или в монастыре, или в миру содевает свое спасение - всякому неотложный закон: очистить сердце свое от страстей" (еп. Феофан Затворник, ФП - 218).

Преп. Симеон Нов. Бог. рассказывает об одном знакомом ему мирском юноше из Константинополя. "Этот юноша, - говорит он, - ни постов долгих не держал, ни на земле не спал, ни власяниц не носил, ни из мира не выходил телесно, а только духовно (душевным расположением), и с небольшим бдением, которое совершал, явился высшим дивного оного Лота, бывшего в Содоме... Однажды, когда он стоял на молитве, и говорил умом паче, нежели устами: "Боже, милостив буди мне грешному", - внезапно низошло на него свыше божественное осияние пресветлое и исполнило все то место. Тогда забыл уже юноша сей, что находится в комнате, потому что во все стороны виделся ему один свет... Забыл он тогда весь мир и исполнился слез и радости неизреченной"... (Д V - 494, 492).

Дух дышет, где хочет (Ин. III, 8), и "побеждаются естества уставы", когда в сердце человека божественная любовь. Ведь из слов преп. Симеона мы видим, что этот мирской юноша не только нес подвиг молитвы мытаря, т. е. истинного смирения, но и "духовно вышел из мира" в поисках любви Божией.

"Своего рода мироотреченность обязательна и для мирян", - говорит еп. Феофан Затворник (Д1 - 154). Только в мироотреченности доказуется любовь к Богу. Но если мироотреченность не только возможна, но и обязательна для мирян, значит и божественная любовь, т. е. полнота христианства предполагается возможной для человека, живущего в миру.

"Должно то одно иметь, чтобы достигнуть любви к Богу всем чувством и с полным удостоверением сердечным... в ком действует сие благодатиею Божиею, тот, живя в мире, чужд бывает мира" (бл. Диадох, Д III - 31).

Говоря о препятствиях или трудностях сочетать жизнь в миру с жизнью духовной, преп. Симеон Нов. Бог. одновременно признает: "Желающий творить добро получает от Бога силу творить оное во всяком месте: и среди мира, и в безмолвии" (Д5 - 497). Также относится к этому и св. Григорий Палама. "Жизнь в девстве гораздо исполнимее и малотруднее жизни брачной", - говорит он, имея в виду, конечно, трудность сочетания брачной жизни с жизнью всецело в Боге. Но он же добавляет: "Можно и в супружестве живущим достигнуть такой чистоты, но весьма с большой трудностью" (Д5 - 285, 283, 284).

"Есть три условия, которые если кто соблюдет, то может жить и между людьми и в пустынях, и куда ни пойдет, а именно: укорять себя, оставить волю свою позади себя и почитать себя ниже всей твари" (преп. Варсонофий Великий, В - 131). Он же сказал, что стяжавший "истинный плач с умилением... вовсе не уязвляется бранию, если он будет и среди людей и даже с блудницами" (ДII - 584).

Очень трудно, но вся возможна верующему (Мк. 9, 23), если вера его истинная, т. е. действующая в любви к Богу, в смирении перед Ним и в отречении для Него от зла мира, - вот к чему сводятся мысли Святых о возможности истинно христианской, т. е. духовной жизни людей, живущих в миру. "Пишете вы, что среди мира и семейства чрезвычайно трудно отрешиться от земного. Действительно, оно трудно. Но Евангельские заповеди даны людям, живущим в мире, ибо тогда не было ни монахов, ни монастырей" (преп. Амвросий Оптинский, АМ - 163).

Конечно, только сила Божия, совершаемая в немощи, может преобразить мирскую или семейную жизнь в домашнюю церковь. Но в том, что это возможно, заключается великая радость всеобъемлющей полноты христианства. Вся широта жизни умещается на его узком пути. Кто был членами Апостольской церкви, теми, которым Апостол говорил: Вы храм Божий и Дух Божий живет в вас (1 Кор. III, 16)? Монахи ли в длинных черных одеждах и с четками в руках? Это были все: и жены, и мужья, и девствующие и находящиеся в браке, не знавшие еще ни четок, ни даже наших икон и воздевавшие свои чистые руки к Тому, Кто судит намерения сердечные, а не одежду. Конечно, и тогда "блаженнее", как сказал Апостол, было оставаться в девстве, потому что иначе в заботу о Боге будет врываться забота о семье. Но все дело в том, что это опять-таки не колеблет всеобщности вторично сказанного Апостолом и вторично обращенного и к женатым и к неженатым слова: Тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, Которого имеете вы от Бога и вы не свои(1 Кор. VI, 19). Этот факт Апостольского обращения решает все: перед обоими видами человеческого существования открыта дверь к преображению. Для находящихся в браке, так же, как и для девствующих, эта дверь в словах: и вы не свои. "Мы не свои, но Того есмы, Кто едино сотворил нас Собою чрез бессмертную трапезу" (преп. Никита Стифат, Д5 - 151). Не только первохристианские аскеты, но и находящиеся в браке должны были понять, что они "не свои", а Божьи, что закон отречения от мира греха есть закон и для них, во имя стяжания общего для всех Царства Святого Духа. Какая-то внутренняя кость, скрепляющая человека, с миром, должна быть "перебита" и для мирских. Не свои - это значит, что имеющие жен должны быть как неимеющие (1 Кор. VII, 29), ибо проходит образ мира сего (1 Кор. VII, 31). В будущем веке не женятся и не посягают (Мф. XXII, 30), и вступление человека в брак еще не выводит его за границы образа мира сего. Но если вступившие в брак будут осуществлять в себе его таинство в общей для всех сокровенной во Христе жизни, тогда и они будут жить духовно, т. е. в Духе Божием. Ибо явилась благодать Божия, спасительная всем человекам (Тит. II, 11), и рабам и свободным, и женатым и девствующим. Перерастание "образа мира сего" есть стяжание благодати в духовности жизни. Поэтому весь вопрос об истинно христианской жизни в миру может быть сведен к общему закону христианства: только чистые сердцем... Бога узрят (Мф. V, 8). Чистота достигается подвигом.

Св. Дмитрий Ростовский, вслед за св. Исидором Пелусиотом, пишет: "Каждый должен хранить свою чистоту, как девствующие - девственную, и вдовствующие - вдовственную, так и состоящие в супружестве должны непорочно хранить супружескую чистоту, чтобы быть чистым храмом Святого Духа. Перед Богом как чистота несостоящих в супружестве похвальна, так и супругов честна; та славна, но и эта имеет свою особенную славу, по слову Апостола: ина слава солнцу, ина слава луне, а ина слава звездам (1 Кор. XV, 41) (И. - Слово на Успение).

Я в моей жизни видел несколько раз эту "особенную славу" христианского брака, и это для меня было воистину видением звезд.

"Спрашивали меня миряне, - пишет св. Иоанн Лествичник, - как мы, живя с женами и оплетаясь мирскими попечениями, можем коснуться совершеннейшей христианской жизни?" Я ответил им: все доброе, что только можете делать, делайте... Если так будете поступать, то недалеко будете от Царствия Небесного" (ДП-492).

Женатый ученик преп. Серафима - Мотовилов - был "недалеко от Царствия Небесного", когда соучаствовал с преподобным в озарении Святым Духом Божиим в Сарове зимой 1831 года и когда ему были сказаны преподобным Серафимом такие слова: "Что же касается до того, что я монах, а вы мирской человек, об этом думать нечего: у Бога взыскуется правая вера в Него и Сына Его Единородного, за что и подается обильно свыше благодать Духа Святого"... "Господь равно слушает и монаха, и мирянина простого христианина, лишь бы оба были православными и оба любили Бога из глубины душ своих, и оба имели в него веру, хотя яко зерно горушно (Мк. IV, 31)" (он же, С - 22, 24).

Все сводится к любящей вере, к вере, действующей любовью, которая делает и людей, живущих в мире, чуждыми мира и перемещающими себя в божественный мир. Такие люди "по великой любви свободу свою поработили Богу" (бл. Диадох, ДП - 12), и уже не боятся мира, как всецело живущие в Том, Кто сказал: дерзайте, (яко) аз победих мир (Ин. XVI, 33). Для этих людей и невозможное делается возможным, и далекое Царство Божие близким и радостным огнем. Когда я знаю, что были или есть такие люди, тогда и моя жизнь становится мне легка и благословенна и, слыша прощение Божие, неудержимо идешь по этой земле святой.

"Божия снисхождения огнь устыдеся в Вавилоне иногда. Сего ради отроцы и пещи радованною ногою, яко во цветнице ликующе пояху: благословен еси Боже Отец наших"(Крестопоклонная суббота, ирмос 8 гласа).