В конце ноября в издательстве Сретенского монастыря выходит исторический роман Анатолия Свиридовича Василенко “Петр Столыпин: между бомбой и револьвером”. Все действующие лица в романе – не вымышлены; события, в которых они принимают участие, действительно имели место; их речи, монологи и диалоги запечатлены в документах эпохи и позднейших мемуарах и воспроизводятся с уместной для художественного произведения степенью полноты.
!["Петр]("/sas/image/stolypin5.jpg") |
| Петр Столыпин |
Среди этих замороженных лиц Петр Аркадьевич отыскал родные глаза своего шурина Алексея Борисовича Нейдгардта. Для него камергер двора Его Величества и член Государственного Совета Алексей Борисович Нейдгардт был просто “Алешей”, с которым ему пришлось вместе бывать и в радости и в горе. Петр Аркадьевич вспомнил, как они юными камер-пажами, сгорая от восторга и восхищения, присутствовали при коронации незабвенного Императора Александра Александровича. Петра Аркадьевича поразило тогда то, что рука Государя, в которой он держал бумагу с написанной речью, дрожала. Такой мужественный великан, каким был Александр Александрович, оказывается, мог волноваться, как юный паж!
А теперь и он, пройдя испытания революцией 1905 года на губернаторском посту — должности смертников в тот момент, в самой революционной губернии, Саратовской, ощущал прилив беспокойных чувств. А что если его ждет неуспех? И его постигнет судьба Сипягина и Плеве, замыслы которых перечеркнула пуля и бомба террористов?
И Петр Аркадьевич невольно искал поддержки в этих умных, понимающих глазах Алеши, взиравших на него с легким озорством. От своих братьев и сестер, унаследовавших суровость Бориса Александровича Нейдгардта, Алеша отличался веселым нравом. Он любил шутку и сейчас указывал глазами, в которых плясал веселый огонек, на левую сторону Георгиевского зала, где были выстроены депутаты нижней палаты — Государственной Думы.
Некоторые депутаты от великорусских сельских местностей были одеты в серые поддевки и обуты в высокие, до блеска начищенные сапоги. Другие пришли на прием в тщательно вычищенном городском пиджаке да в накрахмаленной рубашке с высоким воротником, который немилосердно тер им шею. Вид у многих крестьян был недовольный, так как им пришлось простоять около часа в Николаевском зале, а теперь еще ждать в Георгиевском.
Рабочие, в блузах, в косоворотках, в первых рядах демонстративно проявляли свое нетерпение. Один из них, плотно сбитый, высокого роста, в высоких смазных сапогах, в упор рассматривал Петра Аркадьевича и стоящего с ним рядом министра финансов Коковцова, и презрительная усмешка кривила его губы. В первых же рядах Петр Аркадьевич увидел и известных деятелей кадетской партии — Набокова, Петрункевича и Родичева. Они также подчеркивали свое пренебрежительное отношение к предстоящему торжественному событию — приему думцев Государем. Всегда одетый с аристократическим шиком, Набоков явился на прием в каком-то заурядном сюртуке, стоял просто неприлично, запустив обе руки в задние карманы брюк.
Среднего роста, похожий на ежика, Петрункевич сердито сверкал из-за очков строгими глазами. Высокий, нескладный, с длинными руками Родичев строил торжествующую гримасу; на его круглом лице как-то нелепо смотрелись маленькая острая бородка и маленькое металлическое пенсне. Оба чувствовали себя победителями!
Петру Аркадьевичу уже пришлось иметь дело со своими местными кадетами в Саратовской губернии. Он знал их силу, знал их сплоченность, умение с помощью прессы наносить политическому противнику сокрушительные удары. Особенно его возмущало то, что они, желая дискредитировать его как губернатора, часто прибегали к клевете. В городе Балашове он защитил от нападения черной сотни бастовавших земских врачей, а его кадетская пресса представила организатором черной сотни! Он предупреждал местных земцев о том, что в губернии может разразиться голод, и призывал их принять предупредительные меры. Они же палец о палец не ударили, когда же появился призрак голода, во всем обвинили его. Даже жену его одна местная либеральная дама пыталась вовлечь в скандал, чтобы, дискредитировав губернаторшу, закрыть путь «наверх» ее мужу.
Впрочем, в том отчаянном 1905 году Петр Аркадьевич не раз мечтал об отставке. Он тогда писал милой женушке, которая находилась в его родовом имении в Колноберже Ковенского уезда, что всякое повышение считает наказанием. Но он привык исполнять свой долг. Несмотря на всю нелояльность местных земцев, он твердо вел свою линию, различая среди них течение прогрессивное и разрушительное и борясь только против последнего. Петр Аркадьевич старался привлечь на свою сторону общественное мнение, стремился завоевать доверие всех слоев, не перешедших открыто на сторону разрушителей. К прогрессивным элементам он проявлял спокойную доброжелательность, а к разрушителям не стеснялся применить силу. Однако это было на провинциальном уровне. Удастся ли ему справиться с хорошо организованной кадетской оппозицией в Государственной Думе? Особенно теперь, когда она обозлена тем обстоятельством, что Думе не дали полномочия Учредительного собрания — возможность самой издать Основные Законы, а Император связал Думу своими Основными Законами как раз накануне созыва народного представительства!
Буравящий взор этого парня в смазных сапогах вывел его из терпения. Как похож на боевика! Смелое загорелое лицо с грубоватыми чертами дышит отвагой и силой. Карие глаза еще чернее от накопившейся ненависти. Откуда же этот депутат?
Петра Аркадьевича невольно потянуло поделиться своими мыслями со стоявшим рядом Коковцовым. Пожалуй, тот парень еще больше ненавидел Владимира Николаевича, стоявшего в блестящем мундире, нежели Столыпина, облаченного в обыкновенный фрак, которые встречались и среди думцев. Петру Аркадьевичу приходилось смотреть на Коковцова сверху вниз, так как Владимир Николаевич был небольшого росточка. Круглые сероватые глаза Коковцова были устремлены на его собственный мундир, как будто он там заметил какое-то пятнышко и теперь сердился на нерадивого слугу. И когда они встретились в первый раз в марте 1905 года, Владимир Николаевич, разговаривая с ним, все так же недовольно изучал свой штатский костюм. Петр Аркадьевич видел только узкое, продолговатое, обрамленное русой, с легкой проседью бородкой лицо Коковцова, а глаз его не встречал.
Тогда Владимир Николаевич предлагал ему принять в заведование Крестьянский банк и заняться землеустройством крестьян. Он говорил, что желает видеть во главе этого учреждения не чиновника, а человека независимого, известного, с именем и положением. Заверял, что Государь одобрил его выбор. Предлагал квартиру в Банке, которая, по словам Коковцова, была куда лучше его министерской! Действительно, хотя квартира была похуже, чем его губернаторская резиденция в Саратове, которая строилась под личным наблюдением Петра Аркадьевича, однако имела много достоинств: особый подъезд с красивой мраморной лестницей, белый зал с современными зеркалами, угловую гостиную, два кабинета и приемную, по коридору - еще десять комнат. Во дворе - сарай, ледники, коровники.
Петр Аркадьевич тогда не согласился. Почему? Не потому ли, что Коковцов не смотрел в глаза?! Он Владимира Николаевича прямо спрашивал, не превратится ли он под его начальством в подмастерье? Тот обещал только легкую и отдаленную подчиненность себе, доклад раз в неделю, а так Петр Аркадьевич будет хозяином дела, и о спорных вопросах они всегда столкуются. Но жалко было покидать родное Министерство внутренних дел, в котором прослужил столько лет. Петру Аркадьевичу казалось, что, если он уйдет из МВД, то ему будет трудно вернуться назад. Получится, что он как бы сожжет свои корабли. Брат Саша уговаривал его согласиться. Он узнал от Алеши Лопухина о предложении Коковцова, написал Петру Аркадьевичу в Саратов предлинное письмо. Сообщал, что на это место просятся многие, что сейчас надо быть в Петербурге, чтобы оценили, и прочее. Однако Сашин Муничка отговаривал: “Pour l’histoire vous devez refuser, vous appartenez a l’histoire”[1].
Тогда Петр Аркадьевич назвал Муничку в письме к жене “идиотом”, однако события, кажется, развиваются dans le sens historique[2].
Видимо, Коковцов почувствовал, что Петр Аркадьевич хочет заговорить с ним, даже поднял глаза до уровня подбородка коллеги.
Петр Аркадьевич, наклонившись к Владимиру Николаевичу и кивнув на парня в смазных сапогах, сказал тихо:
— Мы с Вами, видимо, поглощены одним и тем же впечатлением: нет ли у этого человека бомбы?
Владимир Николаевич, не поднимая глаз, молчал.
— Этого опасаться тут не следует, — продолжал новоиспеченный министр внутренних дел. — Это было бы слишком невыгодно для этих господ.
Коковцов неопределенно кивнул головой. Однако Петр Аркадьевич заметил, что Владимир Николаевич продолжал то и дело бросать косой взгляд в сторону парня в смазных сапогах.
Ровно в час сорок пять вдалеке послышался народный гимн. Это началось шествие Государя Императора из Малахитового зала. По мере того как Государь переходил из одного зала в следующий, оркестры, расположенные в каждом зале вверху на хорах, сменяли друг друга, звуки нарастали, становились все более величественными и все сильнее захватывали Петра Аркадьевича. Наконец в Георгиевском зале появились два скорохода в старинной форме, в малиновых бархатных со страусовыми перьями каскетах на головах и массивными позолоченными булавами в руках. За ними на некотором расстоянии следовал после двух церемониймейстеров оберцеремониймейстер граф Гендриков, уже успевший занять свое место в процессии. Его мундир покрывало сплошное золотое шитье, ярко блестевшее на фоне белого каррарского мрамора коринфских полуколонн. Граф Гендриков крепко держал в руке жезл из черного дерева с шаром из слоновой кости и двуглавым орлом наверху, перевязанный андреевской лентой. Оба церемониймейстера четко, как чечетку, отбивали по драгоценному паркету такт гимна ногами:
«Бо - же, Ца - ря, хра - ни!..»
За графом Гендриковым в ритме гимна двигались камер-юнкеры и камергеры Высочайшего Двора по два в ряд, за ними вторые чины Двора тоже по два в ряд, далее гофмаршал и первые чины Высочайшего Двора по два в ряд. Все они, как заводные куклы, неестественно медленно переставляли ноги, напоминая скорее артистов балета, чем государственных деятелей в начавшем отсчет двадцатом веке. На лице Родичева зазмеилась саркастическая улыбка.
Однако Петр Аркадьевич не замечал этого. Он целиком поглощен был созерцанием шествия, в котором он когда-то сам участвовал и которое ему и сейчас казалось наполненным высоким государственным смыслом. Петр Аркадьевич инстинктивно вытянул руки по швам, когда вслед за придворными в окружении офицеров гвардии с обнаженными саблями и дворцовых гренадер в высоких медвежьих шапках были вынесены императорские регалии, специально привезенные из Оружейной палаты Московского Кремля. И в таком положении навытяжку оставался до тех пор, пока императорские регалии занимали положеные им места: корона и держава — на табуретах по правую сторону трона, скипетр и государственная печать — на табуретах по левую. Генерал-адъютант граф Игнатьев с государственным знаменем в руках стал на четвертой ступеньке трона слева, а генерал Рооп с мечом — на той же четвертой ступеньке справа.
В широком проходе, ведущем к трону с красным и золотым балдахином, наконец появился Государь Николай Александрович. Справа со стороны членов Государственного Совета послышалось дружное “ура”, слева несколько думцев попытались их поддержать, но сразу же осеклись. Николай Александрович медленно и торжественно шел вперед. Он был бледен, на нем была темно-синяя форма полковника Преображенского полка, которая оттеняла его бледность. За ним следовал импозантный и стройный, несмотря на свои шестьдесят лет, министр Императорского Двора барон Фредерикс и дежурные офицеры при Императоре. Среди них Петр Аркадьевич сразу увидел близкого человека — свиты Его Величества генерал-майора Николая Дмитриевича Оболенского, которого он знал с детства. Такого же роста, как и император, Николай Дмитриевич — “ Котя “, так называли его в кругу родствеников — пружинисто следовал за Императором в такт гимну, и на лице Николая Дмитриевича было такое выражение, как будто он всем говорил: “Все наладится!”
Однако у следовавшей за дежурными вдовствующей Императрицы Марии Федоровны такого оптимизма не было. После того как думцы не захотели приветствовать криками “ура” ее сына, она стала сбиваться с такта (правда, это было почти незаметно) и все время посматривала с тревогой в левую сторону своими красивыми глазами. Они неестественно блестели от дрожащих в них слез.
Императрица Александра Федоровна неподвижно смотрела поверх головы идущей впереди нее вдовствующей императрицы, и только красно-сизые пятна на ее щеках выдавали ее сильное внутреннее волнение. На ней было “русское платье“, открывавшее оба плеча, — белое, с длинным шлейфом из красного бархата с золотым шитьем. Шлейф несли шесть камер-пажей. На голове ее возвышался кокошник — тоже из красного бархата, и она казалась на полголовы выше Императора. Несмотря на свой тяжелый наряд, она строго выдерживала ритм гимна.
За нею также неспешно следовали более двух десятков великих князей и княгинь — красивые Владимировичи, высокие Константиновичи, вальяжные Михайловичи, неуравновешенные принцы Ольденбургские. Великие княгини были также в “русских платьях”, как и следовавшие за ними статс-дамы, камер-фрейлины и фрейлины. На левой стороне корсажа у фрейлин переливались всеми цветами радуги вензеля или портреты, усыпанные бриллиантами. Платья и кокошники придворных дам соревновались в количестве и уникальности драгоценных камней: наверно, никогда еще Георгиевский зал не видел такого количества украшений. Разношерстная толпа серых и черных думцев стушевалась перед великолепием белых с позолотой стен Георгиевского зала и белых нарядных платьев придворных дам.
На этом белом фоне темно-красный трон начинал почти физически притягивать к себе. Казалось, что замедленное движение процессии наконец получит ускорение под влиянием совершенно несдерживаемого человеческого тщеславия. Вся эта роскошь устремится к трону, воссядет на нем, накинув на себя пурпурную мантию, и скажет серым поддевкам: “Осади!”
Но Государь сам ограничил свою власть и позвал эти поддевки к подножию трона. Сейчас на полдороге к трону он просил благословения Церкви на дарование народу новых установлений. Уже в десять часов утра колокола благовестили православным о милости Государя, а теперь он приложился к кресту, и его окропил святой водой высокопреосвященный митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский.
Когда совершалось молебствие, Петр Аркадьевич истово молился за успех Государя. Он повторял про себя те слова, которые поддерживали его в трудные дни в Саратове: “Господь, наша крепость и защита, спасет и сохранит нас“.
И когда Государь, став недалеко от трона, тихо, но отчетливо, так, что каждое слово было слышно во всех углах величественного Георгиевского зала, стал читать свою речь, обращенную к народным представителям, Петру Аркадьевичу показалось, что его настроение — министра и настроение Его Императорского Величества совпадают, что он слышит пламенную молитву, идущую от самого сердца Правителя Земли Русской:
“Всевышним Промыслом врученное Мне попечение о благе Отечества побудило меня призвать к содействию в законодательной работе выборных от народа.
С пламенной верой в светлое будущее России, я приветствую в лице вашем тех лучших людей, которых я повелел возлюбленным моим подданным выбрать от себя.
Трудная и сложная работа предстоит вам. Верю, что любовь к Родине и горячее желание послужить ей воодушевят и сплотят вас…
Да исполнятся горячие мои желания видеть народ мой счастливым и передать Сыну Моему в наследие государство крепкое, благоустроенное и просвещенное…
Приступите с благоговением к работе, на которую я вас призвал, и оправдайте достойно доверие царя и народа. Бог в помощь мне и вам”.
“И мне, — сказал про себя Петр Аркадьевич, — на Всевышнего уповаю!”
Неожиданно торопливо военный оркестр опять грянул “Боже, царя храни!” Петрункевич, уже ступивший шаг вперед, видимо, с намерением ответить на тронную речь, застыл на месте. Правая сторона зала опять дружно прокричала «ура!» На левой стороне некоторые депутаты демонстративно держали рот закрытым. Государь двинулся к выходу, давая понять, что прием окончен. Петр Аркадьевич слышал, как вдовствующая Императрица, проходя вслед за Государем, громко шептала:
“ C’est affreux…”[3]
[1] “Ради истории вы должны отказаться, вы принадлежите истории» (фр.).
[2] В историческом масштабе (фр.).
[3] “Это ужасно” (фр.)
