Вид на пролив Босфор со стороны Чёрного моря. Литография 1852 г.
Перед нами расступились высокие горы, и
мы входим в пролив. Пароход идет между двух гор. Пред
нами новые виды и новые настроения. Вспоминается седая
старина. Не напрасно древние греки создали множество
мифов о берегах Фракийского Босфора. Вот на европейской
и азиатской стороне стоит по одной небольшой скале. Это
— таинственные и чудесные Симплегады. По мнению
древних, они обладали способностью двигаться. Лишь
только отваживался какой-либо дерзкий моряк выплыть в
Черное море, как быстро сходились эти две скалы, и от
крепкого корабля с отважными корабельщиками оставалось
лишь одно печальное воспоминание. Никому не было
прохода между этими пагубными скалами. Первыми, и то
обманным образом, проскользнули сквозь эту таинственную
заставу аргонавты, ехавшие с воровскими целями в
пламенную для нас и холодную для греков Колхиду —
Кавказ. С тех пор Симплегады, как бы признав себя
побежденными хитростью людей, опустились на дно и уж
никого больше не отправляют в царство теней, в мрачный
Аид.
Вид на пролив Босфор. Открытка начала XX века.
Угрюмо, неприветливо встретили
расступившиеся высокие скалы и сергиево-посадских
отважных, но совершенно бесхитростных и добродушных
моряков «аргонавтов». Было свежо. Раннее
солнце не только плохо согревало нас, но и плохо
освещало все. Пел где-то совершенно еще сонный хриплым
голосом петух. С берегов на нас смотрели новые
искусственные губительные Симплегады — турецкие
укрепления со страшными орудиями. Виднеются полусонные
потягивающиеся и позевывающие турецкие солдаты. Играет
рожок. Все здесь рассчитано и приготовлено на случай
войны. Даже сделаны прицелы. На горах, на известной
высоте, на той и другой стороне пролива, вы видите
большие белые круги. Это точки прицела. Будут стрелять
в эти круги с той и другой стороны, и все, что окажется
между ними, в линии перекрестного огня, погибнет со
страшной быстротой. Мне казалась, что здесь и наша
деревенская баба, никогда не видавшая пушки, сможет
стрелять и топить военные страшилища — корабли.
Целый ряд укреплений следует друг за другом с обеих
сторон. Вот он — тот замок, которым крепко
заперто Черное море для нашего военного флота! Тут
никого не обманешь и непременно поплатишься жизнью за
дерзкую попытку проскользнуть через узкий пролив.
Начало пролива дико и угрюмо. Одинаково несимпатичны здесь
и Европа, и Азия, они как бы смотрят здесь друг на друга,
смотрят и свирепо сердятся. За что? А Бог их знает, за
что. Да разве за тысячи лет между ними мало было крупного
разговора и раздора, векового спора!
Турок-начальник порта. Фотография начала XX века.
Немного мы ехали. Скоро пароход наш
остановился. С берега подошел к нам паровой катер с
турецкими чиновниками в фесках. Как любопытно впервые
встречать везде и всюду этот головной убор. Немножко
даже становится жутко. Представлены были пароходные
документы, получили пропуск. По соблюдении различных
других формальностей пароход наш двинулся вперед.
Хотелось подплыть к азиатскому берегу и ступить на него
хоть одной ногой: в Азии, мол, был! Но увы! это нам не
удалось.
А между тем прошли суровые берега, начался тот самый
Босфор, о котором каждый так много слышал и читал, как о
чем-то волшебном, какой-то стране из «Тысячи и одной
ночи». Пароход идет по самой середине бирюзового
пролива. На берегах начали появляться дачи и виллы
константинопольской знати и буржуазии. Виднеются роскошные
сады, как бы дремлющие в темно-зеленой кипарисовой постели
широкие приземистые дворцы турецкой оригинальной
архитектуры. Все это чудно отражается в воде, так что
можно изучать берег, даже и не смотря на него. Здания
некоторые буквально купаются в бирюзовых водах пролива.
Все здесь говорит о неге и покое флегматичных обитателей.
Высокий холмистый европейский берег имеет особенно много
прекрасных мест. Сколько здесь в долинках среди холмов
роскошных дач! Пароход быстро идет посередине пролива, а с
обеих сторон, как бы со скалки, развиваются, скатываются
две непрерывные картины — очень интересные и
оригинальные. С каждым поворотом парохода пред тобою
открываются все новые и новые виды. Не успеем налюбоваться
одним видом — пред глазами выплывает другой. Вот
Буюк-Дере. Здесь дача нашего посла с его дворцом и
громадным парком, солидно раскинувшимся вверх по горе.
Громадные деревья с парохода кажутся просто кустарниками.
Как жаль, что не видать за деревьями всех внутренних
красот этого замечательного парка. Наш преосвященный был в
этом парке и рассказывал много интересного о нем. Он
поднимался даже на самую высшую точку этого парка, где
находится метеорологическая русская станция. С этой точки
виден весь Константинополь, весь пролив и Черное море с
плывущими по нему корабликами...
На посольстве русские золотые гербы. Как приятны они на
чужбине. Пред посольством стоит русский
«стационер». Пароход останавливается против
посольства, чтобы сдать почту. За ней выезжают на утлой
лодчонке русские матросы в своих морских костюмах. Как
красивы они, ловкие, проворные, чистые, опрятные. Сердце
невольно наполняется гордостью. Мы салютуем посольству, и
я чувствую, что Родина в этот момент становится для меня
еще роднее.
Вид на пролив Босфор и крепость Румели-Хиссар. Открытка начала XX века.
Дальше тянутся непрерывной чередой другие
иноземные посольства. Берег почти сплошь застроен,
пестреет всевозможными постройками. Резко из всей
картины выделяется на европейском берегу массивная
крепость Румели-Гиссар. Толстые квадратные зубчатые
стены с громадными круглыми башнями грозно белеют на
окружающей их зелени. В 1452 году выстроил эту крепость
Магомет II и назвал Багхаз Кетчен, то есть
«Повороти назад!» Какая восточная
деспотическая самоуверенность слышится в этом названии!
Еще несколько подобных крепостей встречается по берегам
Босфора. Около Румели-Гиссар — самое узкое место
и вообще-то неширокого Босфора; говорят, что здесь
ширина Босфора меньше 1200 метров. В этом месте
переходили Босфор знаменитые полководцы глубокой
древности: Дарий, когда шел войной на скифов, и
Ксенофонт, возвращавшийся из Персидского похода. Дарий,
говорят, даже строил здесь какой-то мост. Едва ли
красив и изящен был этот мост. А красиво и
величественно было бы перекинуть здесь в вышине
железнодорожный мост, чтобы он тонкой кружевной
полоской висел в голубом небе над голубыми водами
Босфора! Здесь же, говорит греческая мифология,
произошло и то событие, которое дало имя проливу.
Знаете ли, читатель, что значит слово
«Босфор»? Очень непоэтичное и даже
некрасивое это название. Босфор можно перевести так:
«Коровий брод». В мифологической древности
богиня Ио переплыла пролив, приняв почему-то вид
коровы. Мало ли что приходит на ум бессмертным? А
всякая мелочь их жизни не может пройти бесследно: она
дает название для земных вещей. Вздумала богиня принять
вид коровы, и вот навеки чудеснейший пролив назван
«Коровьим бродом».
Вид на пролив Босфор. Фотография начала XX века.
Едем дальше. Встречаются и султанские
дворцы. Как хороши они! Дворцы сделаны большей частью
из белоснежного мрамора, необыкновенно художественно,
ажурно, кружевно, стильно обработанного. Сколько
употреблено здесь человеческого труда! И на что, для
чего? Указывают нам на берегу дворец, построенный по
приказанию какого-то султана для какой-то французской
императрицы. Смотря на этот новый чудный дворец —
прихоть султана, я еще более убеждаюсь в том, что этот
внешний мир со всей сложной кипучей его жизнью есть
лишь отражение, воля внутреннего мира человека, и
хочется мне в эти минуты сказать с некоторыми
философами, что существую только я со своими думами и
чувствами и что вне меня ничего больше не существует.
Все рабочие, различные фабрики, все эти пароходы и
машины — они только обслуживают мое внутреннее
«я», мои веления и желания.
Чем дальше едем, тем пестрее и богаче смелыми узорами
становятся берега. Мы вошли в пролив с восходом солнца,
когда все еще было погружено в глубокий сон. Не видно
движения ни на берегу, ни в проливе. Но вот пролив
начинает постепенно оживать. Вдоль берегов начинают уже
сновать паровые катера, поддерживающие сообщение дачных
местностей со столицей. Встречаются и большие пароходы. По
всем направлениям бороздят голубые воды пролива лодки,
пароходики, пароходы; воздух пронизывают резкие и глухие
свистки этих водяных своего рода извозчиков. А наш пароход
выглядит солиднее всех. Вся эта мелочь вертится как будто
у ног нашего великана! Вот едет лодка, битком набитая
турками. Все в фесках. С палубы парохода они кажутся нам
как бы мухоморами, плотно наложенными в корзинку, только
шляпками вверх. Наш гигант пароход привлекает к себе их
внимание. Смуглые красивые лица обращены в нашу сторону. А
мы не без гордости думаем: любуйся, сколько угодно! А вот
маленький катер быстро несет какую-то, должно быть, важную
персону. Толстый турок с седыми усами, в феске, небрежно
развалившись на бархатном сиденье, сидит в катере и даже
не удостаивает нас своим милостивым взглядом. Как все это
оригинально и как все это невольно приковывает наше
внимание! Пред нами совершенно новый, еще невиданный нами
мир.
А море, освещенное утренними лучами только что
поднявшегося солнца, нежно ласкается к берегам, плещется у
бортов парохода, рассыпаясь тысячами бирюзовых, золотистых
брызг. Где-то тут вблизи известный греческий герой,
говорят, приказал нещадно высечь море. Может быть, иногда
его и стоило посечь, но сейчас оно так ласково, нежно и
мило, что это просто варварство— сечь такое море!
Оживает и наш пароход. Турки выползли тоже на палубу.
Самодовольно посматривают на свою землю. Вот, мол, где мы
живем! Слушают восторженные восклицания туристов, иногда
ничего не видавших, кроме своего Дмитровского или
Можайского уездов. Восторги публики, очевидно, льстят
турецкому самолюбию. Сидели на палубе и несколько,
очевидно, непростых турчанок. Закутанные во все черное с
головы до ног, они замечательно походили на наших монашек.
К тому же в руках у них были какие-то костяшки, как бы
наши четки. Но турчанки ими забавляются, перебирая их
руками от нечего делать или играя ими всячески, а монашки
по четкам «поклоны бьют». Эта
«игра» совсем бы не по вкусу пришлась
турчанкам. Турчанки вели себя довольно свободно, но чем
ближе к Константинополю, тем серьезнее становились они.
Бегала по пароходу девочка лет двенадцати в европейском
костюме. Поймали ее турецкие дамы и начали одевать в
черное. Девочка шалит, не дается. Напрасно... Через две
минуты девочка уже во всем черном, из шаловливой и резвой
сделалась «монашкой». «Постригли!»
— так и подумаешь невольно; тут же на верхней палубе
«постригли»! Долго идет пароход по проливу.
Проходит уже целый час. Все время напряженное внимание
начинает утомляться. Одолевает нетерпение — поскорее
видеть «гвоздь» пролива — Царьград.
Вид на мыс Золотой Рог и Военный Арсенал. Фотография начала XX века.
Скоро должен открыться вид на
Константинополь. Сейчас будет Золотой Рог. Пароход
огибает мыс, и почти в один момент вырастает пред нами
дивная панорама Константинополя. Вспоминаешь
стихотворение:
Картина чудной красоты
Свои раздвинула узоры...
Перо останавливается в недоумении, рука в бессилии
опускается. Хочется сказать что-то особенное, сразу
передать массу впечатлений. Раззудись, плечо, размахнись,
перо! Но чувствуешь, что все, что ни скажешь, все это
будет бледно, слабо, никуда не годно. Описать внешний вид
Константинополя — непосильная задача для нехудожника
и непоэта… Да и что можно сказать об этом в
короткой заметке? Лучше не срамиться!
По Золотому Рогу амфитеатром раскинулась какая-то
неестественно пестрая мозаичная картина. Поразительная
пестрота! Куда ни посмотришь — всюду кругом тебя
налеплены здания самые причудливые, самые разнообразные.
Обернемся даже назад, и там Скутари, азиатская часть
города, пестреет множеством причудливых построек. Куда
годятся наши художники-декаденты с пестротой своих
некрасивых картин! Здесь пестрота, но и красота не
меньшая. Не знаешь, на чем остановить взор, куда [его]
направить. Нет, слишком мал человек, чтобы сразу вместить
в свое сознание панораму Константинополя! Но вот
мало-помалу хаос впечатлений начинает приходить в порядок.
Константинополь. Храм Святой Софии (в XIX веке мечеть). Литография 1852 г.
Прежде всего сразу замечаешь, что попал в
центр мусульманства. Целый лес минаретов, тонких,
высоких, стройных, белых придает всей панораме какой-то
особый оттенок. Минареты высятся к небу во всех концах,
иногда целыми кучами сразу. Вот налево Стамбул —
турецкая часть города, расположенный на полуострове
между Золотым Рогом и Мраморным морем. Вершина этого
полуострова увенчана зелеными садами султана, с
тонкими, стройными кипарисами, а среди них белой массой
раскинулись здания Сераля, где хранятся великие
сокровища всего государства за многими замками и
стражами. Доступ сюда страшно труден. Здесь же
виднеется массивная гора камня с несколькими
минаретами. Это — София! Взор жадно бросается на
священнейшее здание во всем Константинополе. Но, Боже!
Зачем эти минареты? Хотелось, чтобы София
господствовала над всем городом, как у нас господствуют
лучшие храмы в больших городах. Но этого здесь нет.
Сразу даже и не узнаешь, которая из многочисленных
мечетей София. Рядом с Софией находятся мечети, не
только очень похожие на нее, но и превосходящие ее по
размерам и внушительной внешности. По крайней мере так
кажется со стороны. В Константинополе можно насчитать
чуть ли не десяток Софий. Святая София как бы
сгорбилась под тяжестью лет, покрылась морщинами, не
может смотреть на окружающее ее сарацинское безбожие, и
приникла она в горе к земле сырой, и ей одной только
выплакивает свою обиду, свое горе безотрадное, свою
жгучую печаль. Вот Галата и Пера. Здесь пестроты еще
больше; здесь скучена такая масса зданий, что со
стороны не видать даже улиц, и здания кажутся
налепленными одно на другое. Город весь кажется
какой-то одной громадной грудой камней. Шестиэтажные
здания кажутся нагроможденными разноцветными коробками.
А Золотой Рог... В глубине его чернеют широкие мосты,
он весь запружен большими и маленькими судами до
страшной тесноты. Думается, что только разве в тарелку
с водой можно так густо насажать игрушечных корабликов,
лодочек и под., как набит Золотой Рог различными
судами. Над Рогом стоит мгла от пароходного дыма,
носится шум и гам города, бездна всевозможных свистков,
перебранки пароходчиков и лодочников, различных
грузчиков и т. п. Настоящий Содом... Над Галатой царит
круглая массивная башня Галаты; угрюмо и молчаливо
смотрит она на людскую суету у своих ног и в городе, и
в заливе.
Константинополь — это точка, где соприкасаются два
мира, две части света, две культуры и две истории. Недаром
на его долю выпала такая бурная судьба. Пред нами как бы
лежал старик, широко раскинувший по холмам свои уж
одряхлевшие члены, свои ослабевшие руки и ноги.
Есть ли на всем земном шаре место, которое имело бы столь
сложную, разнообразную и бурную историю? Нет, такого
места, кажется, не сыскать.
Константинополь. Храм Святой Софии (в XIX веке мечеть). Литография 1852 г.
26 веков назад, в VII веке до Р.X.,
предприимчивые греческие мегарские колонисты построили
Византию. Еще в той глубокой древности судьба
перебрасывала новую колонию из рук в руки: то она была
у спартанцев, то у афинян. Но с IV века началась
сложная византийская история этой колонии. Константин
Великий по достоинству оценил положение Византии. Сюда
он перенес столицу Восточной Римской империи. Византия
сделалась Константинополем, Новым Римом, Царьградом.
Быстро начал расти и украшаться новый столичный город.
Воссияло в нем христианство. Сюда стекались со всей
вселенной святители, здесь заседали целые Соборы, здесь
проповедовали богоглаголивые Златоуст и Григорий. Здесь
отцы посрамляли еретиков, здесь излагали веру
христианскую, облекая ее в богодухновенные, чудные по
глубине, тонкости и обаятельности мысли и чувства
символы. Религиозная жизнь настолько захватывает
внимание всех, что даже на рынках народ спорит о том,
подобосущен ли или единосущен Сын Божий Богу Отцу. С
императора Юстиниана город обзаводится самыми
прекрасными постройками. Создается вечная София, это
чудо византийского мира. Века проносятся над ней, почти
вымирают целые культуры, а она, как бы вечная, и до сих
пор еще стоит неподвижно, красноречиво вещая каждому о
прежнем былом архитектурного искусства. Со всех концов
вселенной целыми потоками стремятся люди к Царьграду.
Здесь сталкиваются всевозможные национальности: греки,
персы, славяне... Создается особый уклад жизни.
Политическая жизнь в Византии характерна особенно тем,
что здесь не было закона о престолонаследии. Бурно
поэтому проходит дворцовая жизнь. Заговоры, убийства,
интриги, перевороты. Ученые в цифрах представляют,
сколько было императоров свергнуто, сколько
убито,— красноречивые получаются цифры! Вчерашний
солдат сегодня делается императором и вместо солдатской
одежды облачается в порфиру. Кого только не было на
византийском троне! Людей каких национальностей, каких
общественных положений! В то же время аристократические
роды постоянно страдали «болезнью порфиры».
Бесконечно красноречивые и еще более витиеватые
византийские писатели не находят в своем богатейшем
лексиконе комплиментов достаточно сильных и ярких
эпитетов, чтобы выразить свой патриотический восторг пред
славным городом. Вот в каких выражениях изливает свои
чувства византийский историк Михаил Дука
(Δούκας): «О,
город, город! всем городам голова! О, город, город! центр
четырех частей света! О, город, город! христиан —
гордость и варваров — уничижение![1] О, город, город! второй
рай, на западе выросший, внутри полный всевозможных
деревьев, обремененных духовными плодами!»
Сколько превратностей времени испытал на себе этот город
городов!..
Суждено было Царьграду подвергнуться величайшим
опустошениям, и прежде всего от крестоносцев в 1204 году.
Эжен Делакруа. Вход крестоносцев в Константинополь 12 апреля 1204 г.
Много пострадал великолепный город от
крестоносцев, которые на этот раз вели себя как самые
настоящие варвары. Даже наш древний летописец
возмущается поведением крестоносцев. Вот как описывает
наша летопись разгром Константинополя крестоносцами.
«В лето 6712 пожжен бысть град и церкви,
несказанныя лепотою, имже не можем числа поведати; и
Святой Софии притвор погоре, идеже патриарси вси
написани, иподрумье (ипподром) и до моря. Внидоша в
град фрязи вси априля в 12 день. Заутра же, солнцу
восходящу, внидоша во Святую Софию, и одраша двери и
разсекоша, и столпы сребряные 12 и 4 кивотныя и тягло
исекоша, и трапезу чудную одраша, драгий камень и велий
жемчуг, а саму неведомо камо ю деша; и 40 кубков
великих, иже бяху пред олтарем, и паникадила, и
светильна сребряная, яко не можем числа поведати, с
праздничными сосуды безценными поимаша; служебное
Евангелие и кресты честныя, иконы безценныя — все
одраша. Святую Богородицу, иже во Влахерне, идеже
Святый Дух схожаше на вся пятницы, и ту одраша. Инех же
церквей не может человек сказати, яко без числа. Иныя
церкви в граде и вовне града, и монастыри в граде и вне
града — пограбиша все, имже не можем числа, ни
красоты их сказати. Чернецов и черниц и попов облупиша
и несколико их избиша; греки же и варяги изгнаша из
града»[2].
С тех пор Царьград стал приходить постепенно все в
больший и больший упадок. Прошло два с половиной века
со дня крестоносного нашествия. Наступил ужасный 1453
год. Закатилось солнце Нового Рима. Не стало больше
Константинополя. Вместо греческого Константинополя
появился турецкий Стамбул. Вместо Святой Софии стала
«Айя-София»; полумесяц дерзко взвился над
православной святыней Востока, и тонкие высокие
минареты быстро выросли по углам широкого
монументального христианского храма. Нет больше
Византии! Есть Турция. Представьте себе хоть только
отчасти многовековую историю Царя городов! Невольно
проникнешься почтением к старцу, лежащему до сих пор в
поругании, и невольно склонишься пред лицом седого
страдальца...
Господь Вседержитель. Фреска в храме святой Софии в Константинополе.
Впрочем, новейшие лучшие английские и
немецкие византологи отрицают исторический характер
имени «Византия». Никогда, говорят, не было
ни Византии, ни византийцев. Со словом
«Византия» должно связывать не историческое
явление, а особый уклад общественной, церковной и
государственной жизни. Следует говорить не о Византии,
а о византизме. В последнее время в известной части
русского общества и полурусской печати много хулений
раздается по адресу византизма. Византизм чаще и
называют пренебрежительно «византийщиной».
Все недостатки современной нашей церковной и даже
государственной жизни подобные «ученые»
обыкновенно объясняют византийским наследством. Говорят
о каком-то византийском цезарепапизме, хотя против
этого возражал еще Симеон Солунский[3].
Не нам и не здесь, конечно, защищать византизм. Но
самая главная черта византизма — проникновение
всей жизни религиозными началами и интересами, это
дивное сочетание Небесного и земного, это —
настоящее богочеловечество, а не наше
современное человекобожество. Неужели
можно осуждать и говорить о таком укладе жизни с
пренебрежением? Заметим, что наша Древняя Русь усвоила
из Византии одно только хорошее. Дурные стороны
византизма чужды остались русской жизни; в частности,
Русь восполнила недостаток византизма, по которому не
было упорядочено престолонаследие. Особенно твердо
усвоила Русь именно ту черту византизма, по которой вся
жизнь во всех ее сферах есть одно благочестие. Или
Богу, или сатане — третьей точки зрения не
существовало. Так думали наши предки. Очищенный
византийский идеал личной, семейной и общественной
жизни, как он выразился в «Домострое» и
«Завещании отеческом» И. Т. Посошкова,
— разве можно назвать этот идеал совершенно
дурным, низким? Здесь крайним судьею всей жизни
поставляется только Бог и Святая Церковь, а потому и
почти всю жизнь, согласованную тщательно с этим
идеалом, можно назвать благочестием. Если
беспристрастно подумать над житейскими идеалами наших
предков и современными нам идеалами, то нельзя не
отдать преимущества первым. Теперь рядом с Богом,
наряду с Церковью, стоят еще и разные бездушные идолы.
А у многих и того нет. Безраздельного служения Богу
всей своей жизнью давно уже нет у большинства
современных русских людей. У многих благочестие
обратилось теперь в «отправление религиозных
обязанностей» или в «удовлетворение
религиозных потребностей». Очевидно, и самое
высшее и дорогое, чем располагает человек на земле,
ставится в разряд различных «потребностей».
Вера христианская перестала быть
жизнью, а занимает только небольшой
уголок жизни. Парламенты, газеты,
театры занимают в жизни многих места больше, чем
Христос и Церковь. Православный человек может взирать
на такое положение вещей только с сожалением, грустью и
печалью. Византийский же и древнерусский уклад жизни
— это отрада для православного сердца. Старая
московская церковно-государственная жизнь всегда стоит
пред нами как укоризна жизни современной. Там не было
государства и Церкви, а была только православная
церковная жизнь. Пойдите в Московский Кремль. Рядом и
Грановитая палата, и Успенский собор, Патриарший двор и
княжеский дворец — почти крыльцо в крыльцо. Здесь
нет борьбы, антагонизма.
Патриарх Никон и Царь Алексей. Фрагмент иконы XVII века.
Так и кажется, что и теперь еще у
правого столба в соборе на своем месте
стоит Святейший патриарх Никон, а у
левого — тишайший,
благочестивейший государь, царь Алексей Михайлович. На
государе совсем духовная церковная одежда, на нем и
шапка-то, как митра. И невольно при этом воспоминании
душой умиляешься. А войдешь теперь в собор, видишь
— пусто патриаршее место, задернуто траурной
пыльной тафтой и царское место. Да и все вокруг так
напоминает археологический музей, где не Богу молятся,
а «осматривают лишь достопримечательности».
Плакать хочется!.. Нет, что ни говорите, а близок,
дорог византизм православному сердцу. Лучше мы были,
пока держались его и им всецело жили. Теперь мы зажили
«по-заморскому», растеряли византизм,
оттого и плохо все стало у нас. Православный человек и
теперь думает, что цела настоящая жизнь лишь только на
Востоке, где утверждают Православие Святейшие
патриархи. Недаром туда именно, а не на какие-либо
модные западные курорты и некурорты спешит наш простой
народ громадными массами и плачет там день и ночь у
каждой святыни. И до сих пор этот мир ближе сердцу
православного, чем какой-либо другой мир. «Прения
о вере», споры о «сугубой аллилуии»,
о «посолонном хождении», о двуперстии или
парламентские дебаты, биржевая плутня да газетная
болтовня с жидовским враньем, которому уже теперь
учатся с успехом и многие из наших, — что ближе
православному сердцу? Иногда шаловливое воображение
представляет мне Одиссея, одетого в форму полковника; у
него «Владимир с мечами», золотая шпага
«За взятие Трои», а Пенелопа, затянутая в
корсет, в безобразной шляпке, танцует мазурку.
Получается карикатура. Наши искусственные формы не
подходят к той естественной человеческой жизни, какую
мы узнаем у Гомера. Но не менее карикатурен и
православный христианин, потерявший дух благочестия и
усвоивший весь бездушный строй современной жизни,
скроенной на скорую руку по западным образцам. Понятен
православный монах, подвижник, живущий исключительно
церковными интересами, но православный в парижском
пиджаке, с папироской в зубах, с тросточкой в руках,
беседующий о министерских кризисах, — карикатура.
К сожалению, мы давно привыкли уже видеть подобную
карикатуру и мало-помалу начинаем привыкать к ней.
Давимся, а все глотаем... Нет, Византии, и в частности
византизму, обязаны мы лучшими страницами своей
истории, и наше горе, что за этими живыми и
благочестивыми страницами в нашу историю вплетаются все
более и более бледные и безжизненные страницы,
исписанные бледными и чахлыми душами Запада. Идеал
византизма навеки будет дорог православному человеку!
Не в нем ли наше спасение и среди всяких современных
нестроений?..
При публикации статьи использованы материалы сайта Библиотеки Конгресса США.
[1] В подлиннике здесь трудно
передаваемые слова витиеватого языка:
καύχημα
καί
αφανισμός.
[2] Полное собрание русских
летописей. Т. 3. С. 28-29.
[3] У многих слово
"византийщина" теперь служит щитом, которым
они закрывают себя от разных возражений. Не нравится
что-нибудь в православной вере, например монашество,
- стоит сказать: да ведь это не "чистое
христианство", а византийщина! - и монашество
ниспровергнуто. Такое пренебрежительное отношение к
"византийщине", даже без знания
"византийщины", пошло, говорят, еще от
Вольтера. Появилось даже какое-то "византийское
православие", как будто бы православий так же
много, как много газет на свете.
