«Отселе узриши небо отверсто»

Кадр из фильма «Повесть о настоящем человеке» (1948 г.)

«Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого справедливо считается сагой о непреклонной воле советского человека, вдохновленного к преодолению всех препон указующим перстом партии. Однако за верхним, очевидным смысловым пластом автор, прадед которого был священником, а дед – преподавателем Костромского духовного училища, скрывает – осознанно или подсознательно – иные смыслы, смыслы духовного, религиозного характера. О них и пойдет речь в этой заметке...

В первую очередь христианский подтекст событий заложен в ценностно значимых отсылках к церковному календарю. Из них явственно выделяются две реперные точки: первая – Прощеное Воскресенье, точнее, суббота Памяти всех преподобных накануне его, и вторая – Вербное Воскресенье. Так, события первых двух частей «Повести» выстроены вокруг двух этих дат, при этом промежуточная хронология внутри текста позволяет в опоре на них восстановить соотнесенность с другими вехами великопостного календаря наиболее значимых происшествий в судьбе главного персонажа.

В первую очередь нам становится известно, что роковое крушение мересьевского самолета происходит за 18 дней до его обнаружения ребятишками из деревеньки Плавни: товарищ Мересьева Андрей Дегтяренко, эвакуирующий его в московский госпиталь, «прикинул в уме числа, и вышло, что полз Алексей Мересьев 18 суток»^[1]. С точки зрения Дегтяренко, заведующего больницей Василия Васильевича и многих других персонажей «Повести», «проползти столько времени раненому, без пищи – казалось просто невероятным», однако здесь Полевой строго придерживается фактологии подвига реального Маресьева: летчик действительно пробирался в сторону фронта 18 суток. Тем более странным и даже загадочным становится отход автора от точной хронологии роковых событий в жизни прототипа главного героя. Маресьев, как известно, был подбит 4 апреля 1942 года, то есть накануне праздника Пасхи, которая в 1942-м году была ранней.

Однако Полевой отказывается от подобной хронологии и, акцентируя свое внимание на совпадении дат мученического мересьевского марша с важными вехами Великого Поста, сознательно эту хронологию сдвигает почти на 10 (!) недель назад. Его герой сбит не накануне Пасхи, но лишь в среду недели, предуготовительной к Великому Посту – Недели о Мытаре и Фарисее. Напрямую об этом нигде не говорится, но, учитывая, что на вопрос Дегтяренко: «Когда вы его нашли?» – дед-староста партизанского поселения отвечает: «Когда же? Да в Чистую Субботу, под самое Прощеное Воскресенье», выходит^[2], что крушение произошло именно тогда, 28 января 1942 года.

Решение столь сильно сдвинуть хронологию героического марш-броска Маресьева, должно быть, непросто далось Полевому: несколько раз на протяжении странствия Мересьев замечает признаки приближения весны: «зачирикала птичья братия, почуяв грядущую весну», «весна теперь уже не улыбалась издали». При том, что на протяжении всего февраля 1942 года средняя температура воздуха в описываемой местности не поднималась выше -10 градусов по Цельсию, перед нами – явственный анахронизм, тогда как апрельские показатели (в среднем – +3–5 градусов) вполне соответствуют реально описанной в «Повести...» картине. Да и мог бы Маресьев-Мересьев выжить в раннем февральском лесу без соответственного обмундирования, питания и огня?! Ответ очевиден.

Тогда почему же Полевой все же принимает решение сместить повествование назад? Как нам кажется, единственно для того, чтобы вставить описываемые события в церковный календарь и сквозь призму церковного календаря придать им новое, христианское осмысление.

Итак, первые строки романа – «Звезды еще сверкали остро и холодно, но небо на востоке уже стало светлеть» – отсылают читателя к 28 января 1942 года, среде Недели о Мытаре и Фарисее. Примечательно, что неудача, постигшая Мересьева, была вызвана тщеславным желанием показать свое удальство, расстреливая безоружные «ломовики» противника. Бравурное бахвальство Мересьева, отвлекшегося от выполнения своего непосредственного долга – прикрытия штурмовиков, как и тщеславие фарисея, было посрамлено: соблазнившись «легкой дичью», летчик попал в двойные клещи мессершмиттов, выбираясь из которых, потерпел крушение над Черным лесом в районе Старой Руссы.

Неудача, постигшая Мересьева, была вызвана тщеславным желанием показать свое удальство

Следующие 18 суток описываются в романе с разной степенью детализации. Где-то время течет медленнее, и всевидящее око автора всматривается в каждый пригорок на пути героя. Где-то оно, напротив, стремительно движется вперед, теряя из вида бытовые детали, пейзажные зарисовки и даже психологический анализ внутреннего мира персонажа. Четверо суток марша Мересьева приходится на Неделю о Мытаре и Фарисее, семь – на Неделю о Блудном сыне, и еще семь – на Неделю о Страшном суде.

Первые четверо суток Недели о Мытаре и Фарисее описаны предельно подробно: здесь и схватка с медведем, чуть было не задравшим раненого летчика, и картина ноябрьского боя – с телами погибших бойцов, чуть припорошенными снегом, – и немецкий разъезд в лесу, с которым чуть было не столкнулся Мересьев. Испытывая острую боль в раздробленных ступнях, Мересьев идет, сначала опираясь на импровизированные костыли, а после используя вместо опоры ствол молодой сосны.

Впрочем, основная композиционная часть пути героя приходится все же на Неделю о Блудном сыне. Изнемогая от голода и усталости, Мересьев уже не может передвигаться стоя и начинает ползти на четвереньках. Здесь главным мотивом становится столь созвучный евангельскому мотив возвращения назад, в отчий дом, дороги на восток:

«Он засыпал на ходу, но сила, тянувшая его на восток, была так велика, что и в состоянии забытья он продолжал медленно ползти, пока не натыкался на дерево или куст или не оступалась рука и он падал лицом в талый снег».

Словно блудный сын из евангельской притчи, летчик стремится в объятия милостивого отца.

Словно блудный сын из евангельской притчи, летчик стремится в объятия милостивого отца

При этом особенно примечательно, что Мересьев вовсе не сомневается в том, что на линии фронта его встретят свои, как бы парадоксально это ни казалось, ведь при движении из немецкого тыла на передовую выход на части Красной Армии или на деревню, заблаговременно освобожденную от немецких разъездов и полицаев, следовало бы почитать редкостной удачей. И действительно, когда Мересьев спрашивает у ребятишек, нашедших его, кто стоит в ближайшей деревеньке, те отвечают, что стоят «уже третий день» свои, тогда как стоило бы герою оказаться на том же самом месте всего тремя сутками ранее, судьба его сложилась бы, очевидно, иначе. Но герой не сомневается – и получает ожидаемое по вере своей...

Пожалуй, наиболее трагической становится для персонажа ночь на одиннадцатые сутки его пути. Накануне Мересьев спускается на дно воронки, чтобы хоть как-то согреться от ночного холода, но под утро крутые стенки воронки обледенели, а сам летчик особенно явственно почувствовал упадок сил. Первая и вторая попытка выбраться наружу заканчиваются неудачей, и вот уже «он свернулся на дне воронки, ощущая во всем теле тот страшный покой, который размагничивает волю и парализует ее». Доставая из внутреннего кармана фотокарточку возлюбленной, герой готов навсегда попрощаться с любимой девушкой, а заодно и с самой возможностью выбраться когда-нибудь наружу, и лишь знакомый звук пролетающего где-то совсем рядом «ишачка» возвращает ему силы для продолжения борьбы. Все это происходит в ночь на воскресенье Недели о Страшном суде...

Последние шесть суток пути, приходящиеся на дни недели о Страшном суде, сливаются в полусознательное и тем не менее непреклонное движение героя на восток. Не имея более сил, чтобы ползти на четвереньках, Мересьев начинает перекатываться с живота на спину. Головокружение до потери сознания, столкновение с пнями, падение в буераки – ничто не может остановить героя на его пути. Земля «во много раз увеличивала свою силу притяжения», но Алексея «неистово тянуло вперед».

Наконец в субботу перед Прощеным воскресеньем, день Памяти всех преподобных, в подвиге просиявших, герой встречает русских ребятишек, которые приводят вслед за собой своего деда, старосту лесной деревни Михайло. Этого персонажа автор несколько раз сравнивает не с кем иным, как с Николаем Угодником:

«У него было доброе лицо Николы-угодника немудреного сельского письма, с чистыми светлыми, детскими глазами и мягкой негустой бородкой, струистой и совершенно серебряной».

«стоял он, простоволосый, сияя лысиной и серебристыми жиденькими сединками, развеваемыми ветром, похожий на Николу-угодника немудреного сельского письма».

Именно дед Михайло – носитель незамутненной идеологией нового времени веры, и ему принадлежит религиозная оценка подвига Мересьева. С точки зрения старосты, нахождение летчика в субботу накануне Прощеного воскресенья неслучайно, ведь и сам Мересьев – «великого подвига человек», ведь даже «святым отцам по житиям такого-то подвига совершать не приходилось!»

В землянке у деда Михайла Мересьев проведет 8 дней, но поворотным станут для него третьи сутки, когда дед вместе со снохой устроят летчику баню, которая пробудит внутри него заснувшие было чувства, вернет к жизни:

«Дедова баня встряхнула его организм, вывела его из состояния медленного, оцепенелого угасания».

Баня эта приходится на Чистый Понедельник – первый день Великого Поста. Очищая Мересьева от внешней грязи, дед Михайло словно указывает ему дальнейший путь – путь внутреннего очищения и дальнейшего самосовершенствования.

Через неделю после обнаружения Мересьева местными крестьянами, то есть под первое воскресенье Великого Поста, воскресение Торжества Православия, за Мересьевым по зову старосты прилетает его полковой товарищ Андрей Дегтяренко. Вид его напоминает герою святого или ангела:

«Лучинный светец освещал его сзади. Золотой бобрик коротко остриженных волос нимбом светился над его головой».

Находясь в полузабытьи, Мересьев едва ли в состоянии осознать, как и откуда спустился этот ангел, но уже на следующий день он вместе с товарищем и медицинской сестрой отправляется на вертолете в московский госпиталь, в котором, по словам самого Дегтяренко, «мертвых на ноги поднимают». Все это обретает иной, метафорический смысл в свете литургического чтения Недели Торжества Православия:

«Аминь, аминь, глаголю вам, отселе узрите небо отверсто и ангелы Божия восходящия и нисходящия над Сына Человеческого» (Ин 1, 51).

Только теперь, «отселе», пройдя горнило испытаний, Мересьев сможет воистину увидеть «небо отверсто»

Только теперь, «отселе», пройдя горнило испытаний, Мересьев сможет воистину увидеть «небо отверсто», стать настоящим летчиком, преодолевшим непреодолимое, прикоснуться в своей боли и лишениях к небесному, ангельскому миру.

В московский госпиталь Мересьев попадает в понедельник второй недели Великого Поста. Пребыванию героя в госпитале посвящена вся вторая часть «Повести», и главной отсылкой к церковному календарю здесь является веточка вербы как символ Вербного Воскресения: однажды медсестра Клавдия Михайловна, прозванная больными за свое милосердие и целомудрие «ангелом нашим советским», ставит на стол в 42-й палате, где лежат Мересьев и его товарищи, букет из вербных веточек, «неведомо как и откуда попавших в суровую военную, перегороженную баррикадами Москву».

В целом в событийной канве госпитальной жизни Мересьева необходимо выделить следующие значимые происшествия:

1. Прибытие Мересьева в госпиталь – понедельник Второй недели Великого Поста;
2. Знакомство с комиссаром Воробьевым, который становится для героя и его товарищей наставником («Отец нас так не жалел»), идейным руководителем и просто настоящим человеком – Воскресение Григория Паламы;
3. Ампутация – дата напрямую не указана;
4. Возрождение к новой жизни, первые шаги на пути к возвращению в летчики-истребители – дата так же напрямую не указана.

Совпадение даты знакомства Мересьева и комиссара Воробьева с днем памяти величайшего вероучителя в истории христианской патрологии едва ли можно расценить как случайное совпадение: Воробьев становится для советского воина Мересьева тем, чем был для православного инока святитель Палама – руководителем и наставником на пути преодоления искушений и борьбы со своими слабостями, страстями.

Воробьев становится для советского воина тем, чем был для православного инока святитель Палама

Впрочем, две важнейшие даты в госпитальной биографии Мересьева остаются не локализованы. Казалось бы, напрямую о том, когда Мересьеву производят ампутацию, равно как и на то, когда он от состояния полной апатии и медленного угасания переходит к оживлению и борьбе за свое возвращение в ряды боевой авиации, в «Повести» ничего не сказано. Однако у нас есть та самая отсылка к Вербному Воскресенью, дернув за которую, мы сможем раскрутить этот непростой хронологический клубок.

По сюжету, Вербное Воскресенье разделяет жизнь героя от ампутации – до принятия ситуации как таковой и начала борьбы за жизнь после нее. Вербочки, принесенные Клавдией Михайловной, бередят в Мересьеве мрачные чувства, и он раздраженно просит убрать их из палаты:

«От красненьких веток с белыми пушистыми шариками веяло такой свежестью, точно сама весна вошла в сорок вторую палату... И он попросил сестру убрать наивную памятку весны».

Следовательно, ампутация предшествует Вербному Воскресению и одновременно следует после Недели Григория Паламы; хронология внутри этого временного промежутка достаточно размыта: после ампутации до Вербного Воскресенья проходят, по словам автора, «целые дни», на протяжении которых Мересьев, неподвижный, безучастно лежит на спине, односложно отвечая на все вопросы товарищей; та же формулировка – «целыми днями» – отделяет появление в палате комиссара от рокового «резать!», произнесенного хирургом накануне операции:

«Алексей целыми днями приглядывался к комиссару, пытаясь понять секрет его неиссякаемой бодрости».

И все же в свете общей ориентации внутренней хронологии романа на церковный календарь проблема определения точной даты ампутации не представляется неразрешимой. На мой взгляд, ампутация происходит под вечер четверга Пятой недели Великого поста, на Мариино стояние, в те часы, когда по Уставу Церковью читается Великий покаянный канон преподобного Андрея Критского. Конечно, ответ на этот вопрос – не более чем гипотеза, однако она представляется вполне обоснованной.

Именно эта дата церковного календаря символизирует наиболее полно чувство глубочайшего покаяния и трагической греховности человеческого существования как такового. Примечательно, что операция происходит именно под вечер, ближе к ночи, то есть именно тогда, когда и проходит чтение Покаянного канона, тогда как обыкновенно операции, во всяком случае плановые (а в свете многонедельного нахождения Мересьева в госпитале ампутацию нельзя было назвать неплановой), проходили преимущественно утром или по крайней мере в первой половине дня.

Когда же происходит переход Мересьева от уныния и апатии к возрождению? Сразу после операции, несмотря на все старания слабеющего комиссара поднять дух прооперированного бойца, «в невеселом раздумье текли однообразные госпитальные дни Алексея Мересьева». Ни история Павки Корчагина, ни рассказы об инвалидах, внесших неоценимый вклад в развитие хозяйства Советской России, не могли утешить летчика, однажды и навсегда «заболевшего небом».

Лишь история поручика Карповича, вернувшегося в авиацию после ампутации стопы, смогла заставить Мересьева иначе взглянуть на перспективы своего возвращения в эскадрилью. Когда именно происходит переворот в сознании героя? Точную дату Полевой не называет. Но мы знаем и видим, что ко дню смерти комиссара, Первому мая, Мересьев уже вовсю вовлечен в дело реализации своей дерзновенной мечты: он ест и пьет за троих, выполняет упражнения на укрепление мышц торса и, преодолевая страшную боль, начинает тренировать искалеченные ноги; вот-вот он получит свои протезы и сделает свои первые шаги, опираясь на костыли, цепляясь за больничные стены. Конечно, теперь он еще в начале своего пути, но он уже встал на этот путь!

Это преображение происходит с героем в светлые пасхальные дни. К сожалению, дату прочтения газетной заметки о Карповиче установить по тексту точно не удается, но в целом логика развития сюжета говорит о том, что это происходит, по всей видимости, во второй декаде апреля, то есть на Светлой Седмице или в один из дней Фоминой недели.

В дальнейшем, в третьей и четвертой частях романа, отсылки к церковному календарю сводятся на нет: главное в судьбе и душевном состоянии Мересьева уже свершилось. Конечно, впереди его ждут новые испытания: преодоление собственной немощи, равнодушия отдельных представителей чиновничьего аппарата, просьбы, ходатайства и унижения по дороге на фронт, – но уже теперь, в пасхальные апрельские дни 1942 года, он свято верит в то, что «отселе узрит небо отверсто», и ничто и никто не сможет воспрепятствовать ему в том.