Память о государе

Трудно объяснить такую актуальность только лишь кратной годовщиной убийства, голосовательным начинанием "Имя России" и показом по ТВ передач, посвященных императору. Даже если телепоказ был чрезмерным, можно заметить, что, если бы ТВ стало, ровно картофель при Екатерине, навяливать самое Екатерину II, страстная реакция вряд ли была бы достигнута. Здесь было что-то другое.

Если взять ту претензию, что рассказы об императорской фамилии были нестерпимо сусальны, то это отчасти вопрос вкуса, отчасти специфика телевидения, как искусства. В любом случае есть проверяющий вопрос. "Эмалевый крестик в петлице // И серой тужурки сукно... // Какие прекрасные лица // И как это было давно. // Какие печальные лица // И как безнадежно бледны - // Наследник, императрица, // Четыре великих княжны" - это сусально или нет? Если да, то претензии не к современным СМИ, а к самому умонастроению. Если нет, то, наверное, можно было бы и с большим пониманием отнестись к неизбежным стилистическим огрехам, держа в уме и сердце главную интонацию. Тем более что Г. Иванов тут не сказать чтобы одинок. На сходной линии были и куда более давние образцы. Например, "Восходит к смерти Людовик // В виду безмолвного потомства, // Главой развенчанной приник // К кровавой плахе Вероломства", да и Лермонтов со своим " Предсказанием" - "Тогда детей, тогда невинных жен // Низвергнутый не защитит закон" - тоже не без сусальности.

Хотя уместнее говорить просто о силе чувств, вызываемой особенной сутью трагедии. Убийство гнусно по себе, но человеческий язык (а когда-то - так даже и положительное право) создал специальные слова для обозначения особо гнусных, т.е. квалифицированных деяний - "отцеубийца", "детоубийца". Сюда же относится и цареубийца.

В рассуждениях о том, сколь достойным было царское служение Николая II, встречается упрек, который и в самом деле трудно оспорить. Помазание на царство есть неотменяемый акт, и монарх не вправе уйти с трона (тем более - передав корону вообще в никуда), подобно тому, как солдат по своей воле не вправе покинуть поле брани. Корона христианского государя снимается только вместе с головой, и Ленин со Свердловым в понимании этого оказались куда большими монархистами, чем сам Николай II. Екатеринбургское убийство могло иметь смысл лишь для тех, кто не признавал действительным отречение на станции Дно и кого продолжало жечь и пугать обетование "Да буди бессмертен твой царский род, // Да им благоденствует русский народ". Даже мысль о таком повороте событий (по тем временам довольно маловероятном) была нестерпима, и страх перед монаршей харизмой диктовал решение уничтожить всех и развеять прах. Это была уже не политика (пусть сколь угодно макиавеллическая), это уже было по разряду бесов, которые веруют и трепещут. Причем бесы веровали сильнее, чем государь и чем участники Белого движения.

Убийство было несомненно религиозным. Не в том смысле, что убийцы вершили какой-то ритуал, и уж тем более не в происхождении убийц, а в том, что истинный объект убийства был абсолютно нематериален. Харизма помазанника Божия и завет царей с русской землей - перед этим они трепетали. И чаемая ими цель убийства была "Никогда не настанет время и никогда не опомнится народ". Прежней докатастрофной России больше никогда не будет, она уничтожена на символическом уровне. Окончательное решение, ради которого что там юридические формальности, что там жизнь детей, не говоря уж о жизни слуг, оставшихся верными государю в смертный час.

В 1918 г. - и уж тем более в последующие годы - им казалось, что цель вполне достигнута. Но Бог поругаем не бывает. Сквозь все усердные нагромождения стало прорисовываться навсегда, казалось бы, развеянное по ветру - "Наследник, императрица, // Четыре великих княжны". После чего мы вновь стали наблюдать веру и трепет.