«Я не буду петь на клиросе…»

«Плачут маленькие ангелы…». Так начиналась песня, «происхождения» и автора которой я, к сожалению, уже не помню. Она оказалась среди диктофонных записей, привезенных с одной из встреч любителей авторской песни. Тщательно «прорисовывая» слова, голос, начавший было мелодичное повествование о девичьей судьбе, неожиданно переходил в напряженные тона:

Поздно, маменька, я выросла!
Я не буду шить на пяльцах,
Я не буду петь на клиросе,
Одевать перстнями пальцы…

Заканчивалось все плохо. Впрочем, не совсем об этом речь. Чем могли запомниться, откликнуться эти слова в душе человека, делающего свои первые шаги в Церкви? Упоминанием о клиросе? Да, это зацепляло внимание, как и любая «православная» фраза, услышанная в совершенно светской обстановке. Но еще более — этим дерзким «не буду», перчаткой брошенным в стереотип юной церковно-добродетельной особы. Протест, «крик души»?.. Или попросту глупость? Сложно ответить сразу, но когда-то эти авторские интонации отчасти находили понимание и в моем собственном сердце…

Наверное, приходящему в храм человеку всегда — в той или иной мере — свойственно желание не только освоиться в пространстве Церкви, но и ощущать себя, хотя бы в чем-то, частью ее «среды». Хотелось быть — и выглядеть — не испуганной захожанкой, а примером усердной христианки, с типичными чертами мышления и образа жизни. Непогрешимым образцом в этом плане представлялись девушки с клироса, юные «белые платочки». Возможно, в этом стремлении быть на кого-то похожей скрывалась доля тщеславия, мирского устремления быть принятой за свою. Но было и другое: явное ощущение необходимости меняться в сторону правильных, православных представлений о жизни.

Только вот что поделать, если сложившийся в голове собирательный образ, который, кажется, нужно примерить на себя для настоящего воцерковления,— очень и очень во многом несовместим с уже существующей реальностью жизни и души… Благочестивые матери моих подруг воодушевленно рисовали мне картины «православной женской доли». Знакомые девчата с клироса звали с собой — попробовать — на спевки своих простеньких хоров. И те, и другие приглашали просто заходить на чай. Мне нравилось быть посетителем: в целомудренных девичьих комнатках с иконами на самодельных полочках, в шумных многодетных домах с веселой возней малышни. Заинтересованно, бессистемно пыталась схватывать идеи всего подряд: оформления цветочных клумб у храма, объяснения молитв пятилетним детям, вышивки крестов на покровцах. И надеяться — почти безуспешно — что когда-нибудь осознаю, что все это — мое. Вот только никак оно не наступало — это правильное завтра…

Теперь уже ни дома, ни на церковных службах не покидало ощущение раздвоенности, а то и неприязни к благочестивым стереотипам, так привлекавшим ранее возможностью изменения своей судьбы. Возможно, причиной тому было формальное отношение к Богу, возможно — отсутствие представлений о Церкви как едином братстве, людей очень разных, но единых в главном. Но в недрах души уже отчетливо звучало то самое — «не буду»...

Людей, в той или иной форме переживших период протеста по отношению к церковной действительности, наверное, не так уж и мало. А среди тех, кто пришел в храм подростком или юношей, таких, возможно, даже большинство. Причины, по которым в милом любопытном неофите вдруг просыпается жестокий Базаров, могут быть очень разными: от слишком страстного миссионерства со стороны ближайших родственников до глубокого и обиженного непонимания какого-либо из положений христианства. Но, кажется, с вероучительными вопросами разобраться все-таки проще, чем с возникающим порой необъяснимым желанием «ударить по благословляющей руке», отвергнуть заботливо предложенную духовную и душевную помощь, испытывая при этом совершенно противоположное — необыкновенную нужду в ней.

В основе любого протеста есть какая-то внутренняя боль. И часто — острое противоречие между желанием и невозможностью в чем-то измениться. Приход в Церковь побуждает меняться — всегда. Среди этих попыток изменения рано или поздно может наступить момент, когда, вглядываясь в людей, естественным образом воспитанных в духе благочестия, отчетливо понимаешь, что ты — другой. Не только по жизненному багажу, но и по самому душевному скелету. И скорее всего, тебе никогда не стать полностью тем человеком, которым ты вдруг уже начал мыслить себя — ибо кости затвердели. Вслед за этим и рождается максималистское: «Нет? Ну и не надо!», в результате которого оказываешься в еще большем, окончательном тупике.

Чтобы начать движение «в обратную сторону», мне потребовалось понять несколько неприятных, но очевидных вещей. Точнее, признать — для того, чтобы гармонично влиться в церковную жизнь, в нас действительно многое не заложено. С детства, с юности, семьей, школой, самовоспитанием… Причем не только в духовном плане, но и в элементарном, житейском. Это грустно, это во многом необратимо, но когда принимаешь это как факт, становится проще. И даже появляется потребность хоть немного это исправить.

Помню, как несколько лет подряд перед началом Великого поста всерьез задумывалась: а как это — просить прощения? И понимала, что мне практически не приходилось делать это в жизни. Признавать свою вину — конечно. Но чтобы так, по-доброму, по-семейному кого-то тронуть за плечо: «Прости меня, пожалуйста»… Пожалуй, что никогда. И потому эти простые слова давались мне неимоверно трудно.

Подобным образом пришлось приучать себя и ходить на церковные трапезы. Долгое время они казались мне проявлением чего-то слишком земного, даже бездуховного в Церкви. Служба службой, а поесть можно и дома — «не путая Божий дар с яичницей». Поэтому всякий раз после церковных праздников я устраивала тихий саботаж. «Пойдем!». Нет, ни в какую. «Батюшка обидится». Тем более не пойду! Пока однажды не почувствовала, что вот сейчас опять приду домой, наспех брошу чего-нибудь на сковородку и… никогда не пойму, что значит радость от неспешной чинной трапезы в большой и любящей семье, которой у меня никогда не было. И не в обеде или ужине дело, а в этой занозе, мешающей принять и ту духовную семью, которую посылает Господь.

С укладом, атмосферой церковной жизни начинаешь соглашаться по мере преодоления изломов в себе. И все же, как говорится, «от осины не родятся апельсины». В том смысле, что от нас самих, как правило, пришедших в храм с весьма потрепанным мировоззрением, трудно ожидать чистого и цельного взгляда на жизнь. В том числе — лишенного кризисов и противоречий, необъяснимых всплесков, протестов и попыток срочно изменить себя. Мне кажется, принятие этого факта тоже приносит значительное облегчение душе.

Но главное — в другом. В том, что Церковь дана нам не для того, чтобы мы научились мыслить себя православными. И даже не для того, чтобы выровнять, приблизить к образцам наш образ жизни. В ней Христос «днесь» приходит к нам — именно к нам, растерянным, возмущенным, не умеющим жить. В чем-то мы так и останемся такими, какие есть — с неидеальными привычками, с нескладным своим житием. А что-то — и многое — вылечат благодать и время.