Размышления о судьбе православной патрологии

«Филологизация» патрологии есть ничто иное, как попытка ее расцерковления — так считает один из старейших преподавателей Московской духовной академии. С профессором и доктором церковной истории Алексеем Ивановичем Сидоровым беседовал корреспондент портала «Богослов.Ru» иеромонах Адриан (Пашин).

– Должен сказать, что в советское время истфак МГУ был, как сейчас говорят, «элитным» факультетом, и поэтому человеку, который не обладал никакими связями, не был сыном известных родителей и так далее, поступить туда было довольно трудно. Я поступил на истфак поздно (уже после службы в армии — тогда служили три года) и не сразу: два раза не проходил по баллам; меня приняли только с третьего захода, когда я, набрал, по-моему, девятнадцать баллов из двадцати. Заканчивал я две кафедры: кафедру истории древнего мира и кафедру древних языков, которые на факультете были тесно взаимосвязаны. Я очень благодарен своим преподавателям, в частности ныне здравствующей Ие Леонидовне Маяк и покойной Лидии Николаевне Годовиковой, которая занималась со мной древними языками (особенно латинским). Кафедрой древних языков заведовал тогда покойный Андрей Чеславович Козаржевский, к которому я также ходил на занятия. Все эти преподаватели, а также ряд других, были прекрасными знатоками своего дела и многое мне дали. Но, конечно, ни о какой подготовке к патрологии или к истории древней Церкви в советское время не могло быть и речи. Правда, у нас на кафедре древнего мира профессором А.Г. Бокщаниным читался спецкурс по истории раннего христианства, но этот курс, естественно, был строго выдержан в духе марксистской «ортодоксии». Тогда, уже обучаясь в университете, я сделал для себя очень важное открытие: высшее образование дает только «матрицу», а наполняется она главным образом тем, что наработаешь самостоятельно. Поэтому, увлекаясь в то время философией (я начал ею заниматься еще в школьные годы — лет в четырнадцать), я много времени потратил на изучение ее истории, особенно — на изучение античной философии. И темой диплома я избрал перевод и комментарий трактата Плотина «Против гностиков», написав на эту тему потом и одну из первых своих статей.

– Андрей Чеславович Козаржевский был верующим человеком и не особо скрывал своих убеждений. Они как-то отражались на содержании его лекций?

– Прежде всего, необходимо знать ситуацию того времени. Андрей Чеславович читал лекции по койне, то есть по языку Нового Завета. С ним мы немного читали и апологетов — святого мученика Иустина Философа и других. Но все это было строго выдержано в рамках занятий языком, хотя, конечно, без некоторых знаний реалий истории Церкви здесь трудно было обойтись. Однако вера Андрея Чеславовича в то время никак не проявлялась: если бы она каким-либо образом стала заметна, то он сразу бы перестал заведовать кафедрой.

С Лидией Николаевной Годовиковой мы читали Тертуллиана и блаженного Августина, что для нее было достаточно сложно, ибо она занималась преимущественно средневековой латынью. При этом она была не только прекрасным специалистом, но и замечательным человеком, несущим мощный заряд и русской, и европейской культуры. А эти культуры (в своем классическом виде) целиком пронизаны христианством; русская же культура и просто немыслима без Православия.

– Кого бы Вы могли назвать своими учителями в патрологической науке?

– К собственно патрологии я обратился сравнительно поздно — в 1981 году, уже защитив кандидатскую диссертацию. Только тогда я, крещенный с детства и имеющий среди предков по матери и отцу бесчисленное множество православных крестьян, пришел с муками в Церковь, уже отягощенный грехами. К сожалению, живых учителей в этой области у меня не было. Опять приходилось заниматься самообразованием. В Московскую духовную академию я был приглашен уже позднее — в 1988 году, и тогда самообразование пошло значительно быстрее благодаря удивительно благодатной атмосфере наших Духовных школ.

Можно сказать, что в какой-то степени живым учителем стал для меня протопресвитер Иоанн Мейендорф. Началось все с переписки, а впоследствии мы с ним неоднократно встречались. Бывал он и у нас дома. Это был не просто образованнейший человек, но и человек высочайшей душевной культуры. В начале 80-х годов прошлого века он стал для меня образцом православного ученого. К тому же меня всегда поражала его удивительная простота и редчайшая доброта. Он не только великодушно позволял дискутировать с ним, но и всегда пытался понять чужую точку зрения. Я тогда увлекался Оригеном: он мне казался невинно осужденным, и я с горячностью возражал отцу Иоанну, настаивая, что без анализа сохранившегося корпуса текстов александрийского «дидаскала» трудно делать радикальные выводы о нем как о еретике. Тогда отец Иоанн не без некоторой доли иронии сказал: «Ну что же: посмотрите и проанализируйте эти тексты». Как горячий ревнитель Истины, я последовал его совету. И после, наверное, десяти (или даже пятнадцати) лет такого «смотрения» окончательно убедился: Ориген действительно был еретиком. Обидно, что такой гениальный человек служил не Богу, а лукавому (хотя сам, разумеется, считал себя служителем Божиим). Впрочем, в аду так называемых «гениальных» и «талантливых» людей, наверное, больше, чем людей средних способностей, поскольку талантливым людям труднее всего держать постоянно в уме и душе слова Апостола: «Что ты имеешь, чего бы не получил?» (1 Кор. 4, 7). Но талант — это дар Божий, а не наша собственность.

Мне запомнился случай: мы с супругой, будучи еще по-неофитски горячими, как-то насели на отца Иоанна по поводу нового стиля в Американской церкви. Он посмотрел на нас (я до сих пор помню грустное выражение его глаз) и сказал: «Вы даже не представляете, что значит быть православным в Америке. Это такой маленький, крохотный островок в огромном океане безбожия». В общем, могу сказать, что глубоко почитаю отца Иоанна Мейендорфа и всегда молюсь за него, хотя порой и расходился (и расхожусь) с ним во мнениях.

– Что для Вас есть богословие? Как оно соотносится с наукой, можно ли его назвать наукой?

– Всем известна фраза Евагрия Понтийского: «Если ты богослов, то будешь молиться истинно, а если ты истинно молишься, то ты — богослов». Кроме того, своих студентов я всегда отсылаю к первому «Слову о богословии» святителя Григория Богослова, которое всем нам хорошо известно. Вообще я считаю, что понятие богослов — великий титул. Не случайно в нашей Церкви его удостоились всего три святых отца. Для меня истинные богословы — это молитвенники, подвижники, старцы, истинные монахи. Ибо они — не только идеалы святости, но и выразители подлинного богословия. Поэтому я, мирянин, люблю монашество, хотя немало повидал и «псевдо-монахов». И когда встал вопрос о том, какую степень мне присуждать — доктора богословия или доктора церковной истории — я настоял на том, чтобы мне присудили степень доктора церковной истории.

Недавно, впервые за свои шестьдесят с лишним лет, я побывал на Афоне. Там я встретился с ныне гонимым наместником Ватопедского монастыря архимандритом Ефремом. Он поразил меня удивительным даром благодатной молитвы — даром, который озарял всю его личность. Когда мы прощались, отец Ефрем спросил: «А кто Вы?» Я сказал, что преподаю патрологию. Тогда он посмотрел на меня и, чуть улыбнувшись, сказал: «Значит, богослов». «Нет, что Вы!», — ответил я, — «я не богослов! Богословы — это вы, здесь находящиеся». В этих словах выразилось мое искреннее убеждение. Поэтому, говоря начистоту, во мне все протестует, когда я слышу расхожие слова о богословской науке. Они как-то превращаются в затертые мелкие монеты. Да, богословие — это наука. Но помните, как говорили прежде, что монашество — это «наука наук»? Если в таком смысле употреблять данное выражение, то и о богословии можно сказать, что оно является «наукой наук». Конечно, все мы, «занимающиеся богословием», должны обладать определенным ремеслом, ведь эти занятия требуют необходимых навыков. Но далеко не все из «занимающихся богословием» — действительно богословы.

Если перейти к патрологии, то в определенном смысле можно сказать, что она — наука, которая находится на стыке богословия, церковной истории, агиологии, философии и филологии, не говоря уже о прочих дисциплинах. Но ни к одной из этих дисциплин ее нельзя свести. Можно привести один примечательный факт. В 2008 году вышел «The Oxford Handbook of Early Christian Studies» (массивный том более 1000 страниц). Здесь констатируется, что в современной западной науке (не только протестантской, но и католической) наблюдается тенденция замены термина «патрология» (patristics) понятием «раннехристианских исследований» (early Christian studies). На заседании Североамериканского патрологического общества его председатель Ш. Канненгиссер (известный католический ученый) даже сделал доклад: «До свидания, патрология!» («Bye, bye Patristics»). В чем смысл такой замены терминологии? — Он достаточно очевиден. Для многих западных ученых термин «патрология» или же «патристика» стал одиозным, ибо он очень церковен и влечет за собой слишком «ортодоксальные» ассоциации. Выражение же «раннехристианские исследования» предполагает достаточно свободное обращение с «материалом». Такая тенденция представляется мне чрезвычайно опасной, поскольку патрологию тогда можно легко низвести до уровня простой светской науки.

Конечно, как гласит пословица, «на каждый роток не накинешь платок». Светская наука, естественно, может заниматься изучением творчества святых отцов и церковных писателей в своей сфере деятельности. Мой однокашник по университету Александр Арнольдович Столяров вел курс патристики на философском факультете МГУ, рассматривая творения отцов как памятники истории философской мысли. Ныне в Институте философии РАН есть несколько специалистов по изучению патристики как философской дисциплины. Когда-то я читал одного немецкого исследователя (если не изменяет память, его фамилия Лангербек), который в одной большой статье доказывал возможность изучения этих творений в качестве предмета классической филологии. Могу сказать, что до своего воцерковления я и сам разделял подобный подход. Теперь, разумеется, он представляется мне не просто прокрустовым ложем, но и методом беспомощно-наивным. Это как если бы человек стал описывать обед в ресторане, имея под рукой одно лишь меню. Ибо патрология — наука опытная, как и вообще богословие. И духовного опыта, являющегося необходимым условием (conditio sine qua non) занятия патрологией, нельзя приобрести вне Православной Церкви и ее Таинств. Конечно, для этого требуются знания и истории, и философии, и филологии. Но, по существу, они — лишь инструментарий для патрологии, как для плотника инструментами являются рубанок, фуганок и так далее. Однако, плотник — это не рубанок и не фуганок. Поэтому филология, например, какой бы она уважаемой и ценной для патрологии не являлась, не может заменить собою последнюю. Для нас, по моему мнению, серьезной опасностью является «филологизация» патрологии — так же, как, например, ее «философизация». Человек, читающий и изучающий святых отцов — еще не патролог, пусть даже он блестяще владеет греческим или латинским языками, и, кроме того, языками новыми. Он может изучать их, как изучают произведения Гомера, Платона или неоплатоников. Патролог же — это в первую очередь тот, кто стремится в синергии с благодатью Божией преобразить себя, стараясь жить по образцу святых отцов. Он не может не быть человеком внецерковным или «околоцерковным», и поэтому для него само собой разумеется, что такие писатели, как, например, Варлаам или Акиндин, какими бы они, на первый взгляд, талантливыми не были, не могут быть поставлены на один уровень со святителем Григорием Паламой. Только исследователям, стоящим вне Православной Церкви, может представляться, что оппоненты святителя — первоклассные мыслители, а он — «троечник», который лишь повторяет «святоотеческие азы». Таких исследователей я не могу назвать патрологами. Вследствие всего вышесказанного я глубоко убежден в том, что сугубая «филологизация» (или «философизация») патрологии является просто попыткой ее «расцерковления».

Иногда студенты задают вопрос: «Ну, как же, Алексей Иванович! Надо же все-таки изучать языки». Я им отвечаю: «Кому вы это говорите? Да, конечно, изучайте, старайтесь!» Просто надо ясно понимать, для чего вы изучаете их. Средства никогда нельзя превращать в цель, или, как говорили раньше, нельзя телегу помещать впереди лошади. И надо помнить всегда, что филолог-классик — это еще не патролог.

– Подобный подход на Западе еще раньше возобладал и по отношению к библеистике.

– Совершенно верно, хотя я и не специалист в библеистике. Просто приходилось наблюдать, что у нас иногда присутствует некий дух провинциализма: все, что делается там, хорошо. Но это далеко не так. Да, я читал и читаю западных исследователей, и по части отдельных профессиональных навыков стараюсь у них учиться. Однако я не считаю, что надо им подражать. У нас есть своя прекрасная традиция, и в первую очередь необходимо воспитываться на ней. В частности, у нас была хорошая школа русской православной библеистики, и, слава Богу, на кафедре библеистики в МДА это понимают и возрождают былые традиции.

На Западе пишется огромное количество книг и статей по каждому древнему христианскому автору. Можно всю жизнь посвятить чтению этих работ и никогда не дойти до творений самих святых отцов. Здесь должен быть соблюден разумный минимум. Есть фундаментальные работы — их желательно знать, но ставить своей целью «объять необъятное» — смешно. Молодым православным ученым нельзя забывать, казалось бы, элементарной истины — жизнь коротка. И в этой перспективе краткости жизни нельзя терять из виду главную цель. А для православного ученого, как и для любого православного человека, эта цель — спасение души, и каждый стремится к этой цели своим путем. Но у православного патролога есть одно серьезное преимущество: он по роду своей деятельности просто обязан постоянно общаться со святыми отцами. И здесь большое значение имеет тот факт, что в задачу патролога должна, по идее, входить обязанность не только исследовать и изучать святоотеческие творения, но и переводить их. Честно признаюсь, что для меня самое великое счастье — сидеть за переводами святых отцов. Правда, у меня на это чрезвычайно мало времени: преподавательская нагрузка столь огромна, что не всякий молодой человек выдержит ее. И если мне иногда удается час-другой выкроить для перевода, то это — лучшие часы в моей жизни.

Здесь хотелось бы обратить внимание на то, что переводы — дело чрезвычайно ответственное и, к сожалению, ни один переводчик не может избежать ошибок. Иногда случается, что смысл не совсем верно понят, иногда ошибки являются результатом простой невнимательности, а иногда и чисто случайных обстоятельств (например, телефонный звонок — и «диалог» с текстом прерывается, а потому и ускользает правильное его видение). Необходимо только помнить элементарную истину: не ошибается тот, кто ничего не делает. Недавно опубликовали рецензию на перевод моего молодого коллеги. Признаюсь, она меня сильно огорчила. Любая рецензия предполагает видение как положительных, так и отрицательных моментов рецензируемой работы. А здесь нашли две серьезные и несколько мелких ошибок, собрали их в фокус — и ни слова о проделанной большой работе и о достоинствах труда. К сожалению, это очень напоминает жанр желтой прессы. Мы много говорим о любви к ближнему, но часто оказывается, что это — просто слова. Ибо такая любовь проявляется не только в том, чтобы помочь бабушке перейти дорогу, но и в том, чтобы поддержать своего коллегу. А если и приходится критиковать, то при этом следует проявлять терпение и любовь, обличая «в духе кротости». Мы ведь люди православные, и на это следует обратить особое внимание (я это себе в первую очередь говорю).

Главный вывод, который я сделал из своей многолетней (уже скоро тридцатилетней) деятельности по изучению и переводу святоотеческих творений: православный патролог просто обязан стяжать «переводческое смиренномудрие». Он всегда должен понимать и чувствовать разницу, существующую между ним и святым отцом, которым он в конкретный момент занимается. Патрологу принципиально важно понимать, что «иерархически» он ниже святого отца, что он — «под ним». Самое страшное для православного патролога — это фамильярность по отношению к святоотеческому наследию, та хула на Святого Духа, которая никогда не простится.

– Алексей Иванович, Вы призываете брать пример, подражать, учиться у святых отцов — в первую очередь в духовной жизни. Но каждый из святых отцов — живой человек, живая личность со своим характером. Это отражалось и в стиле их творений, и в самой жизни. Кто из святых отцов по своему характеру Вам наиболее близок?

– Так уж Господь устроил, что когда я пришел в Церковь, наш духовник благословил меня заниматься преподобным Максимом Исповедником. Я тогда страшно возмутился: разве он не понимает, что мне почти в сорокалетнем возрасте придется начинать все заново. У меня была уже наполовину готова докторская диссертация, а здесь следует начинать с чистого листа. Но, по милости Божией, я встал на этот новый длинный путь, и через какое-то время вдруг понял, что преподобный Максим мне очень внутренне близок. Помню, тогда я приехал домой к покойному Сергею Сергеевичу Аверинцеву с рядом конкретных вопросов, связанных с переводом текстов преподобного Максима. И в ходе беседы Аверинцев вдруг бросил на меня какой-то острый и разящий взгляд и спросил: «А не страшно заниматься этим отцом Церкви? Ведь у нас за это могут и язык вырвать, и руку отсечь». На некоторый миг мне действительно стало страшно, хотя и был я, как кажется, не робкого десятка. Тогда впервые передо мною встал вопрос: готов ли я своей жизнью (а, может быть, и смертью) доказать верность святоотеческому Преданию.

Я постоянно пытаюсь показать на лекциях своим студентам, что отцы Церкви были разными людьми. Их одолевали те же самые страсти и телесные немощи, что и нас. Но они всю жизнь боролись за чистоту сердца и ясность духовного умозрения, стяжание которых немыслимо без духовной брани. Сила подвига — это то, что отличает их от нас.

Могу еще отметить, что опыт общения с различными святоотеческими творениями не может не идти рука об руку с обретением собственного духовного опыта. И здесь каждый православный патролог следует, конечно, своим путем, в зависимости от особенностей своей личности и судьбы. Например, раньше меня больше привлекали «умозрительные предметы» и логические дистинкции (в частности, у церковных писателей VI века или в «Путеводителе» преподобного Анастасия Синаита). Однако уже сравнительно давно я почувствовал тягу к аскетическим творениям, и в последнее время она становится все более сильной. Уповаю на милость Божию и на то, что Господь отпустит мне еще немного времени на то, чтобы как-то реализовать эту тягу.

– Преподобный Анастасий Синаит как раз и сочетал в своем творчестве аскетические творения и такие богословско-философские трактаты, как «Путеводитель».

– Несомненно. Сейчас я с удовольствием перевожу его «Вопросы и ответы»; замечательными памятниками являются и его «Душеполезные поучения». Надеюсь, что Господь даст мне силы и время, чтобы перевести эти творения. Преподобный Анастасий неожиданно заиграл для меня многими оттенками. Вообще, каждый отец — это действительно целый мир. Переводишь его творения и понимаешь, насколько тонок и богат его универсум, в том числе и языковой, и мыслительный. И ты сам потихонечку начинаешь себя как бы «моделировать» по образцу того отца, которого ты переводишь. В этом, наверное, и есть одна из самых привлекательных сторон патрологии. Как говорится, от того, что ты читаешь, зависит то, кем ты становишься. Одно дело — если ты находишься в комнате, где стоят полки с детективами и развлекательной литературой, а другое дело — если эти полки заняты книгами духовного содержания.

– Какова сейчас наиболее перспективная и актуальная тематика в патрологии, если выбирать тему для научной работы?

– Думается, что в патрологии «неактуальных» тем нет. Актуально то, что полезно для нашей души. В этом смысле нам интересен каждый отец Церкви. И если ставить подобную цель, то можно писать научную работу по многим отцам. Например, у нас глубоко почитается святой Иоанн Златоуст. Но ведь еще никто всерьез не осмыслил его огромного творческого наследия: обычно Златоустого отца в лучшем случае рассматривают как учителя нравственности, но никто не попытался понять его как великого и глубокого богослова. Так же, как и святого Кирилла Александрийского, который обычно рассматривается в аспекте христологического учения — при этом забывают, что Александрийский святитель был не только блестящим толкователем Священного Писания, но и православным мыслителем, центральной осью миросозерцания которого была сотериология и связанное с ней аскетическо-нравственное учение. Таких примеров можно привести еще очень много. Уже в XX веке особую актуальность приобрела тема поздневизантийского исихазма. По ней написано огромное количество работ. Но здесь очень много подводных камней. Например, у нас в России преподает в Уральском университете католический ученый Г. Бейер. Недавно он издал «Житие преподобного Григория Синаита» с большой вступительной статьей и комментариями. Судя по рецензии на это издание (самого этого издания я пока не получил), преподобный Григорий оказывается чуть не неоплатоником, его учение тесно связано с суфизмом и так далее. Я показал эту рецензию некоторым своим студентам. Они, прочитав ее, спросили: «Неужели такую книгу написал ученый человек?» Другими словами, ценность подобных «штудий» равняется нулю, а часто переходит и в отрицательную величину.

Важен, на мой взгляд, еще один момент. Уже на истфаке МГУ нас учили, что главное — это источники. От них, как от печки, и надо плясать. В то же время, исследование конкретных произведений определенных церковных авторов немыслимо без всего контекста святоотеческого Предания. Но один человек все это объять не может, это осмысление по силе только соборному разуму православных ученых-патрологов. Поэтому студентам я бы посоветовал писать кандидатские работы по конкретным текстам, стараясь, естественно, по мере сил учитывать и святоотеческий контекст. Он проясняется далеко не сразу, но, как говорится, «терпение и труд все перетрут».

– Но как выбрать тему работы? Может быть, положиться на волю научного руководителя?

– Я убежден, что в первую очередь сам студент должен внутренне определиться с темой. В задачу научного руководителя входит не столько определение конкретной темы, сколько необходимость дать ей правильное направление. У меня в светской науке руководителем кандидатской диссертации была покойная Елена Михайловна Штаерман. Она была убежденной марксисткой, а я таковым никогда не являлся. Но Елена Михайловна была очень умным человеком, и мы друг друга хорошо понимали. Как-то она сказала мне: «Ты пиши, а когда напишешь, мы вместе посмотрим и подумаем, что можно оставить, а что потребует изменений». Конечно, руководить надо, но студента следует приучать к «свободному плаванию». Необходимо основываться на интересе студента, а потом уже вместе с ним формулировать тему. Я вообще смотрю на учебный процесс как на синергию, причем при подготовке диссертации предпочтительнее действие самого студента; преподаватель должен только направлять его.

– Что является наиболее трудным при написании научной работы?

– Самое трудное, на мой взгляд, — это объемное видение. В любой научной работе нужно уметь видеть и деревья, и лес. Когда ты входишь в текст, то заранее трудно увидеть контекст. Но когда меня спрашивают студенты: «Что важнее? Начитывать литературу или заниматься самим источником?», то я отвечаю: «И то, и другое. Это неотделимые процессы. Ты должен читать как можно больше исследований, но и не зарываться в них». Знаю по личному опыту, как это трудно, поскольку всегда борюсь с искушением уйти в какую-либо частную проблему.

– Каковы наиболее типичные ошибки соискателей кандидатской степени богословия?

– В идеале студенты и аспиранты должны быть уже достаточно зрелыми с точки зрения общей культуры, но наша главная беда в том, что очень сильно упал уровень среднего образования. То, что раньше само собою разумелось, сейчас студенты просто не знают. Я помню, как в школьные годы мы с другом ходили сначала в юношеский, а потом в общий зал Ленинской библиотеки, и там читали критические работы по Толстому, Достоевскому; я набирал также литературу по истории и истории философии (незабываемое впечатление осталось от попытки в 15 лет прочитать «Феноменологию духа» Гегеля). А сейчас у подавляющего большинства студентов нет самой элементарной основы, отсутствует базовое гуманитарное образование: его придется нарабатывать самостоятельно, но, к сожалению, далеко не все готовы на сей тяжкий подвиг. Ведь можно возвести очень красивое здание, но без фундамента оно провалится. Нам, преподавателям, приходится работать с тем «материалом», который есть, а поэтому мы хорошо понимаем, что нельзя предъявлять максимальные требования к тем молодым людям, которые не получили должной культурной основы. За три года в Академии они не смогут восполнить этой прорехи. Начинать активную работу следует уже в Семинарии.

– В чем самые большие потери времени у студентов?

– У нас в Духовных школах есть своя специфика — наличие послушаний, занимающих определенное количество времени. Могу сказать только о своем опыте: когда я писал кандидатскую диссертацию, то часто приходилось работать ночами, ибо днем должен был думать о хлебе насущном. Но главное для меня было — концентрация внимания. Дело даже не в том, столько времени ты просидишь, а как сконцентрируешься. Это очень серьезная проблема. Иногда час или два ходишь и не можешь сосредоточиться: процесс ведь творческий, должно появиться вдохновение. Но и к нему, к этому вдохновению, надо себя, как ни странно сие прозвучит, систематически готовить. А для этого нужна дисциплина и самоорганизация, чего, как правило, всегда не хватает.

– У Вас есть какие-то свои методологические приемы?

– Здесь все очень индивидуально. Я, например, все прописываю от руки. Для меня это очень важный момент; сначала пропишу, потому наберу на компьютере, далее распечатаю — и только тогда начинаю всерьез работать с текстом. Это очень долгий процесс.

Второй момент: я принадлежу к старому поколению, которое любит работать с книгами. Сейчас, конечно, есть электронные носители, но, даже пользуясь ими, я стараюсь важные места распечатать на принтере. Для меня очень важно телесное соприкосновение с текстом — глазами, руками. Раньше, когда я не мог приобрести какую-либо нужную книгу, то я либо конспектировал, либо ксерокопировал ее: у меня до сих пор все ящики забиты конспектами и ксерокопиями. И сейчас я стараюсь все-таки приобрести книгу. Век электронных носителей во многом представляется мне веком деградации культуры, ибо все эти носители ориентированы, как правило, на информацию. А информация — это не культура, а только побочный продукт ее. Сама по себе она ничего не может создавать, но вот отучить думать она способна.

К сожалению, я работаю очень медленно. А, может быть, и к счастью — это с какой стороны посмотреть. Когда я читаю исследования старых авторов — например, А.И. Бриллиантова, А.А. Спасского и других — то чувствую, что они никуда не спешили. Мы все, да и я сам, теряем некое необходимое для серьезной работы чувство исихии, покоя. Все мы сейчас задерганы, а это очень мешает в научной работе и часто низводит ее до уровня какого-то суррогата. В патрологии особенно необходимо внутреннее чувство покоя, ибо исихия является одним из самых существенных свойств святоотеческого мироощущения. Подобное же, как известно было еще в античности, познается, прежде всего, подобным.

Беседовал иеромонах Адриан (Пашин)