Память сердца: Путь Адрианы / Православие.Ru

Наталия Владимировна Малышева – удивительный человек. В войну служила в медсанбате, вытаскивала раненых с поля боя, потом – во фронтовой разведке, 18 раз ходила в тыл врага. После войны работала конструктором, участвовала в создании двигателя маневрирования и торможения на орбите для гагаринского «Востока» и других кораблей. Затем конструировала двигатель для зенитно-ракетного комплекса С-75. В 1993 году, после почти сорока лет работы в военно-космическом комплексе, Наталия Владимировна приняла монашеский постриг. Теперь монахиня Адриана служит в подворье Свято-Успенского Пюхтицкого женского монастыря в Москве. В декабре 2009 года к ее боевым и гражданским наградам прибавилась еще одна: Наталия Владимировна стала лауреатом премии «За веру и верность», учрежденной Фондом Андрея Первозванного. В Кремле на церемонии вручения премии зал приветствовал ее стоя. Своими воспоминаниями и размышлениями Наталия Владимировна поделилась с «Русским миром.ru».

«Заранее должна вас предупредить, что я монахиня современная, не классическая, не древняя, которая говорит слегка на «о». У меня и мысли своеобразные. Нет, у меня очень крепкая вера, но по-своему изложенная».

«Семьдесят первых лет я была светским человеком: в молодости служила в армии, потом работала в космической науке. Но вера во мне была всегда. Я и тогда понимала, что хорошо и что плохо. Я себя почти не угнетала, у меня это как-то инстинктивно получалось. Просто понимала, что вот так нельзя делать. Поэтому я, например, в жизни ни разу не приняла никакой взятки и сама ни разу ее никому не дала. Не то что я следовала постулатам православия, просто это закон моей жизни.

А пошло, конечно, от родителей. Отец из семьи потомственных священников. Мой дед, Петр Павлович Малышев, был последним священником большого священнического рода в Курской губернии. Священнослужители Малышевы от отца к сыну передавали свои приходы. У нас в роду первых сыновей всегда называли Петр или Павел. Если Петр – отец, то первого сына, который у него родится, называли Павел, он и принимал приход. А когда Павел женился, то его первый сын получал имя Петр. Вот так и шли Петры и Павлы. Старший брат моего отца, Павел, тоже должен был стать настоятелем храма, в котором служил мой дед. Но возникла проблема. К тому времени Павел встречался с одной молодой девицей, хотел на ней жениться. Священник же, по заведенному правилу, мог жениться только на чистой девушке, то есть они не должны были быть близки до брака. Он же об этом объявил. Тогда дяде сказали, что он должен ее оставить. А он в ответ: это не по-христиански, и этого я сделать не могу. Ну, говорят, значит, священником тебе не быть. Значит, отвечает, не быть. Тогда дед обратился к моему отцу, второму по старшинству из детей. Всего же их было четыре брата и сестра младшая. Сестренка умерла в 14 лет, в день ее смерти мой отец поклялся, что будет только врачом. Зная, что Павел станет священником, он без всякого греха дал такой зарок. Но ведь следующая очередь оказалась его, раз Павел не мог стать священником. Отец категорически отказался. Так же и остальные братья – они к тому времени тоже выбрали себе призвания. В общем, династия священников в нашем роду кончилась.

Но родители у меня были верующими, и я помню, в детстве меня водили в храм. Это еще до школы, года четыре мне было. Мне было там так скучно, народу много, я видела только ноги, и больше ничего.

Недалеко от нашего московского дома – а жили мы на Малой Дмитровке – был Страстной монастырь. Это место, где теперь кинотеатр «Пушкинский». Когда мне было пять лет, мама меня повела туда. Мне там очень понравилось. Тишина, ходили монахини, спокойные, хорошие. Причем монастырь тогда назывался не женский, как мы сейчас называем, а девичий… Вдруг однажды я увидела там совершенно необыкновенное скульптурное изображение распятого Христа. В человеческий рост. Я так была поражена, что долго стояла напротив. Я видела его, Христа, живым на этом кресте. На всю жизнь этот образ остался во мне. В монастырь я очень любила ходить. Монахини меня иногда оставляли ночевать у себя. А потом монастырь закрыли, храм взорвали. В общем, повлияло это тогда на всю мою жизнь, и вот на склоне лет я вернулась к тому, с чего как бы началось.

Когда я стала ходить в школу, на мне всегда был крестик. А в это время уже начиналась антирелигиозная пропаганда. Особо яростные мальчишки, увидев у меня цепочку с крестиком, бросались ко мне, хватали ее. В пионеры я не вступала. Не хочу – и все! Одна такая осталась в классе. Про меня разное на доске писали, говорили, что позорю честь класса, класс мой отстает. А я в ответ: не хочу – и все! Не хочу никакую пионерскую клятву произносить. Ведь надо было торжественное обещание давать: «верно служить партии нашей…» А в уставе ВКП(б) было написано, что обязательно должна быть антирелигиозная пропаганда. Поэтому я и зареклась быть пионеркой… Потом все это улеглось.

Кто-то в летние каникулы подарил мне хороший шелковый красненький галстук. Я его взяла и надела. 1 сентября пришла на занятия. Это уже в шестом классе было. И никто не обратил внимания. Все уже забыли, как со мной воевали. Правда, уже и состав класса был другой. Короче, я галстук носила, но без всяких торжественных обещаний. А вот в комсомол пошла охотно. Занималась общественной работой. Но не ходила на занятия по атеизму, не участвовала ни в какой самодеятельности, где все это высмеивалось! В общем, держала свой курс.

Однако храм уже не посещала. Мама – ходила. Отцу, по-моему, уже некогда было, он на двух работах работал. Раза три она говорила мне: пойдем. Но в то время много храмов закрылось, и в оставшихся такая толкучка была… Я посмотрела и сказала: нет, мама, мне что-то не хочется. А иконы я любила. Вот и мамины иконы очень любила. Они у нее всегда висели, она их не снимала. Никогда! Какие бы гости у нас ни были».

«В жизни пришлось общаться с двумя великими людьми. Это Константин Константинович Рокоссовский и Сергей Павлович Королев. Но раз мы о войне говорим, расскажу о маршале Рокоссовском. У него я служила в разведке. Он ко мне, девчонке, всегда на «вы» обращался. Ведь мое подразделение непосредственно командованию фронта подчинялось, поэтому нам от него и задания давались. Потом, после вылазок в тыл немцев, обсуждались разные мелочи, которыми начальство очень интересовалось. А Рокоссовский особенно. Когда с ним приходилось не на совещании, а просто так разговаривать, он разные вопросы задавал. Спрашивал, например: ну а страшно-то было? Он хотел поближе узнать человека. Спрашивал, что я видела, разглядела ли что еще попутно. Это чтобы решить, можно ли мне поручать какие-то более сложные задания. То есть он лично курировал фронтовую разведку.

А в отряде я только нескольких человек знала. Ведь из соображений безопасности других разведчиков знали как можно меньше. В моем личном воинском деле даже должности записаны совершенно другие. Два послужных списка у меня в армии было: один – закрытый, а другой – тот, что нужен был для исчисления моего воинского стажа, где записывали разные придуманные должности.

Среди прочего в мою задачу при заброске в тыл немцев входило прослушивание их телефонных линий. Приходилось слушать и запоминать. Ведь не было никакой записывающей техники. Нас в разведшколе учили выхватывать основные мысли, основные цифры и места – названия частей, примерный размер и т.д. Иногда ловили их шифровки, которые надо было разгадывать. Мы, например, называли снаряды огурцами. У немцев тоже были свои условные обозначения.

Особенно много на Курской дуге приходилось этим заниматься. Они же первыми хотели удар нанести. Поэтому нужно было кругом все прослушать. В одном месте, в другом, в третьем выхватывать кусочки, и тогда ясно становилось, как и что. Рокоссовскому очень важно было знать, где и какие силы сконцентрировать, чтоб в одном месте врага сдержать, а в другом в это же время ударить. А без разведки не было иной возможности узнать! Среди всех наших маршалов у него наименьший процент потерь был. Он никогда зря, на авось солдат в наступление не бросал. Поэтому когда я первый раз пошла в тыл врага, я не боялась, что попаду под трибунал, если вдруг что-то не получится. А я ведь тогда, по существу, не выполнила задание. Как получилось? Я очень четко выполнила инструкции: несколько раз проверила, есть опасность или нет. И когда поняла, что нет у меня уверенности в отсутствии опасности, пришла к выводу, что надо возвращаться. И ушла, вспомнив, что Рокоссовский мне все время говорил: ему напрасные жертвы не нужны.

А случилось так: там два раза менялся знак, который указывал нам, что в этом месте можно переходить нейтральную полосу. Два раза! У меня было всего несколько минут, чтобы принять решение. И я решила: нет, не пойду, пусть лучше трибунал за невыполненное задание. А позже выяснилось, что там на месте сигнальщика находился человек, который на немцев работал. Когда я вернулась, маршал мне сказал: «Молодец! И не только молодец, вы, оказывается, еще и умница». А будь на его месте какой-нибудь другой командующий, мог бы и под трибунал отдать. И когда потом я принимала решения, всегда вспоминала его слова. О том, что не нужны напрасные жертвы.

Я тогда не знала, что до войны Рокоссовский три года был под арестом и следствием. Летом 42-го я окончила лейтенантские курсы и сразу же получила назначение к нему. Он тогда был еще командующим 16-й армией, но под него уже формировался новый фронт – Донской. Вот эта моя первая неудачная вылазка в то время и случилась, а он, вместо того чтобы всыпать мне за то, что я вернулась без ничего, спросил: чем вас наградить? И я сказала: ничем, только разрешите с вами вместе до конца войны служить. Он тогда засмеялся и говорит: «Почему же до конца войны? В армии служат до конца жизни».

Я очень долго еще у Рокоссовского служила. Война закончилась, а я еще четыре года пробыла в армии, когда под началом Рокоссовского была сформирована Северная группа наших войск на той территории Германии, которую отдали полякам. В Северной Силезии мы стояли. Потом его назначили министром обороны Польши. А нас перевели в Германию. В Польше я больше не захотела служить, потому что у меня от поляков впечатление осталось почему-то хуже, чем от немцев. Они настолько нас не любили… Да, когда-то давно это была Польша, потом немцы эту землю захватили. А после войны по решению союзников победивших государств было решено отдать эту часть обратно полякам, и немцам предложили оттуда выметаться. Трагедии были страшные. Рабочие там были, шахтеры. Некоторые из них кончали самоубийством, прямо не выходя из шахты. Потому что они не хотели уезжать. А их перевозили туда, где ГДР организовывалась.

Был ли Константин Константинович верующим? А кто его знает? Может быть, он и исповедовал втайне католическую веру. Ведь он из польской семьи. Во всяком случае, за это говорил весь образ его поведения, отношение ко всему – дай бог каждому верующему так себя вести, будучи на таком посту…».

«Молилась ли, когда в разведку шла? Да, молитвы были, но свои. В том смысле, что я выбирала их для себя. Нашла несколько красивых молитв, которые мне очень нравятся. Например, вот эта: «Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что принесет мне наступающий день». Это же чудесно. Больше ничего не надо. Зачем нагромождать еще что-то!

А во время войны я часто говорила себе: «Господи, помоги мне! Пусть все будет так, как ты скажешь, тогда мне легко будет принять это все. Даже если мне будет трудно, но я тебя прошу: помоги мне, и пусть все случится так, как тебе угодно». Вот такая у меня была молитва всегда. В основном про себя ее проговаривала, но иногда и вслух читала. А когда в тыл врага шла, я просто шла, ничего не произносила. Шла и шла. Вот когда надо было решаться и последний шаг делать, уже на чужой территории, когда нужно было собраться с духом – вот тогда и произносила «Господи, помоги». На него-то и была надежда. Хотя когда я, одетая в крестьянскую одежду, ходила на такие задания, у меня пистолетик был обязательно, а еще приборчик такой, с наушниками.

Но однажды пистолетик мне не помог, меня схватили. Немецкий солдат. Я и не заметила, как это случилось. Видно, очень уж обнаглела тогда: три раза ходила на ту сторону, все гладко было, прекрасные результаты, меня очень хвалили. Это как раз на Курской дуге было. Иду я по лесу, возвращаюсь к своим и вдруг чувствую: что-то не то у меня за спиной. Повернулась – а там немец. Подкрался. Видно, давно следил за мной и знал, что я делала.

А дальше вот что было… Фантастика какая-то. Я ничего не придумываю. Но это похоже на какое-то чудо. Он стоит, а я думаю: по инструкции надо кончать самоубийством, потому что дальше пойдут пытки, расстрел или концлагерь. И я попыталась пистолет вытащить. Но – получила удар по руке, пистолет оказался у него. Я думаю: ну и хорошо, сейчас он меня убьет, и это, Господи, лучше. Тут он так меня взял, повернул спиной к себе. Я опять про себя: пускай убивает. А он – уж не знаю чем, то ли коленом, то ли рукой, – в спину толкнул так, что я упала. И слышу вслед: «С девчонками не воюю». Потом у меня над головой летит мой пистолет, падает где-то впереди меня. «Возьми. Иначе свои расстреляют, если без пистолета вернешься».

Что делать? Я, во-первых, не могла сразу встать: у меня шок был. Но встала, оглянулась, а он идет – только спина видна, длинный такой. Так и ушел. Я рассказала об этом впервые лет через двадцать только. Хватило ума, слава тебе, Господи. А если бы рассказала тогда, меня посадили бы наверняка… Я где-то в середине 60-х рассказала об этом случае на встрече с молодежью. «Что ж вы его не застрелили?» – спросил меня один парень. А я ему: когда будешь в таком положении – попробуй, стрельни, тебя освободят, а ты возьми и застрели этого человека, который тебя освободил. Вот себе тогда и советуй. Доброе дело человек тебе сделал, а ты в ответ… нет, это хуже змеи.

Я очень редко об этом кому рассказывала. Ведь подобный эпизод не укладывается в привычные рамки. Ну а потом я все это еще больше поняла. Когда уже пожила в Германии, когда мне приходилось с немцами в мирное время общаться. Я поняла, что мы страшно ошибались, когда всех настраивали так, что раз немец – убей любого. А ведь у нас были такие случаи. Например, с заблудившимися немцами, когда под Сталинградом армия Паулюса капитулировала и объявили, что они должны идти на пункты, где регистрируют пленных. Некоторые отбивались от основной массы – ну, когда устали уже, не могли успеть – и потом приходили к нашим домам, а наши их расстреливали. Тут же! Потому что такая была агитация. А ведь они уже сдались. После того как объявили, что уже все кончено, они опустили руки, никого не тронули и ни одного человека не обидели. Они ведь дисциплинированные, раз общий приказ прошел – все. Не то что наши. Наши потом еще попробовали бы как-то сопротивляться. У русских другая психология. Мало ли приказ какой...».

«Я часто беседую с молодежью. Говорят, мол, не та молодежь, нравы портятся, все плохо. Дело же, на мой взгляд, в том, что меняется время, время меняет людей. Вот неверующим я всегда говорю: вы понимаете, почему люди, начиная с Платона, старались сделать что-то полезное? Например, те люди, которые, желая для будущих поколений только лучшего, старались что-то придумывать, идя на смерть за свои изобретения. И вот теперь я вас спрашиваю: вы уверены, что те люди, ради которых шли на смерть их предки и которые получили плоды изобретений других, очень счастливы? Что они более счастливые, чем те, которые были за много лет до них? Ответов на это нет. Я считаю, что всему свое время. Я не говорю, что тогда люди были лучше или хуже. Я говорю о внутреннем состоянии человека. Сказать, что сейчас, с появлением компьютеров и мобильных телефонов, с которыми так удобно жить, мы стали намного счастливее кого-то – например, моих родителей или кого-то еще, – нет, так сказать нельзя. Я вспоминаю, как мои родители хорошо и весело проводили праздники, какие у них собирались хорошие компании друзей… Я этого сейчас не вижу. Произошло изменение ценностей.

Что сейчас? И как было раньше? Мы воспитывались очень строго в том, что самое главное – это родина, и надо жить ради родины, а потом думать о себе. Мы в это верили, мы действительно приносили себя в жертву, и люди, которые уезжали куда-то поднимать сельское хозяйство, к примеру, делали это действительно не ради себя, а ради родины. Сейчас таких людей очень-очень мало, и если они есть, то их считают не вполне нормальными.

Что мне не нравится и что можно было бы не делать? Я, зная историю России, традиции России, ее народа особенного (что бы там ни говорили, но мы особенные, другие), сказала бы так. Люди наши не привыкли к какой-то общей свободе. Вот так взять и махнуть флажком – все, с завтрашнего дня у вас свобода… Ведь что мы получили в эти самые 90-е? Ужас. Самый настоящий ужас.

Что сейчас? После того, как все вроде улеглось? Я люблю свое правительство, как это ни странно. Они, по крайней мере, делают все, что только можно. И каждый человек, прежде чем критиковать, подумал бы: а что он бы мог сделать, посади его сейчас в правительство, с этими привычками, которые за эти годы сложились у людей? Попробуй, поверни что-нибудь. Как это получится у тебя? Подумай, прежде чем ругать и кричать «сменить, сменить!». На кого? На кого ты сменишь?!

Понимаете, поменялась категория ценностей. Нет той основы, которой мы жили в то время. И когда детей своих посылают за границу, а они упиваются красотами тамошней жизни, сами не понимая, что не могут пока по своему состоянию эту жизнь у себя построить. Не могут! Они хотят пользоваться тем, что есть на Западе, а строить этого сами они не умеют. Вот у нас сейчас получается что? Мне никогда не пришло бы в голову прийти на работу и, прежде чем поинтересоваться, а чем я буду заниматься и насколько это близко моей душе, спросить сразу про материальные блага. Я думала о том, что мне ближе: теория или, скажем, испытательный отдел. А сейчас что? Сейчас приходят на работу, вообще не спрашивая, что придется делать. Сразу вопрос задают: какая зарплата? С другой стороны, приходит начальник и говорит: у нас есть вакансия – будешь этим заниматься. С человеком даже не поговорят, что бы он хотел делать, до кого бы хотел вырасти. Наплевать! Работнику дают место и деньги. Сиди, делай. И это страшная беда, причем такая, что я начинаю скучать уже об этом железном занавесе, который у нас был, когда мы жили какой-то своей страной, любили какие-то свои особенности и жили как-то по-своему. Все-таки в наши годы духовности было больше, несмотря на произвол, на репрессии, на всякие глупости и чванство. Она, безусловно, сохранялась тогда. Пускай даже не церковная, но духовность. У истинных коммунистов, у них тоже была своя духовность, которая их очень высоко держала, если они, конечно, были настоящие.

Вы знаете, даже в годины репрессий, в войну у простых людей была настоящая духовность и настоящие отношения. И я помню, как мы в армии друг друга берегли, иногда даже жертвуя собой. А сверху – была эта жестокость, которую порождала система. Ради чего это делалось – не знаю. Может быть, легче управлять было, может, еще что-нибудь. Наверное, было желание запугать так, чтобы человек вообще в любом положении не пищал и не жаловался. Система была антигуманная. И тот, в ком была заложена эта жестокость, с удовольствием этой системой пользовался, а у кого ее не было – становились жертвами».