Не ищите оправданий

«…Мне на самом деле очень жаль этого человека — по-своему хорошего, доброго, судя по всему. От всего происходящего с ним он, как мне думается, очень страдает, а главное — понимает глубину своей драмы, ужас привыкания к ней: «Вы говорили, что двух лет запрета в служении ваша психика не выдержит…» — «Боюсь, что может выдержать» — это из интервью вскоре после запрета. При этом он периодически впадает в самообман: «Кончу сниматься — пошью новый подрясник», «Отбабашу контракты и сломя голову на корабль церковный. Душно мне здесь». Что душно — охотно верю, но вот вернуться «на корабль»… возможно, впрочем, но — только кающимся грешником, блудным сыном. Не пастырем уж никак — так мне, во всяком случае, представляется. Но, с другой стороны, Охлобыстин не извергнут из сана, а в служении запрещен — по собственному желанию, как ни парадоксально это звучит. Святейший Патриарх, насколько я понимаю, дал ему время определиться: кем он хочет быть, священником или… или тем, что он есть сейчас. А кто он сейчас? На одном православном сайте его назвали «акробат под куполом Церкви». Я хотела возразить, что он совсем не под ее куполом, причем тут Церковь вообще… но подумала: он ведь верующий, православный человек, это отрицать невозможно. Но от этого еще непонятнее: как можно так обращаться с благодатью, полученной в Таинстве хиротонии, передаваемой от апостолов и Самого Христа? Будто это вещь какая-то, которую можно убрать в шкаф, а потом опять достать из шкафа.

А ведь Охлобыстин такой не один, хотя и самый из них знаменитый. Поэтому хотелось бы спросить: что происходит со священнослужителем, сознательно оставившим свое служение? А с извергнутым из сана? Возможно ли возвращение по раскаянии, или это, как говорится, билет в один конец? Какова ответственность бывшего священника перед Богом и паствой? Как надлежит относиться к этим бывшим и как за них молиться?

А может быть, и нет в этом ничего трагического на самом деле? Ну, ошибся человек, сел, как говорится, не в свои сани — понял это и ошибку исправил. Только и всего! Я даже и такое мнение слышала: те, кто уходит из священников, поступает на самом деле лучше, честнее, чем те, кто остается и продолжает «служить» через силу, без души, без веры, кто просто зарабатывает деньги требами. Мало ли таких, увы!.. Может быть, Охлобыстин и впрямь поступил честнее, чем они? Мне, во всяком случае, они нравятся меньше, чем Охлобыстин — при всей связанной с ним боли.

С уважением, Татьяна Васильева»

И тем не менее говорить необходимо — с течением времени это становится более и более очевидным. И «право» на это отец Иоанн предоставляет нам сам. Ведь, согласитесь, одно дело — предавать молчанию и забвению то, что происходит в сокровенности, остается известным лишь ограниченному кругу лиц. И совсем другое — делать вид, что «ничего не происходит», когда ситуация «раскручивается» в СМИ, является темой тех интервью, которые человек дает достаточно часто, звучит в его транслируемых на всю страну посредством телевидения и интернета беседах и выступлениях.

Современные медийные технологии сделали общество легко управляемым. Или, точнее, легко настраиваемым. Средства массовой информации предлагают своим пользователям некие уже сформированные модели — поведения, мышления, отношения. И чем ярче, оригинальнее, а главное, чем удобней эта модель, тем скорее она становится доминирующей, преобладающей.

И вот отец Иоанн, сам, думаю, того не желая, такую модель обществу предложил. Модель отношения к священству. Предложение было принято, что называется, на ура людьми, по отношению к Церкви внешними, понятно; ну а для самой Церкви — как для мирян, так и для ее пастырей — стало серьезным соблазном.

Священство в «случае с отцом Иоанном» предстает миру чем-то таким, что можно легко «надеть», затем «снять», а после, может быть, снова надеть. Я не утверждаю, что для самого отца Иоанна все это именно так — легко и безболезненно; скорее, я тоже склонен думать, что перемена, на которую он почему-то решился, сопряжена для него с большим душевным страданием. Но образ, представленный им «публике», именно таков, как показано чуть выше.

И поэтому мне хотелось бы разобрать некоторые моменты той мотивации, которая, согласно целому ряду публикаций (прежде всего — той записи, которую первоначально разместил в своем блоге отец Иоанн), легла в основу принятого им решения. Желания полемизировать с самим отцом Иоанном у меня нет. Есть другое желание — внести хотя бы некоторый вклад в то, чтобы модель легкого подхода к священству не утвердилась. И чтобы верующие люди об это не претыкались.

Мне приходится на протяжении ряда лет преподавать в семинарии; храм, где я служу настоятелем, по причине своего месторасположения является для наших семинаристов «учебной аудиторией номер один». Я вижу, какими приходят ребята из мира, какими еще не оперившимися птенцами они вылетают в тот же самый мир из теплого семинарского гнезда, вылетают уже в качестве пастырей. Они тоже знают, кто такой отец Иоанн, его пример поражает, потрясает многих из них. И для кого-то может стать подножкой или ударом в спину в момент искушения, когда небо покажется с овчинку, а благое, но нелегкое бремя священства — чем-то совершенно необдуманно и напрасно взятым на себя.

Мало кто из не находящихся в церковной ограде знает, что каждый пастырь прежде рукоположения приносит присягу. Да, точно так же, как и солдат, обещающий с оружием в руках защищать родную страну. Есть, правда, и очень существенное различие: новобранец делает это в силу необходимости, поскольку военная служба носит у нас условно общеобязательный характер, а будущий священник — по собственной воле, никем насильно не влекомый и не понуждаемый. Есть и другое отличие: принимающий сан присягает навсегда. Возможности повернуть вспять уже нет. Да и… никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия (Лк. 9, 62). Есть, в конце концов, и третье отличие, возможно, самое существенное: рукополагаемый присягает не перед людьми, а перед Богом. И должен это понимать. Неважно, что кто-то, не ведающий Божьего закона и не верящий в то, что однажды Бог будет судить и мир, и каждого человека в отдельности, говорит ему: «Ты свободный человек, ты волен поступать так, как твоей душе заблагорассудится». Неважно, если то же самое на разные лады повторяют печатные СМИ, транслируют теле- и радиоканалы, клонируют интернет-порталы. Важно, что священник знает, как оно все на деле, и душа его знает. Был свободным, но сам, своей волей от этой свободы отказался — когда присягал, когда руку на плуг возлагал.

Отец Иоанн говорит о том, что одной из причин, побудивших его просить Святейшего Патриарха временно запретить его в священнослужении, стала материальная нужда многочисленного семейства. Но ведь в том-то и дело, что будущий священник, подающий Правящему Архиерею прошение о хиротонии, должен отдавать себе отчет: его новая жизнь легкой не будет, не будет она и безбедной. Искушения, испытания, лишения и скорби — вот к чему должен себя уготовить приступающий работать Господу. Об этом очень давно и очень точно сказал премудрый Сирах: Сын мой! Если приступаешь служить Господу Богу, то приготовь душу свою к искушениям (Сир. 2, 1), и с той поры ничего не изменилось. Бывают периоды относительного благоденствия, материального благополучия. Но они проходят. И не ради них ведь мы становимся священниками. Нет, может быть, кто-то и ради этого, по выражению святителя Димитрия Ростовского: «Поискал Иисуса ради хлеба куса». Мне, как практически и каждому пастырю, приходилось с болью и страданием видеть своих собратий, служение оставивших (или в служении запрещенных, а то и из сана извергнутых). И я могу с полной ответственностью сказать, что никогда причиной этого не становилась бедность или даже нищета. Причиной становилась утрата желания служить Богу, утрата веры.

В Саратовской епархии, где привел Господь мне трудиться последние восемь лет, немало священников, которые никак не могут похвастаться своим материальным благосостоянием. Правящий Архиерей старается делать все, зависящее от него, для того, чтобы помочь тем приходам, которые не могут прокормить себя сами, но возможности казны нашей митрополии весьма скромны. Я пишу об этом, и перед моими глазами встают даже помимо моей воли конкретные образы. Вот уже далеко не юный, но молодой по своему «стажу» священник, который служит в крохотном селе, храм в котором еще до того, как он был в это село назначен, сгорел. Вот другой, ютящийся со своим семейством в строении, напоминающем более всего домик дядюшки Тыквы из известного произведения Джанни Родари. А вот и третий, настоятель небольшого, отнюдь не доходного храма, у которого шесть детей, точь-в-точь как у отца Иоанна. Ему нелегко, но он не просит у Владыки разрешения подрабатывать где-то на стороне. Да и нет у него такой возможности, поскольку нет свободного времени, оно все поглощено той жизнью, ради которой он принял сан…

Пишет отец Иоанн и о том, что ему трудно сделать выбор между предстоянием у Престола и работой актера, сценариста, пиарщика и креативщика. Что ж, может быть, это и так, непрост для него этот выбор. Но после рукоположения выбор уже не делают, его делают значительно раньше: рукоположение и есть выбор. А после… После, как бы мы это ни называли, как бы ни оправдывали, это уже предательство — по отношению к пастве, к Церкви, к Богу.

И каждый, кто это предательство совершает, должен понимать — что он делает, от Кого уходит, от чего отказывается. Если говорит Господь, что недостоин Его тот, кто любит отца, мать, брата или сестру или вообще что-либо больше Него, то что сказать здесь? Человек был «руками Божиими», совершал величайшее на земле дело — Святую Евхаристию, преподавал Тело и Кровь Христовы верным в храме и… оставил все это, что-то этому предпочел. Значит, что-то оказалось для него важнее или ближе, дороже. Лишь понимая это, не оправдываясь оправданиями ложными, не выдумывая не терпящих никакой критики объяснений, не пытаясь сбежать от мучительной боли уязвленной грехом совести, можно, пережив период слабости, обрести единственный спасительный путь — путь покаяния в допущенном отступлении.

Уйти на время, чтобы потом снова вернуться? Странно это… Для чего уйти? Чтобы заработать денег на всю оставшуюся жизнь? Чтобы окончательно отвратиться от той мирской, уводящей от Бога суеты, которой снова добровольно предался? Чтобы попробовать стать президентом или, в крайнем случае, просто спасителем Отечества? Это всерьез? Или для того, чтобы представать в амплуа, трудносопоставимом с памятью о том, что этот человек — пастырь? Шутить на грани фола под прицелом телеобъективов, паясничать и кривляться?

Я помню, как когда-то, лет двадцать тому назад, совсем еще юным журналистом брал интервью у ныне покойного Леонида Филатова. В числе прочих вопросов, которые я ему задал, был и вопрос о вере. Леонид Алексеевич ответил, что да, он верит в Бога, но тема эта вообще сложная… «Знаете, — сказал вдруг он, — бывает ведь так: прыгает человек, суесловит, балбесничает, а потом делает перед камерой серьезную физиономию и говорит: я верующий. Таким верующим я быть не хочу». Врезался почему-то этот ответ в мое сознание, никогда не забывался, а процитировать его сейчас, в контексте обсуждаемой темы показалось мне особенно уместным…

Мне кажутся некорректными разговоры о том, что оставивший свое служение честней и лучше того, кто своим саном тяготится, но к подобному шагу не готов. Здесь опять налицо неоправданная попытка заглянуть в чужую душу и, ничего толком не разглядев, вынести свой вердикт о том, что там происходит. Ведь не оставляет священник свое служение потому, что пока еще находится в борьбе — за свою паству, за свою душу, за то, чтобы не сделаться совсем чуждым Богу. Я бы каждому, кто вообще задумывается об этом, посоветовал прочитать потрясающий по силе своего воздействия на душу роман Грэма Грина «Сила и слава». Он о жизни и смерти католического священника в Мексике в годы гонений на Церковь. Преследуемый, вынужденный скрываться, постоянно переходить с места на место, впавший в грех блуда и приживший внебрачного ребенка, спивающийся, опустившийся, он все равно не может уйти, отречься от сана. Почему? — Потому что не может предать Божий народ. И он ходит из села в село, крестит, отпевает, исповедует, служит мессу и причащает людей. Противный самому себе, лишенный даже возможности исповедоваться, потому как он в этой части Мексики последний — не расстрелянный или не отрекшийся. В конце концов арестовывают и его. Он боится смерти, но именно она становится для него избавлением от страдания и в той же мере печатью, приложенной рукой Божией к свитку его жизни. Маленький мальчик, жизнь которого — вторая, очень тонкая сюжетная нить романа, мальчик, которого буквально воротит от тех житий, которые читает ему мать, от всего, что связано с христианством, узнав о смерти несчастного, потрясенно произносит: «Ведь он мученик!». И целует с благоговением руку священника, которого в тот же день посылает Господь в их город и в их дом.

Кто после этого возьмет на себя смелость сказать, что оставивший служение «лучше» и «честнее»?

Я далек от того, чтобы судить отца Иоанна или кого-то еще из наших собратий, в какой-то момент покинувших поле боя. Более того: считаю, что никто не в праве их за это судить. Переживать, скорбеть, молиться за них — это будет куда угоднее Богу. Я твердо знаю, что запрет для священника — смертельная рана, зияющая в сердце. А извержение из сана — утрата последней надежды. Не на покаяние и спасение, покаяние доступно каждому, а на возвращение к той радости, которой служение пастыря является: радости быть соработником и другом Божиими, больше и светлее которой ничего нет.

У того, кто «всего лишь» запрещен, такая надежда остается. Я видел погасшие глаза тех пастырей, из которых после оставления служения уходила жизнь, уходила благодать, видел глаза отца Иоанна. И больше всего хотел бы, чтобы эти глаза вновь загорелись тем светом, который был в них прежде.