Свидетели и делатели

Архимандрит Тихон. “Несвятые святые” и другие рассказы. – М.: Издательство Сретенского монастыря и ОЛМА медиа групп, 2012;

Владимир Мартынов. Автоархеология (1978–1998). – М.: Классика-XXI, 2012.

Композитор Владимир Мартынов пишет культурологические и философские эссе, в которых увязывает уровень и особенности современной религиозности как с общим движением истории и культуры, так и с метаисторическими их проявлениями. Его книги «Пестрые прутья Иакова», «Зона OPUS POSTH, или Рождение новой реальности», «Казус Vita nova», интервью, статьи читаются и ценятся его единомышленниками. Как композитор Владимир Мартынов начинал с авангардных поисков в композиторском искусстве, со временем пришел к изучению и сочинению богослужебной музыки, ориентированной назад, как он сам выражается. Его категорический отход от современной культуры, от сочинения музыки, углубление в историю богослужебной музыкальной традиции, преподавание в Московской духовной семинарии и академии, написание теоретических работ по богослужебному пению, возвращение к сочинению светской музыки на основе его поисков – все это делает В. Мартынова человеком, чей собственный культурный опыт стал духовным. Случай чуть ли не уникальный в современной жизни.

Его новая книга «Автоархеология» несопоставима с книгой о. Тихона ни по тиражу, ни по популярности. Название обозначает движение к осмыслению своего жизненного, культурного и духовного пути: раскопать все то, что обусловило его теперешнее состояние, очистить, систематизировать и оставить как свидетельство, в котором, несмотря на подчеркнутую индивидуальность, многие узнают и свой поиск: хоть от «паломничества в страну Востока», как у Мартынова, хоть от «паломничеств» в других направлениях – от увлечения западным искусством, которое воспринималось как более свободное по сравнению с советским, – к неподвластному временным изменениям евангельскому началу.

Размышления о прошлом, если это не дневниковые записи, всегда читаются с некоторым недоверием. Почти неизбежная редукция, переосмысление прошлого, коррекция на себя сегодняшнего, на потребу сегодняшнему дню лишает прошлую жизнь непосредственности, а значит, и документальной ценности. Но Мартынова нельзя в этом упрекнуть. Его интеллектуальная честность обусловлена первой же записью. Текст, начатый с евангельской цитаты о том, как Иисус сказал ученикам, восхитившимся зданиями Храма, что «не останется здесь камня на камне», управляется этой интонацией, этим смыслом. Собственно книга и написана о «разрушении» этих «зданий». «Подобная ситуация, в которой возникает дилемма между кажущейся незыблемой величественностью привычного и возможностью покинуть эту незыблемость ради некоего неясного обетования, переживалась, переживается и будет переживаться, по всей видимости, многими еще не раз. Что же касается меня, то мне довелось пережить некую схожую ситуацию в конце 1970-х годов, но если в Евангелии речь шла об исходе из Храма Ветхого Завета и вступлении на путь Нового Завета, то в моем случае речь должна была идти об исходе из пространства культуры в пространство Церкви. <…> Именно в этот момент слова Христа: “Се оставляется дом ваш пуст. Ибо сказываю вам: не увидите Меня отныне, доколе не воскликните: Благословен грядый во имя Господне!” – обрели для меня живой конкретный смысл. Я вдруг понял, что они обращены лично ко мне и что они указывают мне на то, что пространство культуры, то есть дом, в котором я жил, на поверку оказался пустым домом, ибо его давным-давно покинул Христос». И молодой удачливый известный композитор Владимир Мартынов коренным образом изменил свою жизнь, несмотря на все неизбежные социальные и политические последствия этого шага, которых он тоже не побоялся.

Важнейшую часть книги составляет Трактат о богослужебном пении, где оно, в соответствии со святоотеческой традицией, приравнивается к аскетической дисциплине, обуславливающей необходимое преобразование ума, без чего невозможна преобразующая мир молитва. (Трактат этот, на наш непросвещенный взгляд, должен изучаться всеми регентами, участниками церковных хоров, да и священниками, чтобы на службах звучало именно «богослужебное пение», а не церковная музыка, которая, по мысли Мартынова, будучи давно и повсеместно исполняемой, не просто размывает стройность богослужения, но вообще лишает мирян осмысленного участия в молитве.) Чередование размышлений и воспоминаний с главами трактата придает композиции книги не только музыкальную полифоничность (музыканты смогут выстроить более содержательный смысловой и ассоциативный ряд, что, безусловно, усилит их восприятие мартыновского сочинения), но в каждом новом витке мысли показывает, что верно найденная интонация, точная формулировка (а у Мартынова они емки, точны, кратки) – проявление той точности мышления, которая есть верный знак его истинности.

В отношении к богослужебному пению, его бытованию в церкви, отходу от древнерусской традиции Мартынов видит вообще ключ к пониманию важнейших духовных процессов и образов. Так, сравнивая апокалиптические образы «жены, облеченной в солнце» и «жены, сидящей в пустыне», он говорит о том, что эти образы символизируют две противоположные тенденции истории: процесс воцерковления мира и процесс расцерковления мира. По его мнению, это не просто последовательность фактов, обусловленных чисто историческими причинами, но последствия внедрения в историю некоего надисторического мистического начала. «Процессы воцерковления и расцерковления мира, которые могут быть поняты как процессы приобщения мира к высшему порядку и отчуждения этого порядка от мира, сводятся в конце концов к вопросу наличия и отсутствия богослужебного пения в мире». Такой подход может показаться максималистским и даже узким, но его оправдывают стройные исторические доказательства своих мыслей, обращение к наследию святых отцов, которых Мартынов воспринимает не просто как Великих Учителей, но как единомышленников, чьи постулаты для него так же актуальны, как если бы они были обращены сегодня и непосредственно и лично к нему.

Выбор «единого на потребу» дает внутреннее право Мартынову резко и нелицеприятно оценивать современное состояние Церкви, общества, культуры. Он видит свою задачу не в том, чтобы докричаться до властей предержащих, а в том, чтобы обозначить критерии своего взгляда, в корне отличающегося как от благочестиво-невзыскательного, принимающего все, что исходит от начальства, хоть церковного, хоть светского, так и от интеллигентского либерального брюзжания, не принимающего ничего, что исходит оттуда же. Эта резкость оценок продиктована его духовной и интеллектуальной честностью. Выбрав однажды «ценностей незыблемую скалу», он не меняет ее в зависимости от обстоятельств, выгоды момента или группы людей.

Так, сомнительность происходящих в последние десятилетия общественных перемен Мартынов связывает со знаковым восстановлением храма Христа Спасителя – вместо «восстановления Кремля». Восстановление храма Христа Спасителя воспринимается им как жест политический и даже популистский. «Это типичный продукт сознания и мышления синодального периода, а синодальный период есть время тотального забвения древнерусских устоев иконописи, церковного зодчества и крюковой нотации, то есть забвение всего того, что образовывало основу русской национальной самоидентификации. <…> Восстановление храма Христа Спасителя представляет собой событие не менее драматическое и не в меньшей степени заставляющее нас призадуматься над нашей дальнейшей судьбой, чем образцово-показательное разрушение этого храма».

Как духовную трагедию Мартынов воспринимает «обескультуривание Церкви» и «расцерковление культуры». «Взаимодействие обескультуренной Церкви и расцерковленной культуры породило какую-то гремучую смесь псевдоцерковной культуры с псевдокультурной Церковью».

Смелость Мартынова в формулировках будит мысль, привыкшую к движениям в фарватере, готовую не только принимать, но и специально отыскивать чье-то авторитетное мнение, чтобы отождествить с ним свое и в этом видеть послушание, единство и благочестие. К чему бы Мартынов ни обращался, он исходит из собственного опыта, основанного на камне традиции, но проверенного лично, поэтому слова его звучат убедительно: он пишет о том, что знает сам. Он очищает понятие послушания от благочестивой редукции, а именно в таком ключе часто ведутся «православные» разговоры, когда послушание сводится к способу общения духовника и ищущего духовного окормления человека. Для Мартынова послушание – это проявление взаимоотношений сознания с миром, особый язык его. В современном же мире, где утрачены простота и единство сознания, утрачена и сама возможность переживания послушания как проявления соборности, а значит, утрачено и послушание в первоначальном смысле слова. «Послушание перестало быть способностью слышать и превратилось в исполнительную послушность, сводимую к проблеме: подчинять или не подчинять свою волю воле чужой».

Духовный опыт В. Мартынова – это опыт человека, для которого нет мелочей в жизни вообще. Любое ее движение, пусть самое незначительное, воспринимается им как часть целого, которое, конечно, не может быть ни усвоено, ни осмыслено отдельным человеком, но без попытки этого усвоения наносится ущерб этому целому. Это – редкое сегодня, да и всегда, наверное, свойство человеческого ума, но обращение Мартынова пусть к небольшой части читающей публики все же оставляет надежду на то, что кому-то он поможет расширить, прояснить, освободить взгляд на жизнь – не в соответствии со своими личными желаниями и пониманием, а в соответствии со словами Христа.

Конечно, не каждый человек способен услышать в словах Евангелия прямой призыв именно к себе, как это произошло с Мартыновым. Но еще меньше людей способно ответить на этот призыв буквальной и революционной переменой своей жизни. Те, кто в 70-е годы был способен на такой поступок и совершил его, по-разному смогли «прирастить таланты». В каком-то смысле сейчас можно говорить о результатах их перехода. Определенная малость этих плодов или их муляжность, видимость – это тоже результат этого перехода, который совершался хоть и из пространства культуры (в большом смысле), но по его законам. Но как бы то ни было, эти люди ответили не на зов времени, тогда еще не вполне сформированный или слышимый, – они сами формировали его. Пример тех, кто находился в одном смысловом поле с Мартыновым (а это очень широкий спектр людей: от С. Аверинцева, О. Седаковой, В. Ерофеева до З. Крахмальниковой и др.), действовал на одну группу людей. Пример других, к кому из той же интеллигентской среды двинулся будущий режиссер Георгий Шевкунов, будущий архимандрит Тихон, охватывал другую часть. В чем-то эти группы не сливаются и до сих пор, в чем-то, в основном в вопросах стиля, даже противоположны, но объединяет их нечто более важное, чем все несходства. Мартынов, рассуждая о разных путях этого движения к вере, написал, что история воцерковления архимандрита Тихона совпадает по времени с приходом в Церковь и его самого. «Он упоминает практически тех же священников, тех же монахов, те же места и те же ситуации, с которыми довелось соприкоснуться и мне. Но если выпускник ВГИКа Георгий Шевкунов – будущий отец Тихон – сподобился погружения в самые сокровенные глубины церковной монашеской жизни, то я, подобно плоскому камешку, брошенному умелой рукой и скачущему по поверхности водной глади, сам лишь скакал по поверхности этой самой жизни, время от времени получая возможность заглянуть в ее глубины одним глазком. У нас были разные призвания и разные бэкграунды, но мы так или иначе были причастны некоему подспудному историческому течению, некоему единому историческому зову, и, несмотря на наши различия, каждый из нас по-своему пытался ответить на этот зов. Мне кажется, что именно наличие этого зова и попытка ответить на него… заставляет меня писать то, что пишу сейчас я, а отца Тихона – писать то, что написал он».

Но вот что удивительно. При всей внешней простоте книги о. Тихона она, как и настоящая монашеская среда, как всякая самоотверженная вера, остается почти герметично закрытой для быстрого и стороннего взгляда, пусть и доброжелательного. Да, истории о. Тихона легко пересказывать. Как «вредный отец Нафанаил» «угадал» мысли разобиженного на весь мир молодого послушника Георгия и повторил их слово в слово. Как отец Иоанн (Крестьянкин), склонившись над безжизненным телом монаха, сказал: «Нет, это не покойник. Он еще поживет». А тот, очнувшись, «со слезами начал просить постричь его в великую схиму». Как отец Алипий, легендарный настоятель Псково-Печерского монастыря, когда его во времена хрущевских гонений принуждали закрыть монастырь, «бросил бумаги в жарко пылающий камин, а остолбеневшим посетителям спокойно пояснил: “Лучше я приму мученическую смерть, но монастырь не закрою». Все эти истории могли входить в древние патерики, с оглядкой на них о. Тихон и писал. Это и понятно: вера и чудо как предельное подтверждение веры всегда идут рядом. Интересно другое. О. Тихон делает достоянием массового сознания уже результат этой веры. Об аскетическом пути, изменяющем внутреннюю и внешнюю жизнь человека, охладевании и горении, рутине, сомнениях он не говорит. Речь идет только о плодах, которые видны простому человеку, внешнему по отношению к монастырской жизни. Каждый, кто любит ездить по монастырям, может рассказать свои такие истории, с такими же просветляющими обыденное сознание встречами, совпадениями, озарениями. Но в таком подходе о. Тихона и проявляется особенное прикровенное отношение к тайне веры, которая совершается в своей внутренней комнате. Простые по форме рассказы на самом деле говорят и об уникальности этого опыта, и о его закрытости для внешнего человека, часто даже не подозревающего, что духовный уровень народа не определяется богословскими конференциями, чтениями и количеством причастников на Пасху в Москве, не исчерпывается этими проявлениями и не сводится к ним. Безвестные людям пустынники, которые и сейчас живут, как в Фиваиде, совершают спасительный и противоположный веку сему подвиг веры. Некоторые страницы книги о. Тихона говорят об этом совершенно ясно, но немного – именно в силу «глубокого пласта залегания». Автор упоминает одного такого пустынника, который являл собой загадку даже для него. Передвигался он в выдолбленной из ствола лодке, появлялся в храме чуть ли не раз в год на Пасху и погиб, возвращаясь после причастия. Про него потом сказал о. Иоанн (Крестьянкин), что его убили какие-то лихие люди. А уж о чем он молился в своих лесах – об этом ни слова, потому что это не современного поверхностного ума дело.

Мартыновская «Автоархеология», нагруженная философской и музыковедческой лексикой, не всегда ясным синтаксисом, публицистическими и историческими всплесками, какой-то внутренней напряженностью, как ни странно, выглядит куда более откровенной. Мартынов не боится предложить читателю изнанку своих рассуждений – изнанку не в смысле их неприглядности, а в смысле обнажения интеллектуального приема, доступного современному человеку. Он убеждает читателя, что алгоритм его рассуждений не уникален: если честно, по максимуму использовать духовный и культурный опыт, то движение к вере и внутри веры приведет к встрече и с собой, и с Богом.

Книги и о. Тихона, и В. Мартынова обращены к разным слоям читателей, к людям с разными духовными дарованиями и особенностями, двигающимся к вере разными путями, но ни один из них не абсолютизирует своего опыта в ущерб другому, наоборот, они дополняют друг друга, углубляют и дают эту возможность и своим читателям.