Памяти архимандрита Даниила (Сарычева)

Интервью с архимандритом Даниилом (Сарычевым)^[1]

Архимандрит Даниил (Сарычев)

– Не только застал, но и я брал у патриарха благословение! Монахи жили на частных квартирах, из монастыря всех выгнали. И вокруг монастыря тоже жили, а потом постепенно и там их арестовывали. И – в Сибирь, кого куда, в общем.

– Батюшка, как сильно отличалась монашеская жизнь до закрытия монастыря от той монашеской жизни, которая возрождается в последнее время?

– Как-то мне сказал патриарх Пимен: «Москва имеет много монастырей, но такую братию, как в Даниловом монастыре, ни один московский монастырь не имел».

Отличалась, во-первых, высшим образованием духовным, постничеством, служба была уставная, песнопения были распева Оптиной Пустыни. И когда справляли праздник князя Даниила, то распевы князю Даниилу все были Оптиной Пустыни, по красоте которым не было равных. А я в это время был канонархом. У меня был, по отзывам, красивый альт. И меня вся Москва ходила слушать.

Наместник монастыря, архиепископ Феодор (Поздеевский), был высокого роста. Когда он на вас смотрел, он вас сразу насквозь видел. Это был постник. Если ему нужно было выпить стакан воды, он пил только полстакана. И так во всем – воздержание. К сожалению, в 1939 году он в Ивановской тюрьме был расстрелян.

– Отец Даниил, кого еще из монахов высокой духовной жизни вы знали?

– Отца Тихона (Беляева). Он был последним наместником монастыря.

Когда наш монастырь закрыли, мощи святого князя Даниила нам не сразу дали. И мы надежду потеряли, что нам отдадут мощи в храм Воскресения словущего. Накануне памяти преподобного Сергия мы уже служили в этом приходе, монастырь был закрыт. Но мощи еще нам не отдали. И вот когда мы запели «Ублажаем тя, преподобне отце наш Сергие», в это время открываются церковные двери и отец Тихон с другими священнослужителями вносит мощи благоверного князя Даниила (у нас они потом находились примерно два года с небольшим). И тут же мы запели: «Величаем тя, святый благоверный и великий княже Данииле». Пели, плакали, радость такая была! И архиепископ, помню, из ссылки приехал, хотя монастырь был уже закрыт. Но он жил у монастыря на частной квартире и тоже служил в этом приходе.

Также и архимандрит Поликарп (Соловьев) величайший подвижник был. Он когда ходил по земле, то как бы по воздуху ходил. Это был предпоследний наместник. Его родина в Зарайске. А так, в основном, вся братия была высокой духовной жизни и служила образцом не только для нашей обители, но и для всей Москвы и для всей России. И что знаменательно, после гонений наш монастырь первый открылся.

Была очень большая связь со схиархимандритом Гавриилом – такой был старец в Седмиезерной Пустыни под Казанью. А у нас был отец Симеон, будущий схиархимандрит Даниил. Он спас однажды архиепископа Феодора нашего во время бунта студентов в 1905 году в Тамбове. Туда приехал архиепископ Феодор навестить семинарию. И на владыку Феодора было покушение, а отец Симеон его заградил собой. И прострел был в позвоночник, из-за этого он лишился возможности ходить, его возили на коляске. Он обладал необыкновенно красивым голосом – баритональным басом. Ноты писал, как печатал. Певец был первоклассный. И вот он пел у нас на правом клиросе до закрытия. И потом, невзирая на то, что он без помощи келейников не мог жить, он был выслан в город Владимир. А потом ему и там покоя не давали: выслали в Псков и там расстреляли. Новый священномученик.

– Батюшка, вы сказали, что вы были канонархом на клиросе. Сильно ли отличалось в то время пение и службы?

– У нас все было по уставу, службы были почти без сокращений. Так что в этом отношении наш монастырь служил образцом. По соседству был Симонов монастырь. Когда Симонов монастырь закрыли, то там был настоятелем архимандрит Петр, впоследствии он стал епископом. Его фамилия Руднев. Он у нас служил. А потом он был расстрелян, да и многие другие тоже. У нас кругом жили архиереи, которые в силу обстоятельств в дни гонений были вынуждены с епархий выехать и жить здесь, в Москве. А в Москве в то время квартир было много, москвичи народ был набожный и поэтому этим архиереям, которые служили у нас в Даниловом монастыре, почти ежедневно помещения были. Ну, потом всех постепенно арестовали и кого куда. Кто остался жив – вернулся. А большинство так в ссылках и погибло.

– Из тех, кто с вами был тогда, кто-то еще остался, кто помнит те дни в Даниловом монастыре?

– Сейчас, кто помнит хорошо, это монах Михаил. Он в Даниловом монастыре, он бас. Он был в городе Владимире, куда отец Симеон был выслан.

– Батюшка, расскажите, пожалуйста, о каких-либо знаменательных событиях в вашей жизни, может быть, из вашего детства?

– Пасха была поздняя, это в 1923 году примерно. И село, в котором я жил в 25 километрах от Рязани, все было верующее. И погода была чудесная. Я своей маме говорю: «Мама, ты меня разбуди к светлой утрене». – «Хорошо, – говорит, – я тебя разбужу». Ну, сама куличи готовила. Погода чудесная была. Потом меня мама будит, говорит: «Вставай, разговляться». Я говорю: «Как разговляться? А в храм?» И плакать. Она говорит: «Вставай скорее, посмотри, как солнце играет! Не плачь!» И когда я вышел на улицу, я увидел в наше окно – как раз был восход солнца – громадный шар, и солнце как бы купалось и разными цветами отражалось на стене, на столах… А весь народ, разодетый, в платьицах пасхальных, стоит на меже, на возвышенности. Все смотрят, как солнце играет, и весь народ поет: «Христос воскресе из мертвых!». А дети уже катают яйца. Это непередаваемо! Святая Русь – свободная!

После этого я в Москву приехал. И первый мой визит был в Симонов монастырь. Там служил иеромонах Севастиан, одаренный даром духовного зрения. А после этого я пришел в Данилов монастырь.

А в детстве у меня был такой случай. Я с товарищами пошел за ягодами в лес. Он весь был дубовый. Рядом барские сады. Обычай у нас был – на все четыре стороны помолиться, а потом в расходную. А потом собирались. И вот, в пятистах метрах от нас я и мои товарищи увидели двух иеромонахов в епитрахилях. На меже, в поле они совершали каждение. А храм наш недалеко был. И вот, я когда приехал в Москву, то я и увидел над вратами изображение этих двух иеромонахов: преподобных Симеона Столпника и Даниила Столпника. Это я уже увидел в Даниловом монастыре, куда я вскоре был принят, и был там до закрытия канонархом.

– Батюшка, в каком возрасте вы приехали в Москву?

– Мне было двенадцать лет. Я приехал с мамой. Тут у нее были родственники. В Москве была безработица, и поэтому не сразу все устраивалось, была частная торговля, так называемый нэп. Магазины были переполнены, чего только не было, уже не говоря о том, что наши девушки и наши дамы носили в летнее время платья из чесучи. Да и облачения у нас были из этого же материала, и подрясники детские из этого материала. Одним словом, до 30-х годов было богатство. А потом – раскулачивание.

– Батюшка, но, несмотря на гонения, много людей продолжало ходить в храмы, вера оставалась…

– Все время ходили, и посты соблюдали. Москва была благочестивая. В Кремле было несколько монастырей.

– А в Кремль пускали на службы?

– Вначале пускали, а потом не стали пускать, потому что там было советское правительство. А после войны в Кремль уже был свободный доступ.

– Я слышал, что через много лет, после войны, вы были в церкви Ризоположения.

– Да, потому что здесь сначала не разрешали служить, и наш Донской храм временно присоединили к храму Ризоположения. Там я пел. А потом нам открыли старый собор. И нам разрешили здесь совершать службы. Потом там были обретены мощи святителя Тихона.

И мощи князя Даниила были нетленны. Сотни лет они были в земле. И когда на Пасху у нас служил епископ Николай Елецкий, это был столп Православия, ему пришлось наводить порядок с мощами. И вот он рассказывал, что когда он открыл мощи, то воскликнул: «Княже Данииле, я много мощей видел, но я ничего подобного не мог видеть. Тебе только открыть глаза – и ты живой». Вот насколько они были жизненны! И потом мощи в течение двух лет находились в храме Ризоположения. Владыка Феодор там служил один раз, а потом его опять арестовали. Он почти все время находился в ссылке, ему жить спокойно не давали.

Но вот один случай я вам расскажу. Владыка Феодор сидел в камере смертников. Там было семь человек. И подходит к нему один из приговоренных к расстрелу, называя владыку Феодора батюшкой, потому что он не знал, что это архиерей. И говорит: «Я видел: только что около вас стоял монах». А владыка говорит: «Скажите, какие у вас были добрые дела?» Он отвечает: «У меня особенно добрых дел не было». Владыка говорит: «Не может быть, подумайте». И приговоренный отвечает: «Раз был случай, когда святителя Феодосия Черниговского вынули из раки, и один из моих товарищей стал топтать их ногами, а я вступился, устыдил его и не позволил глумиться над останками святителя Феодосия». Тогда владыка Феодор и говорит: «Знайте, что сейчас здесь был владыка Феодосий. Через два дня на третий вы будете освобождены». Так и получилось. И когда его освободили, он у нас в Даниловом монастыре крестил и жену, и детей. Это было в 1925 году.

– Батюшка, в монашестве больше было из благородных или из простых людей?

– У нас в Даниловом монастыре больше было окончивших семинарию. Но семинария прежняя была полная, преподавали по всем правилам. А за последнее время все не то уже стало. А я был посвящен в иеромонахи в день Благовещения Матери Божией. Это в Даниловом монастыре.

Было так. Я слышу голос ночью: «На тебя пришло указание, чтобы тебя посвятить в иеромонахи». А я еще ничего не знал. Вхожу в Данилов монастырь, а меня встречает келейник епископа Тихона, который сейчас в академии, по-моему, работает. И говорит: «На вас пришел указ от патриарха Пимена, чтобы посвятить вас в иеромонахи. Идите к наместнику». Когда я вошел к наместнику, владыке Тихону, он мне дает указ о посвящении меня в сан иеромонаха. А до этого там был голос свыше: «О твоем посвящении ходатайствовало очень много духовенства». Я уже не помню подробностей, но это было.

– Отец Даниил, прожив столько лет и зная старое монашество, которое было до войны, и видя то монашество, которое сейчас, как вы можете сравнить спасение в миру и спасение в монашестве? Многие люди задумываются о своем жизненном пути, например семинаристы, заканчивающие духовные учебные заведения…

– Сейчас в монастырях сложно, к тому же молодые семинаристы неустойчивы. Потом женятся, оставляют монастыри. То, что я видел в двадцатые годы, это как небо и земля: тогда еще монастыри были, и монашество было по призванию внутреннему. Правда, большинство из тех монахов потом стали мучениками, их потом всех арестовывали и – в далекие сибирские края… А современные все, конечно, не то.

С архимандритом Даниилом беседовал Александр Стародубцев

Из воспоминаний отца Даниила (Сарычева)^[2]

Я родился в 1912 году в Рязанской губернии, в 25 километрах от города. В начале 1920 года вместе с матерью и сестрой переехал в Москву и поселился на Малой Тульской улице, близ Данилова монастыря.

Ежедневно ходил я в монастырь к ранней обедне, во время которой пел архимандрит Григорий (Лебедев), позже ставший настоятелем Александро-Невской лавры и позже архиереем. Я его очень полюбил, и он меня также. Вот он-то и обратил внимание на мой голос и отдал в обучение к игумену Алексию, бывшему в монастыре регентом. Науку отца Алексия, который учил меня гласам и славянскому языку, я освоил быстро, так как, по отзывам, имел абсолютный слух и хорошую память: стоило мне один раз услышать песнопение, как я уже мог его спеть.

Очень мне хотелось быть канонархом, и я часто молил об этом Господа. И вот когда мне было 11 лет, моя мечта сбылась и я стал канонархом Данилова монастыря. Москвичи меня очень любили и приходили слушать со всего города. Бывало, под праздник у нас пели десять стихир; так я один канонаршил все десять – с правого на левый клирос ходил. Носил я подрясник и немного длинные волосы, так что был похож на девочку. Бывало, пока пройду по храму, мой карман в подряснике полон конфет и шоколада.

Пение у нас в монастыре было прекрасное, молитвенное, торжественное. На правом клиросе хор был наемным и состоял примерно из 30 человек. Все голоса были отборные: храмы и монастыри закрывались, поэтому наплыв певцов был большой. Это потом уже начались притеснения, и стали бояться петь в церкви.

На левом клиросе пели наши монастырские насельники, числом около 20, под управлением игумена Алексия, человека одаренного и необычайной доброты, обладавшего красивым, немного «в нос», тенором. Всего же у нас в монастыре было около 40 монахов. Среди тех, что пели на клиросе, был архимандрит Симеон, у которого был прекрасный бас. Его трагедия заключалась в том, что у него была парализована нижняя часть тела, и его возили на коляске. Во время революции 1905 года он своим телом прикрыл от выстрела нашего настоятеля владыку Феодора, и пуля задела ему позвоночник. Он также был очень добрым человеком и подвижником веры. В таком болезненном состоянии его и арестовали, и на волю он больше не вернулся.

За службой в монастыре пели гласы московского роспева, а также «Обиход» Львова. Любили петь Турчанинова, Бортнянского, Аллеманова, Нафанаила и, конечно, Архангельского. Вообще, в Москве Архангельского очень любили. Но вот у нас в монастыре предпочтению отдавали Кастальскому. Затмил же всех этих композиторов своими новшествами Павел Чесноков! Почти все протодьякона – Михайлов, Холмогоров, Туриков – пели его ектении, «Спаси Боже…». Исполнялись у нас за службами и напевы Зосимовой пустыни «Благослови…», «Блажен муж…», а также подобны Оптиной пустыни. Очень мы любили подобны Даниилу Московскому (на тот же роспев поются подобны преподобным Сергию и Серафиму). К сожалению, утеряны ноты необычайной красоты трипеснцев, которые исполнялись на повечерии Рождества Христова и на Страстной седмице, – отдали на хранение домой старушкам, да те поумирали. Трипеснцы были четырехголосными, какого-то древнего монастырского напева, и исполнялись они только в нашем монастыре. И еще у нас в монастыре было особое «Господи, помилуй», которое привез владыка Дамаскин, обладавший прекрасным первым тенором – прямо Сладкопевец!

На первом месте в нашем монастырском пении была церковность, и пению нашему по благоговейности равных не было. Оно было одновременно и торжественным, и умягчало сердца молящихся. В пении должна быть внутренняя молитва, тогда оно будет духовным, и будет пробуждать к молитве. Службы у нас в монастыре были длинными, особенно под большие праздники: все кафизмы вычитывались, стихиры пелись полностью, служба длилась с половины шестого и кончалась в половине одиннадцатого. Но мы не уставали, не хотелось уходить из храма.

Надо сказать, что на празднование памяти благоверного князя Даниила Московского у нас в монастыре собиралось множество московского духовенства и был мужской хор, наверное, человек в 50. Из них некоторые были хористами Большого театра. Одна басовая партия – человек 20, да первых теноров человек 14. Сейчас уж нет таких голосов! Чем выше – тем для них лучше! А как стояли за службой! Благоговейно. Крестятся, молятся… И вот эта обстановка заставляла настраиваться на молитву. Левый хор, тоже очень большой, был смешанным.

Многие песнопения в память преподобному – припевы акафиста, «Взбранной» и другое – написал профессор Московской консерватории Александр Александрович Воронцов, ученик Кастальского.

В праздник благоверного князя Даниила Московского к нам приходил служить протодиакон Максим Михайлов, протопресвитер Николай Колчицкий. Архиереев было от 12 до 16 человек, а в 1924 году приезжал к нам Святейший патриарх Тихон.

Максим Дормидонтович Михайлов прибыл в Москву из Казани вместе с архиепископом Иоасафом в 20-х годах. Первая служба владыка Иоасафа была у нас в Троицком соборе, и тогда мы первый раз услыхали Михайлова. Боже мой! Что ж это такое?! Нельзя передать впечатление от этого бархатного, малинового баса! Вообще москвичи к протодиаконам были неравнодушны, особенно купцы, и Михайлова стали приглашать нарасхват служить в разные храмы. Но Павел Григорьевич Чесноков перетянул его к себе в церковь Василия Кессарийского, что близ Тверской, где он был регентом. Но Михайлов служил там мало, потому что его прямо-таки разбирали по храмам на престольные праздники.

Тогда никто не запрещал даже целому хору приходить в другой храм на престольный праздник. Вот, например, на Ордынке, была церковь Иверской Божией Матери, в которой регентовал Георгий Рютов – красивый, интеллигентный, высокого роста человек. Он был в Москве известен как регент и композитор; его вещи и сейчас поют – «Ныне отпущаеши», Великое славословие. В его хоре были прекрасные солисты – Арфенов, впоследствии артист Большого театра, и Дмитрий Волков, которого нередко приглашали в наш монастырь. Голос Волкова напоминал голос Карузо. В хоре Рютова пела и его жена, Полякова, – лучшее церковное сопрано Москвы. Я удостоился в ее исполнении слышать рютовское Великое славословие, которое начинает соло сопрано. Так вот, помню, что Рютова со своим хором приглашали в Духов день на Даниловское кладбище.

Не могу не назвать и других прекрасных церковных певиц – Марию Стрельцову и Александру Панкину. У них так же, как и у Поляковой, было сопрано.

Из московских регентов того времени я знал Николая Сергеевича Орлова, который управлял хором в храме Благовещения «Бережки», что неподалеку от Смоленской площади на берегу Москва-реки. Потом этот храм закрыли, и он регентовал в других церквах и, в конце концов, – в храме преподобного Пимена Великого. Настоятелем там был отец Борис Писарев, тоже в прошлом хороший регент. Знал я еще регента Полянского, который управлял хором у священномученика Ермолая, что на Садовой-Кудринской.

Но все-таки лучшим московским регентом в 20-е годы был Николай Данилин. Он управлял хором в белом двухэтажном храме великомученицы Параскевы Пятницы, и хор его состоял из остатков Синодального хора, которым он управлял до революции. Наш иеросхимонах Герасим, бывало, раннюю отслужит – и туда. «Отец Герасим, куда?» – «Данилина иду слушать». Мне говорил Святейший патриарх Пимен, сам в молодости бывший на Москве регентом: «Для меня было достаточно услышать только “Аминь”, и я уже понимал, что такое Данилин, какая это звезда была русская!» Как в театре лучшим певцом был Шаляпин, так и лучшим русским регентом – Данилин. Очень строгий был, как зверь стоял. Но подобных не было!

Когда храм Параскевы Пятницы закрыли, Данилин перешел к мученику Трифону. А потом, видимо, его стали притеснять, и он совсем оставил регентскую службу.

Примерно в то же время, в конце 20-х годов, ушел из церкви и протодиакон Михайлов. Конечно, у Михайлова был голос! Но по музыкальности все-таки лучше был протодиакон Холмогоров. Он служил в храме Никиты Мученика на Басманной, но можно его было видеть и в других храмах. Помню его замечательное пение «Верую» Архангельского в храме священномученика Николая, где регентовал Полянский. Он же пел и ектению Боянова «Рцем вси…» Холмогоров был не только известный протодиакон, но и великий певец.

Времена, о которых я рассказываю, были очень тяжелыми. Гонения на Церковь, притеснения духовенства и закрытие храмов начались сразу же после революции. Первыми в Москве пострадали кремлевские монастыри и церкви. Затем начали закрывать другие храмы и монастыри – Симонов, Алексеевский, Петровский, Донской, Страстной…

Святейший патриарх Тихон с первого же дня притеснений встал на защиту Церкви. Но ему очень вредили «обновленцы» во главе с Введенским. «Обновленцы» захватили храмы Христа Спасителя, преподобного Пимена, Воскресения в Сокольниках и другие. Ушли они из Церкви только после войны.

Новшествами «обновленцев» было то, что они упразднили старославянский язык и стали служить на русском, то, что они престол вынесли из алтаря на середину храма... Службы «обновленческие» были более короткими, но народ не очень-то их жаловал, особенно женщины. Пение у «обновленцев» было таким же, как и у нас. Но опять же, певцы шли к ним петь только ради денег – те, что нетверды были в вере.

Многие архиереи и духовенство сперва перешли к «обновленцам», но потом все они каялась у патриарха Тихона. Говорят, что «обновленцы» очень притесняли в служении знаменитого московского протодиакона Константина Розова, что отчасти послужило причиной его преждевременной кончины.

Сам Святейший патриарх Тихон умер в марте 1925 года, и отпевание его совершалось в Донском монастыре, где тело стояло четыре дня. Отпевание совершал митрополит Петр Крутицкий в сослужении 62 архиереев. Духовенства в соборе было так много, что народ не мог уже туда поместиться. Из протодиаконов, помню, присутствовали Туриков и Михайлов. Пели два хора – Чеснокова и Астафьева, усиленные певцами из других хоров. Пение было подобрано самое хорошее – ирмосы «Волною морскою», шестой номер Архангельского.

Когда кончилась обедня, все архиереи вместе с митрополитом Петром Крутицким вышли на погребение. Прежде, чем начать погребение, митрополит Петр обратился к народу с краткой проповедью. Затем гроб с телом Святейшего обнесли вокруг стен монастыря, поднесли к келье, где жил патриарх, и принесли к старому собору. Здесь была отслужена краткая лития и Святейшего опустили в могилу. Миллионный народ запел «Вечную память».

После смерти патриарха Тихона Русской Церковью в течение восьми месяцев, вплоть до ареста, управлял митрополит Петр Коломенский, который отстаивал все, что мог. Но постепенно духовенство высылали и церкви закрывали.

Вот представьте: храм закрыли, а в нем был целый хор. Кто мог – устроился в театр, другие – на гражданскую службу сторожами и т. п. Монахам особенно трудно было поступить на работу. Чаще всего их арестовывали и высылали. Это вначале была вольная высылка, а потом стали отправлять в концлагеря – на Колыму, в отдаленные места Сибири. Все наши монахи там и остались, а архиереев особенно много было на строительстве Беломоро-Балтийского канала.

Я жил в монастыре в архиерейских покоях и был очевидцем такого положения: бывало, 12 часов ночи – пронзительный звонок. Все знают, что кого-то пришли забирать. Два часа с половиной, три делают обыск – все переворачивают. Потом смотрим, кого-нибудь одного берут. Прощаемся.

Вокруг монастыря жило много архиереев. Их епархии закрывались, и они приезжали в Москву, где во времена НЭПа еще можно было снять комнату. Вот, к примеру, закрыли храм в Виннице, и местный архиерей Амвросий поселился близ Данилова монастыря и в нем служил. Кроме того, привлекало архиереев в монастырь и то, что наш настоятель, владыка Феодор, который прежде был ректором Московской духовной академии, намеревался возобновить ее при нашем монастыре. Но постепенно и архиереев стали арестовывать и ссылать. Началось это примерно в 26-м, 27-м годах. В эти же годы были закрыты Донской монастырь, в конце 28-го или в 29-м – Новодевичий (его игумения Вера тоже пострадала).

В 29-м году закрыли Троицкий собор нашего монастыря, в конце 30-го года и весь монастырь, который оставался последним действующим монастырем в Москве. Мощи благоверного князя Даниила Московского перенесли в находившийся за монастырской оградой, не принадлежащий к монастырю храм Воскресения словущего. Туда же перешел из монастыря и любительский смешанный хор, регентом которого стал я. Прекрасные певцы там были, особенно женские голоса. Старался я сохранить в этом хоре традиции монастырского пения. Два года мы отмечали в храме Воскресения словущего память преподобного Даниила, но потом закрыли и эту церковь.

В 30-е годы настали страшные времена. Власти начали вырубать все церковное под корень. Вот придет молодой человек в храм, прочитает «Святый Боже…» – за ним уже идут по пятам. Потом его вызывают или приезжают за ним: либо вышлют, либо такого страха нагонят, что человек боится в храм зайти. В 37-м году в храме уже боялись и служить, и читать, и Богу молиться.

В 32-м году дошла очередь и до меня: забрали меня в Бутырки. Но тогда был еще жив схимник Захарий, который сказал, что меня выпустят. И действительно. Просидел я 40 дней, и меня выпустили. Пошел я сразу к отцу Захарии, поблагодарил его за святые молитвы и попросил благословения принять священнический сан. А это в те времена означало, что сразу после принятия сана пойдешь в лагерь.

Батюшка меня на это не благословил, велел в церкви по-прежнему петь и читать. А моя родственница говорит: «Батюшка, да его снова возьмут». – «Никуда его не возьмут. Ходи в церковь, пой, читай, славь Бога». Его святыми молитвами я пошел в церковь святителя Николая на Новокузнецкой, где служил отец Александр Смирнов. И в течение девяти с половиной лет я там организовывал такое народное пение!.. А кругом аресты идут. Я же смело ходил, и никто меня не взял по милости Божией.

В 30-е годы самое хорошее пение можно было услышать в храме Богоявления в Драгомилове. Это был огромный храм с пятью престолами. Его собирались закрыть еще в начале 20-х годов, но патриарх Тихон отстоял. Пел там хор под управлением Нестерова и был это второй хор по красоте исполнения после хора Данилина. Но примерно в 32-м году и эта церковь была взорвана. Как говорят, Нестеров после этого уехал в Ленинград и организовал там хор.

Самым последним большим регентом я считаю Виктора Комарова, управлявшим хором в Богоявленском соборе в Елохове.

Вообще, в церковном пении всё от регента зависит. Регент должен быть глубоко верующим – петь и молиться душой. И этот его духовный инстинкт пронизывает и поющих с ним, и молящихся. Когда пение бывает молитвенное, церковное, когда хор поет «с душой», как раньше пели матушки-монахини в монастырях, то молящиеся стоят и чувствуют себя, как на небе. Есть пословица: «Каков поп, такой и приход». Так вот, какой регент – такой и хор.

^[1] Интервью взято сотрудником сайта Православие.Ru Александром Стародубцевым в 2003 году.

^[2] Публикуется по: Московская регентско-певческая семинария. 1998–1999. Наука. История. Образование. Практика музыкального оформления богослужения / Сб. статей, воспоминаний, архивных документов. M., 2000.