Воля к делу по вере

Боевики ИГ

Итак, если кто принимает на себя имя Христово, а того, что усматривается вместе с этим именем, не являет в жизни, тот ложно носит это имя в соответствии с представленным нами примером – оно есть бездушная маска с чертами человеческого образа, наложенная на обезьяну.

Святитель Григорий Нисский. К Армонию

«Ты станешь светом, – поет по-арабски мужской голос, утешает и обещает, – ты станешь светом», – и мелодия эта так красива, что не идет из головы, словно кто-то тоскует по раю в этой земной юдоли, и ты хочешь тосковать вместе с ним. И всё бы ничего, если бы это не был нашид об истишхаде – воинственная исламская песня, призывающая совершить самоподрыв.

Боевик ИГ из Австралии

Реальность такова, что подобные песни слушают сейчас множество молодых россиян, принимающих ислам и выбирающих его самые крайние, радикальные ответвления. Как революционеры начала XX века, они хотят насильно изменить мир к лучшему.

Эта угроза подходит всё ближе, причем изнутри: о том, чтобы оказаться в ИГ^[1], грезят сегодня мальчики и девочки в России, Англии и Европе, меняющие свои христианские имена на имена сподвижников и жен исламского пророка.

Последние годы принесли нам тысячи сообщений о мужчинах и женщинах, юношах и девушках, добровольно отрекающихся и от своей веры, и от своего гражданства в пользу новой идентичности – исламистской идентичности «Халифата».

Такими новостями никого давно не удивишь. Единственный вопрос, которым задаются СМИ, освещая историю об очередном беглеце: почему? Почему молодые и часто успешные по меркам современного мира люди готовы жертвовать всем в пользу, как многим кажется, средневекового варварства?

Еще десять лет назад ответ на этот вопрос был якобы «очевиден»: сотни риторов убеждали нас в том, что за исламизмом^[2] стоит необразованная толпа, не имевшая дела с традиционным исламом. Сегодня серьезная журналистика и аналитика оставили подобный подход в прошлом, и только исламские проповедники до сих пор щедро награждают радикальных мусульман резкими эпитетами.

«В ИГИЛ добровольно тянутся авантюристы всех мастей, наемники, бандиты, которым всё равно, какой идеологической атрибутике присягать, – уверяет своих слушателей муфтий г. Москвы А. Крганов. – Эта проблема, скорее всего, относится к социальной сфере, нежели к теологической»^[3].

Высказывания в духе «их там чем-то опоили и загипнотизировали» – большое упрощение проблемы

Однако, как и высказывания в духе «их там чем-то опоили и загипнотизировали», подобный взгляд на вещи – большое упрощение проблемы. Да, действительно, призыв ИГ последовать за такфиристами^[4] ради «микроволновок» и «холодильников» имел место^[5] – но он лишь подтверждает тот факт, что боевикам «Государства» не хватает рекрутов, «пушечного мяса».

Прибывающие же в Ирак и Сирию «новообращенные» с дипломами ведущих вузов мира представляют собой элиту строящегося общества «Халифата» – и именно их усилиями налаживается добыча нефти на оккупированных исламистами территориях, именно благодаря им держится на плаву хрупкая экономика этого государственного образования. За примерами подобных решений интеллигентов не надо далеко идти – достаточно вспомнить, как студентка философского факультета МГУ Варвара Караулова была задержана на турецкой границе при попытке присоединиться к ИГ. Едва ли можно свести выбор этой образованной девушки к «жажде бандитизма» или «наемничеству».

В чем же тогда дело? Почему состоявшиеся европейцы-интеллектуалы массово выбирают исламизм? Неужели в жестоком мире податей и публичных казней есть нечто привлекательное и для пожилого доктора наук, и для хрупкой девушки?

Европейцы, выбирающие ислам, – это те, кто стремится к активному религиозному и религиозно-этическому деланию

Да, есть. И, как ни странно, это «нечто» имеет вполне библейский характер: это воля к делу по вере (см.: Иак. 2: 26). Как показывает опыт (и в том числе опыт автора этих строк), европейца к принятию ислама побуждают не богословские затруднения в понимании Триединства или несогласие со Священным Писанием, а стремление к активному религиозному и религиозно-этическому деланию. Призывая следовать за исламским пророком даже в мелочах (вплоть до длины брюк или привычки спать на правом боку), радикальный салафизм^[6] не просто призывает – нет, он повелевает действовать во имя «истины».

И эта «истина» соблазнительна хотя бы своей простотой и многоплановой наглядностью: «Хотите, чтобы гомосексуалисты не ходили, взявшись за ручки, мимо ваших детей? В Халифате этого не будет. Хотите, чтобы на ваших улицах не было пьянства? В Халифате его нет! Вы хотите патриархальную семью, где всё пропитано трепетом благожелательной субординации? И это мы вам можем дать!..»

Традицией салафизма уже даны готовые ответы на все насущные вопросы – и эти бесконечные, масштабные практические схемы, ждущие претворения в жизнь, как бы оправдывают в глазах неофитов средства их насаждения – ведь добро должно действовать, оно должно быть с кулаками…

Такой настрой вчерашних христиан выдает, пожалуй, главное наше поражение перед лицом салафизма: оскудение нашей собственной веры. Той веры, которая не ограничивается нашим комфортным христианством, но веры действенной, веры-исповедания. Веры, за которую мы будем готовы умереть.

Церковь, удобная, как хороший офис или ресторан, – нужна ли она?

На Западе дело, впрочем, обстоит еще хуже. Оглядываясь вокруг в поисках опоры, уставший от игр и услад постмодернистского мира европейский интеллектуал видит церковь, пропитанную тем же духом. Церковь, подстраивающуюся под нужды человека, готовую услужить, удобную, как хороший офис или ресторан. Равнодушные улыбки, белые воротнички и пустые слова – и что он забыл там?

Казнь христиан-коптов

И тогда естественная жажда справедливости высшего порядка, жажда личностного и всеобщего преображения находит новый вектор своего развития – к сожалению, именно исламистский.

Агрессия исламизма в глазах отчаявшихся христиан не представляется им собственно агрессией – она играет перед ними именно гранями своего героизма, принуждающего мир считаться с «богоданными истинами».

Об этом не раз говорил и отец Димитрий Смирнов, хорошо понимавший мотивацию такфиристов: «Современный мусульманин – он хочет умереть за свою веру. Он обматывает себя динамитом и, куда ему его муллы, улемы прикажут, он туда идет и умирает, взрывает вместе с собой, он готов собой пожертвовать. Его объявляют террористом. Но он не для того это делает, что хочет нагнать страху на весь мир. Конечно, Европа трясется от страха и изгибается под собственной толерантностью. Но ничего не могут сделать, потому что нет таких юношей, которые готовы умирать за Христа».

Недаром эти слова были восприняты исламскими миссионерами как невиданная поддержка со стороны православного священника при почти полном молчании верующих христиан.

Не имея авторитета деятельного, сомневающийся христианин зачастую не встречает и авторитета учащего

Однако у этой скорбной медали есть и еще одна, не менее важная сторона: весь «аскетический» и «социальный» флер речей проповедников радикального ислама, старательно приправленных антихристианской апологетикой, сформированной исламским миром еще в Средние века, укрепляется не только в отсутствие авторитета деятельного, но и в отсутствие авторитета учащего.

Иными словами, при неимении нравственного примера веры сомневающийся христианин зачастую не встречает и примера веры умозрительной, могущей дать «отчет о своем уповании» (1 Пет. 3: 15). Как правило, поверхностная катехизация и пассивность многих наших пастырей перед исламской проповедью, касающейся не только основ догматического богословия, но и разных аспектов библеистики, церковной истории и т.д., приводит к укреплению первоначальных установок радикалов, к легализации их уже в богословском поле; не получая вразумительных ответов на теологические вопросы, неофит как бы утверждается в абсолютном авторитете своих новых учителей, перенося их кажущуюся правоту в отдельном вероучительном споре на все пункты их масштабной доктрины.

Итак, как это ни прискорбно, пламенные проповеди салафитов у мечети в Отрадном^[7] и успех интернет-вербовки, милитаристские нашиды на улицах Москвы^[8] и ненависть вчерашних братьев к «неверным» всех мастей обнажают не что иное, как наше аскетическое поражение.

Не догматическое, не правовое, а аскетическое. Следовательно, доля вины за очередной возглас «Мы – русские, с нами – Аллах!» лежит на каждом из нас.

Если же ищущий истину, сомневающийся человек увидит в ближнем не «бездушную маску» теплохладного христианства, а отблеск Лика его Спасителя, воцерковление не мнимое, а подлинное, неужели он сможет отвернуться от этого зрелища? Отречься от него, продолжив поиски в радикальных религиозных течениях?

А вот если соль потеряет свои свойства… мы проиграем мастерам идеологической эквилибристики на их профессиональном поле, дав «повод ищущим повода» (2 Кор. 11: 12).

Что же, предпочесть ли, в угоду своей лености, подвигу – тяжесть «жернова на шее» (Мф. 18: 6–7)?.. Решать нам.