Рыцарь Христа-Бедняка

И чем только заняты переводчики!

Придумать мелодию и записать ее нотными знаками я не умею. Еще не умею поднять в воздух и посадить на землю гражданский или военный самолет. И китайскую поэзию переводить на русский язык я тоже не умею.

Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя! То, что я делать не умею, исчисляется тысячами. Здесь и проектировка зданий, и забой скота, и селекция растений, и управление яхтой, и составление бухгалтерских отчетов… Так почти до бесконечности. Живи я допотопной (буквально до Потопа) жизнью с их 7–8 сотнями лет, все могло бы быть иначе. Но наши ничтожные 50–60 лет таковы, что внутри них не разгонишься. Как встанешь за прилавок или сядешь за баранку в 20 лет, так и уйдешь на пенсию оттуда же. И весь мир промчится мимо, дразнясь и раздражая, а к тебе подберутся усталость и дряхлость, в чьей компании придется окончить суетные дни.

Леон Блуа     

От чувства поражения спасает только Бог. Стоит вспомнить о Нем и прочесть пускай самую короткую молитву, как дело мало-помалу выравнивается. В конце концов, ведь Бах сочинял музыку, как никто, но не на это опирался. Он писал в начале каждой партитуры «Иисус! Помоги!», а в конце – «Во славу Божию». Бах опирался на Господа.

А Сикорский поднимал в небо самолеты и изобрел целую кучу разных вертолетов, но всегда держался за веру, и молился, и даже писал толкование на молитву «Отче наш».

А отец Серафим (Роуз) в поисках истины учил не только китайский, но и санскрит. И знания у него прибавлялись, диковинные буквы складывались в слова, иероглифы развязывали язык и сообщали о тайнах, древность становилась понятной, но… сердце не успокаивалось. Пока он не зашел случайно – есть такое глупое слово – в маленький православный храм и вдруг почувствовал, что он наконец Дома, а двери за спиной тихо закрылись. Таких примеров много.

Бог уравнивает гениев и простаков. Он уравнивает тех, кто исколесил весь мир, с теми, кто не высовывал носа из своего поселка. Уравнивает тех, кто с детства ел на серебре и говорил на трех языках, с теми, кто ел руками из глиняной миски и изъяснялся на местном диалекте, плохо понятном даже в соседнем городе. Бог всех уравнивает, никого при этом не унижая. Это так красиво и успокоительно. Это так мило для уставшего ума и издерганного сердца, что можно ни о чем не жалеть. Вот я и не жалею. Так, разве что по мелочам.

Сегодня, к примеру, истинно «по мелочам»: я жалею, что не читаю свободно по-французски. Искренно жаль. Потому что в очередной раз я набрел на имя Леона Блуа и цитаты из его произведений. Первый раз я встретил это имя в дневниках отца Александра Шмемана. Там что-то говорилось о неистовости этого писателя, о его ужасающей бедности, длившейся всю жизнь, о несгибаемом характере и ненависти к ценностям буржуазной Франции. Там была неожиданная цитата о том, как в доме Блуа не было ни гроша, и он бродил по Парижу, молясь. А дома холодно и голодные дети. И вдруг он увидел на мостовой кем-то оброненные 35 сантимов (надо полагать, не очень большие деньги). Писатель воспринял эту находку как подарок лично от Христа. Но это была такая ничтожная сумма! И тут Блуа услышал внутренним слухом слова Господа: «Терпение и мужество, Леон! Больше сейчас не могу. Я распят!»

Естественно, личность писателя меня заинтересовала. Да и кем нужно быть, чтобы такие слова вас не заинтересовали?

«Нет ли у вас Леона Блуа?» – стал я обращаться к продавцам различных книжных магазинов. «К сожалению, ничего нет», – звучал неизменный ответ. Прям как с сырокопченой колбасой в Советском Союзе. Действительно, оказалось, что Леон Блуа – не переведенный автор. Хочешь с ним познакомиться, надо бегло читать по-французски без словаря.

И тут он услышал слова Господа: «Терпение и мужество, Леон! Больше сейчас не могу. Я распят!»

До эпохи исторического материализма в русской образованной среде это было дело обыденное до скуки. Александр I Благословенный Евангелие читал только по-французски, поскольку русского перевода еще не было, а со славянским у него не сложилось. На языке же галлов во дворцах лопотали с детства. Чудный Алексей Степанович Хомяков (Реально чудный! Всем прочесть немедленно!) по-французски и за границей печатал – из цензурных внутри России соображений – некоторые свои богословские труды («Несколько слов православного христианина о западных верованиях»). А вот и святитель Игнатий (Брянчанинов) в переписке с Муравьевым-Карским пишет: «Примите мой искреннейший совет: займитесь глубоко чтением всех сочинений святого Иоанна Златоустого; они все есть на французском языке; толкование на евангелиста Матфея, на Послание к Римлянам; еще кое-что есть и на русском» (письмо 185 в Полном собрании писем).

То есть на русском есть только «кое-что», а все вообще есть на французском, и человек тот владел языком настолько, что мог «глубоко заняться» этим чтением.

Вот таким людям тогда было легко что Паскалем вдохновиться, что Вольтером отравиться. А мы, сиромахи, ныне целиком зависим от труда переводчиков.

«Почтовые лошади цивилизации» – так назвал переводчиков какой-то острослов прошедших времен. Я бы добавил: «Но что-то кони мне попались привередливые». Судите сами. Полное собрание Золя эти лошади нам на спине давно принесли. Бальзака, Флобера, Мопассана тоже. Не поленились. Даже Монтеня принесли и Франсуа Рабле. И Сартра, и Камю. И Франсуазу Саган. А вот Леона Блуа не принесли.

Не знаю, как насчет Гюисманса, Бернаноса и Клоделя. Может, их тоже обошли вниманием из политических соображений (а это оригинальные и крупные христианские писатели, которых так не хватает в атмосфере атеистического идиотизма), но Леона Блуа переводчики и их заказчики явно обнесли чашей на читательском пиру. Чем они там только занимаются?! Неужели одним Гарри Поттером? Стыдно же, право.

«А что такое этот ваш Леон Блуа? – спросите вы меня. – И чего ради нам всем вокруг него всполошиться? У нас и так рай изобилия и бум перепроизводства. Хочешь душу спасти – читай святых отцов. Хочешь время убить – читай Акунина. Хочешь за умного сойти – вот тебе Пелевин или Водолазкин. Еще есть макулатура для “личностного роста” и так далее. Есть даже глянцевый журнал “Волосы и ногти”! Чего же вам еще?»

Но я, простите, никак не могу вот так просто пройти мимо человека, который однажды вскричал: «Господи! Почему Ты молишься за тех, кто Тебя распинает, и распинаешь тех, кто Тебя любит?!»

Ведь в одном этом крике помещается половина книги Иова. А про Гарри Поттера я просто молчу. На фоне этого крика он тает, как первый снег, вместе с ногтями и волосами.

Неистовый нищий

У Бердяева есть книжечка «Рыцарь нищеты», посвященная Леону Блуа. Примечательная книжечка. Бердяев густо насыпал в нее цитат из Блуа, всюду делая перевод самостоятельно и впервые, поскольку, как сам пишет, Блуа совершенно не знаком русскому читателю. Собственно, об этой книжице на безрыбье и придется говорить.

Бердяев описывает Блуа как человека, живущего культом величия, героизма и гениальности, которые стали вовсе не нужны ни миру буржуазному, ни миру католическому, вполне приспособившемуся к миру буржуазному. «Самые тяжелые раны были нанесены ему единоверцами. В них встречал он чудовищное, леденящее равнодушие и непонимание». «Когда Л. Блуа сказал одному иерарху, что у Элло (религиозно ориентированный писатель-современник) были настоящие прозрения, тот ему ответил, что блаженный Августин и Фома Аквинат всё сказали и что католический мир не нуждается в прозрениях Элло».

Имеющий уши пусть слушает. Способный же к мышлению пусть проведет аналогии. У нас таких «мудрецов» море разливанное, только вместо Фомы и Августина звучат другие славные имена.

Вот и еще одна цитата, заставляющая замедлить ход: «Ненависть самая страшная, самая неумолимая, самая коварная пришла ко мне со стороны моих братьев по вере».

Нет, положительно этот француз актуален для всякой эпохи, а не только для Франции XIX века.

Блуа, как сказано, был нищим всю жизнь. Своей нищетой он дорожил не меньше Франциска из Ассизи. Разница только в том, что (пишет Бердяев) «жутка нищета в буржуазном Париже. В современной буржуазной культуре много страшней она, чем бедность в прекрасной долине Умбрии или в Фиваидской пустыне». «Нищета Франциска светлая и блаженная. Нищета Л. Блуа – черная и кровавая». «В XX веке францисканская бедность много труднее, сложнее и страшнее, чем в XII веке. Она не так прекрасна, не так умиляет. И те, которые эстетически восторгаются святым Франциском, отвращаются от Блуа. Он – христианин, переживший Новую историю, и в нем не осталось живого места».

«Новая история» – это смерть короля на гильотине, парламенты, конвенты, гражданский брак и тотальная власть мещанства. От всего этого и многого другого душа воистину обугливается.

«Он всегда называет Христа Le Pauvre, для него Христос прежде всего Бедняк». Богачи же, по его мнению, питаются кровью бедных, и это единственная Страшная Евхаристия, к которой они приступают с любовью. Мимо этих слов тоже трудно спокойно пройти.

Блуа, конечно, чрезвычайно горд. Горд именно в глубине своего длительного житейского унижения. Он бичует всех и вся, и к нему трудно подойти, не попав под хлыст. И ладно бы мучился он один. Но он обрек на безвылазные муки жену с детьми.

Он всегда называет Христа Le Pauvre, для него Христос прежде всего Бедняк

«Основным и чудовищным противоречием жизни Л. Блуа было то, что он имел семью и детей. Он не должен был быть человеком рода. Но жена его претворила эту страшную жизнь нищеты и покинутости в божественную мистерию. Все претворялось в красоту в их союзе».

Это единственный солнечный зайчик на поверхности его жизни.

Даже в скромной по объему рецензии Бердяева напичкано столько взрывоопасного материала, что я опасаюсь продлевать цитирование. Как он беспощаден к салонному христианству, пахнущему дорогим одеколоном! Как резок по отношению к иезуитам! Это они, говорит Блуа, ввели в обиход разъедающий анализ, и вот люди всю жизнь созерцают себя, а не Бога!

А что он говорит о женщинах! Разве можно это молча пережить? Вот он разводит их по полюсам, на одном из которых святость. Святость женского монашества и святость верного и многочадного материнства. Что такое женская жертвенность, приближающаяся к святости, Блуа знал и видел в своей супруге. На втором полюсе – пропасти сладострастия, продажная любовь, грязь и погибель. Но в середине помещается так называемая «порядочная женщина» буржуазного общества, на которую Блуа не жалеет ни черных красок, ни полемического яда, ни гневного пороха! Он пишет: «Святая может низко пасть, и падшая может вознестись к свету, но никогда ни та, ни другая не может стать “порядочной женщиной”. “Порядочная женщина” буржуазного общества никогда не бывает с Бедняком-Христом – она всегда на стороне денег и мира».

Если Христос – Бедняк, то мир – это Деньги. Любящий Деньги отвергает Бедняка. И внутри этой темы от Блуа достается не только буржуазии, но и Богоизбранному народу. Как и в женском вопросе, от его слов бросает в жар.

Евреи отвергли Божественного Бедняка и, «укрепленные в неприступной крепости упрямого отчаяния, оставили себе Деньги». «После этого Деньги выпали из Божественного бытия в мир сей и стали безбожным царством мира сего». Деньги – это мистерия, а не металл и не бумага. Их обращение в обществе, их практическая сила, их сосредоточение в немногих руках – великая тайна. Блуа ужасается тому факту, что для покупки (!) Второго Лица Троицы их нужно так мало – всего 30 серебряных монет! И он хотел бы написать – как главный труд всей жизни – книгу о Деньгах, о тайне Денег. Книга не написана, но и того, что он успел высказать, вполне достаточно для самых глубоких погружений.

Отдельная и близкая тема – книга «Толкование общих мест». Блуа тщательно подбирает расхожие афоризмы, которыми в быту прикрываются леность, алчность и нечистоплотность. Он составляет словарь мнимой буржуазной мудрости, чтобы затем разбить этого идола в прах. Вот буржуа оправдывает свои потуги разбогатеть словами «Я не хочу умереть как собака». Блуа возражает ему: «Странно, что не хочет умирать как собака тот, кто прожил жизнь как свинья».

Деньги стали безбожным царством мира сего. Деньги – это мистерия, а не металл и не бумага

Буржуа вечно торгуется, в том числе – с Богом. Свое неверие он одевает во фразу: «Бог больше не творит чудес». Или вот он говорит: «Бог столько не требует» (это о воздержании, милостыне, молитве). Или: «Все мы грешны», «Никто не совершен», «Человек есть только человек», «Я не святой» и так далее. Этими «перлами мудрости» он хочет добиться, чтобы Бог требовал все меньше и меньше, а в конце концов вовсе отказался от требований к человеку. «Когда он говорит, что смотрит на жизнь по-философски, это всего лишь означает, что он набил брюхо, что у него бесперебойное пищеварение, что бумажник у него пухлый, и, следовательно, на все остальное ему наплевать».

Поскольку «Обеспечить детей», «Здоровье превыше всего», «С волками жить – по волчьи выть», «Я вам в отцы гожусь» и прочее давно обосновались на правах житейской мудрости в нашем лексиконе, переводчикам (чем они там только занимаются?) можно бы начать перевод Блуа на русский с книги «Толкование общих мест».

Денежный вопрос, женский вопрос, еврейский вопрос, обмирщение Церкви, превращение бывших христианских народов в сытую банду врагов Креста Господня, торжествующая пошлость и изящное мещанство, сон разума и порожденные этим сном чудовища, социальное расслоение, исчезновение любви и святости – все это интересует писателя, прожившего 71 год и умершего в год Октябрьской революции. Кроме Бердяева его творчество притягивало к себе внимание таких переборчивых и досужих читателей, как Кафка и Борхес, а также замеченного в заинтересованности христианской тематикой Бёлля. Послужит ли это дополнительным стимулом для появления Блуа в русском переводе, мне неизвестно.

«Религиозно на простор дорог и полей»

Могила Леона Блуа на кладбище Бур-ла-Рен Боюсь, что я уже успел утомить одних, заинтересовать других и чем-то раздосадовать третьих. Следовательно, пора сворачивать поднятую тему. Для этой цели потянем, как нитку из лоскута, из брошюрки Бердяева еще пару цитат, но уже только в видах благополучного окончания работы.

«Леон Блуа – явление совершенно индивидуальное и неповторимое. Он не научает пути, за ним нельзя следовать».

«Блуа – писатель умирающего типа».

«Писательство было для него служением».

«Это делает его трудным, тяжелым и для слишком многих неприемлемым».

«Он любит бедняка. Любит больше, чем Лев Толстой».

«В нем нет елейности, нет ложного смирения, легко переходящего в ханжество».

«Объективная заслуга Блуа – раскрытие теологической основы экономики, изобличение метафизики денег».

«Прежде всего научает он безграничному мужеству перед лицом ужаса жизни».

«Религиозный опыт Блуа переливается за грани католичества, как и всякой статической религиозной формы».

«Блуа преодолевает трагедию латинского духа и религиозно выходит на простор дорог и полей».

Вот так.

***

А нам с вами, друзья, чтобы выйти «религиозно на простор дорог и полей» в компании с этим или другим ярким писателем, элементарно не хватает навыков беглого чтения на иностранных языках. И пока мы личными усилиями будем зашивать эту чисто советскую дырку в нашем образовании, без переводчиков нам не обойтись.

Мир еще, по счастью, не настолько сгнил, чтобы совсем ничего духовного не нашлось для перевода на русский из испанского, итальянского или немецкого. Так чем же там заняты переводчики? Вы не в курсе?