Монах в миру

Россия николаевского времени, при всем очевидном стремлении укрепить свое христианское самосознание, была далека от духовной свободы и проницательности собственных Средних веков, когда значительная и даже большая часть народа почитала все проявления христианского подвига. Приступив к открытой духовной проповеди, Гоголь пожал в конце 1840-х годов непонимание, брань, насмешки и слухи о своем «сумасшествии». Сам он в 1847 году засвидетельствовал: «Почти в глаза автору стали говорить, что он сошел с ума, и прописывали ему рецепты от умственного расстройства» («Авторская исповедь»). 7 апреля 1847 г. А. О. Смирнова писала к В. А. Жуковскому о Гоголе: «В Москве его сочли совсем за сумасшедшего и объявили это во всеуслышание, разумеется, его друзья». С. П. Шевырев еще 29 октября 1846 г. предупреждал писателя: «Говорят иные, что ты с ума сошел. Меня встречали даже добрые знакомые твои такими вопросами <...>. Боятся, что ты хочешь изменить искусству, что ты забываешь его, что ты приносишь его в жертву какому-то мистическому направлению». И. С. Тургенев, посетивший вместе с М. С. Щепкиным Гоголя в октябре 1851 г., вспоминал, что они «ехали к нему, как к необыкновенному, гениальному человеку, у которого что-то тронулось в голове ... вся Москва была о нем такого мнения».

Позднее, в 1912 г., оптинский старец Варсонофий заключил: «Гоголя называли помешанным. За что? – За тот духовный перелом, который в нем произошел, и после которого Гоголь твердо и неуклонно пошел по пути богоугождения, богослужения».

На последнем, как оказалось, году жизни писатель впервые решил провести Великий пост в настоящем подвиге духовного смирения и укрощения плоти. Естественно, это сопровождалось временным упадком телесных сил, что вызвало тревогу в обществе, далеком как от личной жизни Гоголя, так и от мистических ценностей Православия. Врачам нового, бездуховного, позитивистского поколения он показался слабеющим, больным, лишенным воли, морящим себя голодом (разумеется, в «беспамятстве» и «безумии»). Неприязненное общественное мнение довлело над ближайшим православным окружением писателя, жившего тогда в доме истово верующего графа А. П. Толстого. Близкие люди опасались возможных обвинений в изуверстве, в доведении выдающегося сына земли русской до погибели и потому согласились с предложением врачей «лечить» Гоголя насильственно, с целью прежде всего сломить его «религиозное убеждение морить себя голодом», как засвидетельствовал наблюдавший всё врач А. Т. Тарасенков.

Между тем, Тарасенков в своих воспоминаниях «Последние дни жизни Н. В. Гоголя» со всей определенностью указал на отсутствие каких-либо признаков болезни у постящегося писателя: «<...> и в конце первой недели поста еще не было видно лихорадочного состояния и никакой особенной формы болезни, кроме увеличившегося изнурения сил. Только за три дня до смерти он слег в постель, да и тогда еще нельзя было приметить явственного поражения в каком-либо органе. При начале лечения, которое произведено было накануне его смерти, также еще не существовало симптомов, угрожающих опасностью жизни. Настоящий бред и внезапное падение сил показались только за несколько часов перед смертью...».

Тарасенков не участвовал непосредственно в лечении, но глазами знатока наблюдал все действия: «Обращение их было неумолимое; они распоряжались, как с сумасшедшим, кричали перед ним, как перед трупом. Клименков приставал к нему, мял, ворочал, поливал на голову какой-то едкий спирт, и когда больной от этого стонал, доктор спрашивал, продолжая поливать: “Что болит, Н. В.? А? Говорите же!” Но тот стонал и не отвечал»; при этом Гоголю ставили огромное количество пьявок, несмотря на то, что он «твердил: “Снимите пьявки”, “Поднимите ото рта” (пьявки)»; более того, «велели подолее поддерживать кровотечение». Естественно, что у «больного» «пульс вскоре явственно упал <...>; дыхание <...> становилось все тяжелее».

Во время этих мучений Гоголь по большей части лежал «смирно», изредка «издавал стон или вскрикивал», а иногда «умоляющим голосом» говорил: «Оставьте меня!» или: «Оставьте меня, мне хорошо». Предпринятое насильственное кормление, вообще никогда не полезное, лишь ухудшило состояние «больного». Испытали на Гоголе и совсем нечистый, с христианской точки зрения, способ лечения – «магнетизирование». Однако, заметив «пассы», Гоголь «сделал движение телом и сказал: “Оставьте меня!” Продолжать магнетизирование было нельзя».

Мученическая по сути кончина Гоголя явилась закономерным венцом его искреннего и безоглядного исповедания веры в обществе, которое уже отворачивалось от Христа. Уверенность в «безумии», «болезни» писателя устойчиво держалась и всячески подогревалась «общественным мнением». «Разумные эгоисты» и «реалисты» от медицины, спустя несколько лет описанные И. С. Тургеневым и Н. Г. Чернышевским (в романах «Отцы и дети» и «Что делать?»), относились к Гоголю как получеловеку, лишенному достоинства и права свободного выбора. Сам Тургенев в 1851 г., накануне трагической развязки, видел в Гоголе нечто среднего рода: «“Какое ты умное, и странное, и больное существо!” – невольно думалось, глядя на него».

В начале ХХ в. вопрос о «болезни» Гоголя и его «лечении» вызвал живейшее обсуждение, внутренне связанное с общим обострением духовных споров в России, когда вновь открыто столкнулись разнонаправленные общественные силы. С одной стороны, выступали преемники идеологии тех врачей, которые пользовали Гоголя на рубеже 1851 – 1852 годов. Они утверждали, что Гоголь был болен как душою, так и телом и что лечили его правильно. С другой стороны, находились терапевты и психиатры, доказывавшие обратное. Как заметил в 1906 г. доктор Каченовский, «несогласия у психиатров в определении душевной болезни Гоголя как нельзя более доказывают отсутствие всякой душевной болезни у Гоголя». Другой знаток врачевания, Н. Баженов, в 1902 г. попытался примирить противоположные взгляды: «грех осуждать лечивших Гоголя врачей, <...> но наука наша была так еще несовершенна, а методы лечения были употреблены столь неправильные, что одною из причин кончины Гоголя приходится считать неумелые и нерациональные медицинские мероприятия»; Гоголь скончался от «истощения и острого малокровия мозга, обусловленных как самою формою болезни (“периодической меланхолии”, по определению автора - А. М.) – сопровождающим ее голоданием <...>, так и неправильным ослабляющим лечением, в особенности кровопусканием».

Если исходить из основного первоисточника, а именно, из свидетельств известного и опытного врача А.Т. Тарасенкова, то приходится признать, что писателя старались не исцелить, а убить, причем убить мучительно - настолько вопиюще не соответствовали «болезни» избранные приемы лечения. Впечатление усиливается странно поспешными (в данном случае) похоронами после едва наступивших и далеко не полных признаков смерти. Снявший с Гоголя посмертную маску скульптор Н.А. Рамазанов оставил свои свежие воспоминания: «Когда я подошел к телу Гоголя, он не казался мне мертвым. Улыбка рта и не совсем закрытый правый глаз его породили во мне мысль о летаргическом сне, так что я не вдруг решился снять маску». Свидетельство Рамазанова появилось вскоре после гибели писателя - в «Московских ведомостях» (1853. № 25).

Гоголя похоронили как обычно, спустя три дня после установления смерти, а между тем он всю Россию предупредил о своей склонности к некоему замиранию телесной жизни, вроде летаргического сна. С этого предупреждения он начал «Завещание» (1845 г.), обнародованное в составе «Выбранных мест из переписки с друзьями»: «I. Завещаю тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения. Упоминаю об этом потому, что уже во время самой болезни находили на меня минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться... Будучи в жизни своей свидетелем многих печальных событий от нашей неразумной торопливости во всех делах, даже и в таком, как погребение, я возвещаю это здесь в самом начале моего завещания». Многие современники не поверили сообщениям о смерти Гоголя, и сразу же стали распространяться слухи о погребении заживо.

У православно мыслящих читателей сложилось свое объяснение трагической судьбы Гоголя. Еще в 1848 г. архимандрит Феодор (А. М. Бухарев) усмотрел в гонениях, воздвигнутых на писателя за исповедание веры, действие двух духовных сил, изначально враждебных христианству: во-первых, «наследников христоубийственных» иудеев, для которых православное исповедание веры – «соблазн», во-вторых, – «преемников язычества», для которых вера во Христа – «безумие». В этот ряд стала и третья сила – прямое безбожие, воинствующая бездуховность, стремительно овладевавшая обществом на исходе жизни Гоголя.

Свой последний Великий пост писатель, пока не мешали лекари, проводил в возвышенном молитвенном состоянии. Среди близких сохранилась такая память: «Гоголь, стоящий четыре дня на коленях не вставая, окруженный образами, <говорящий> тем просто, которые о нем заботились: “Оставьте меня, мне хорошо”» (письмо В. А. Жуковского к П. А. Плетневу от 17 / 5 марта 1852 г.). По свидетельству П. А. Кулиша, в те дни Гоголь питался «одною просфорою, уклоняясь, под различными предлогами, от употребления более сытной пищи». И в то же время «он проводил большую часть ночей в молитве, без сна».

К такому пощению, присущему лишь выдающимся подвижникам, Гоголь готовился издавна. Еще в 1843 или 1844 г. он сделал выписки из статьи «О посте», напечатанной в «Христианском чтении» (1842. Т. 1). Образцом для писателя стал полный сорокадневный пост Иисуса Христа в пустыне. Из той же статьи Гоголь выписывает: «Сколько отнимешь у тела, говорит Василий Великий, столько силы предашь душе». Вот этой мистики христианской жизни и не могли понять современные писателю врачи-позитивисты.

Размышляя о Гоголе, оптинский старец Варсонофий заметил: «Есть предание, что незадолго до смерти он говорил своему близкому другу: “Ах, как много я потерял, как ужасно много потерял <...>, что не поступил в монахи. Ах, отчего батюшка Макарий (преподобный Макарий Оптинский - А. М.) не взял меня к себе в скит?» Можно догадываться, что старец Макарий видел призвание Гоголя именно в словесном, художественном, но по духу сокровенно монашеском, служении Богу и людям посреди сетей мира сего. Cобственно, и сам Гоголь в последние годы жизни понимал свое творчество как род монашеского служения: «это составляло единственный предмет всех моих помышлений, когда я все прочее оставил, все лучшие приманки жизни и, как монах, разорвал связи со всем тем, что мило человеку на земле, затем, чтобы ни о чем другом не помышлять, кроме труда своего».

Старец Макарий, по словам старца Варсонофия, «предчувствовал приход Гоголя» в обитель (первое посещение, случившееся в 1850 г.) словно нечто «необыкновенное». Сам отец Варсонофий провидел в этой встрече оптинцев с Гоголем прославление мистического начала русской словесности в лице ее главного тогда представителя: «В Евангелии рассказывается, что при приходе еллинов к Иисусу Христу Он возрадовался духом и произнес: “Ныне прославился Сын Человеческий и Бог прославился в Нем”. Так, вероятно, и старец Макарий предчувствовал великое прославление, но не себя, а гениального писателя Николая Васильевича Гоголя».

Самые близкие Гоголю люди верили, что он и после смерти покровительствует читателям, оставшимся на земле, как угодник Божий на поприще словесности. 22 февраля 1854 г. С. П. Шевырев писал сестре покойного, Анне Васильевне: «Когда я в первый раз читал его Размышления о Литургии, мне казалось, душа его носилась около меня, светлая, небесная, та, которая на земле много страдала, любила глубоко <...>, и в пламени самой чистой молитвы покинула бренное, изнемогшее тело». Шевырев верил в «загробное блаженство» Гоголя.

В конце ХХ века мысль о подлинном христианском величии Гоголя вновь овладевает умами. Тем самым возрождается уверенность немногих, но действительно близких писателю современников. Сквозь наветы и равнодушие вновь проглядывает образ православного мирянина, который, заблуждаясь и каясь, в меру отпущенных талантов, исповедовал веру.

Жизнь, творчество, письма Гоголя свидетельствуют, что он всегда стремился к достойному исполнению заповедей Божиих. И в конце жизни ему было суждено принять в меру сил своих два венца: венец «безумного» юродства и венец мученического исповедания веры Христовой.