Миражи Просвещения.
К вопросу о философских истоках отечественного образования

Вольтер и Руссо

Даже если не рассматривать специально ярко выраженную тоталитарную природу подобного воспитания, в котором сквозит чрезвычайное недоверие к тому самому воспеваемому «естественному разумному началу человеческого сознания», можно отметить странный вневременной двойственный подход к «идеальному человеку». С одной стороны, достижение конечного торжества просвещения в общественном и человеческом сознании относится в неопределенное будущее, и каждый индивидуум, каждое последующее поколение здесь является только промежуточным звеном в бесконечной гонке за идеалом (теория общественного прогресса). С другой стороны, современное состояние человека подвергается уничтожающей критике в сравнении с этим идеалом так, как будто бы он уже существовал. Сама идея «естественного воспитания» Руссо предполагает подобный двойной стандарт, определяя первичное состояние ребенка как совершенное, искажаемое лишь последующим влиянием общества: «Все хорошо, выходя из рук Творца вещей, все вырождается в руках человека»^[3], – и в то же время требуя от воспитания привести этого ребенка к совершенству: «Растения формируют культурой, людей – воспитанием… Мы родимся слабыми – мы нуждаемся в силах, мы родимся лишенными всего – мы нуждаемся в помощи, мы родимся глупыми – мы нуждаемся в рассудке. Все, чего мы не имеем при рождении и в чем нуждаемся, став взрослыми, дается нам воспитанием»^[4].

Человеческий разум одновременно объявляется просветителями и самодостаточным, и полностью зависящим от внешних воздействий. Впрочем, их последователи легко решают возникшую проблему, полностью отказываясь предположить наличие чего-либо первичного в человеке. Например, у Гельвеция «неравенство умов есть результат известной причины, и эта причина есть различие воспитания»^[5]. Отсюда уже неоспоримо можно вывести не только отсутствие каких-либо предрасположенностей, но и отсутствие человеческой индивидуальности. «Когда ребенок отрывается от чрева матери и открывает себе двери в жизнь, он входит в нее без идей, без страстей… Итак, если родятся без страстей, то родятся также и без характера… Но по этой самой причине человек рождается также и без добродетели… Единственная потребность, которую он испытывает, – это голод»^[6]. Но именно такой человек, неспособный к самостоятельному развитию, и оказывается наилучшим оправданием для полного переустройства общества. Причем глубина этого переустройства в произведениях отдельных просветителей напрямую зависит от их взглядов на природу воспитания человека. «Ненасильственное» по своим декларациям Просвещение требует все больше педагогического насилия как над ребенком, так и над действительной общественной средой, не отвечающей «естественному» идеалу.

В большинстве образовательных проектов XVIII века господствует этот глухой ко всякому жизненному многообразию рационализм. Просвещение анализирует реальность, исходя из ничем не подтвержденного принципа, что вне человеческого разума окружающий нас мир не может быть как-то иначе воспринимаем, переживаем, преобразуем и т. д. Рациональное сознание отрицает всякое интуитивное, вненаучное мироощущение. Отсюда весь комплекс человеческих переживаний суживается им до крайнего предела. Ребенка совершенно недаром стремятся как можно дальше удалить от действительности, так как еще сохраняется подсознательный страх перед тем, что большинство формообразующих влияний в процессе развития человека не проходят через область разумного и вообще осознанного, и потому не могут быть использованы в планируемом «формировании» того или иного качества, того или иного навыка. Жесткие границы педагогических проектов еще раз доказывают их полную беспомощность в работе с реальной окружающей средой. Для успеха своего эксперимента Просвещение требует от человека, чтобы он решительно отделился, закрылся от неконтролируемых внешних влияний, полностью подчинился заранее разработанным методикам воздействия на его физическую и душевно-духовную природу. Американский психоаналитик Ллойд де Моз характеризует XVIII век как время формирования нового «навязывающего стиля» воспитания, когда сближение с воспитанником «сопровождается навязчивым стремлением контролировать полностью не только поведение, но и внутренний мир, мысли и волю ребенка»^[7].

При условии жесткой изоляции рационально запланированное направленное воздействие здесь может иметь некоторый успех. Но дело в том, что ни одно подобное социальное моделирование не может зайти настолько далеко, чтобы полностью нейтрализовать влияние рационально неорганизованной окружающей среды на развитие и становление человека. Более того, для успеха своих проектов прогрессистское Просвещение вынуждено нередко обращаться к источниками этого влияния, но делает оно это совершенно механически, загораживаясь от бытийной сущности процесса, только лишь используя его движение для реализации собственных задач по «формированию личности». Однако, даже захватив монополию на управление влияниями окружающей среды, рационализм только снижает, искажает эти влияния, но не может совершенно от них отказаться. Поместив человека или общество в заранее созданные искусственные условия, просветительское социальное моделирование не имеет возможности разрушить нерациональную по своей природе связь внутреннего и внешнего мира, но ему вполне по силам внести туда дисгармонию, сделать человека слепым и глухим к очевидному бессознательному, лишить его жизнь всякой опоры вне собственного разума.

В поисках этой опоры к концу XVIII века рациональное сознание переходит от создания отдельных практических социальных моделей к обширному социально-психологическому мифотворчеству. Становится необычайно популярным жанр утопического романа. Главное отличие таких романов от более ранних утопий Мора, Бэкона, Кампанеллы состоит в том, что для основания идеального общества решающее значение получает идея трудового «естественного» воспитания.

Многочисленные «республики философов»^[8] создают в рациональном мышлении иллюзию овеществления просвещения, мнимой действительности, существование которой всецело зависит от человеческого сознания. По замечанию известного западного культуролога К. Манхейма, «Просвещенное сознание… слишком нормативно по своей направленности, чтобы заниматься бытием как оно есть. Поэтому оно выстроило собственный идеальный мир, каким он должен быть. Возвышенное, отрешенное и вместе с тем величественное, сознание утеряло всякое понимание материального мира, а вместе с тем и всякую подлинную связь с природой. Ведь природа в этом понимании означает обычно соразмерность разуму, соотносящееся с вечными нормативами бытие»^[9]. Либерально-прогрессистский утопизм, рисуя картину идеального будущего, основанного на «логически обоснованном» воспитании, ничем не рискует. Всякая утопия является эстетически законченным цельным объектом, недоступным в принципе для внешней критики. Критиковать можно только то, что реально существует, в противном случае критика оказывается лишенной своего главного оружия – конкретности. Но дело в том, что прогрессистская образовательная утопия чрезвычайно неконкретна. Она может быть ужасающе подробна, даже мелочна, но все ее элементы являются реальными только относительно друг друга^[10]. Среда, в которую должна быть вписана такая детально разработанная модель будущего, либо остается вне описания (закрытая утопия – «город», «остров», «государство» и т. п.), либо подлежит некоторой коренной перестройке, для того чтобы органично принять в себя замыслы автора. Принципам этой перестройки, ее издержкам, как правило, совсем не уделяется внимания. Утопическое сознание оставляет за пределами обсуждения свое отношение к окружающей действительной реальности; оно либо игнорирует ее, либо предписывает ей заранее заданные свойства.

«Ошибаются те, которые видят в XVIII–XIX веках возрождение античных государственных идей, – писал Л.А. Тихомиров. – Язычник был практичен. Его идеи не усложнялись христианскими стремлениями к абсолютному. Его общество могло развиваться спокойно. Участь же общества христианского по нравственному типу личности, но отрекшегося от Христа в приложении своих нравственных сил, по справедливому выражению И. С. Аксакова, сводится к вечной революции»^[11].

В конечном итоге морализирующий рациональный гуманизм Просвещения приводит к настоящему сумасшествию. «Распространение образования», бесконечное философское поучение окружающих не могут больше удовлетворять его. Разум – царь всего сущего, так дайте же ему царствовать! Великолепная эпоха Просвещения, siecles des lumieres^[12], разожгла всеевропейский революционный пожар. Утопия не просто обрела плоть и кровь, она утонула в крови. Начатая было последними просветителями «пропаганда знаний» в республиканской Франции быстро обернулась обыкновенной политической пропагандой и государственным насилием. Напрасно маркиз Кондорсе, требуя в апреле 1792 года независимости образовательной системы от государства, поучает народных представителей: «Вы должны дать французской нации образование, соответствующее духу XVIII века, уровню философии, которая, просвещая современное поколение, предугадывает, подготовляет и двигает тот высший разум, к которому непременный прогресс человечества призывает все будущие поколения. <…> Сообразно этой философии, сбросившей все цепи, свободной от всякого авторитета, от всех старых обычаев, мы выбрали и распределили все предметы народного образования. <…> В школах и институтах будут излагаться именно те принципы морали, которые основаны на наших естественных чувствах и разуме и свойственны в равной мере всем людям»^[13]. Революционное просвещение не нуждается в философах, Кондорсе объявлен вне закона, а новый секретарь Комиссии народного образования, якобинец Лепелетье, «приняв во внимание, до какой степени род человеческий испорчен пороками нашей старой общественной системы, убедился в необходимости произвести полное возрождение и, если можно так выразиться, создать новый народ»^[14]. Интригующие романы и глубокомысленные трактаты о воспитании «естественного человека» сперва обрели форму страстных парламентских речей, а потом и казенных циркуляров. В конце концов революционная часть воспитательной утопии Просвещения не выдержала испытания на прочность в столкновении с реальностью, но идеология социал-реформизма, как и рациональная философия, уже прочно захватили умы значительной части образованного европейского общества. Просвещение стало глобальной системой социально-педагогического взаимодействия Нового времени.

Якобинцы в конце концов были казнены теми, кого они не успели «сформировать». Но просветительство продолжалось. В качестве примера просветителя-реформиста все чаще стал фигурировать Вольтер. Ведь именно он доказывал, что «философы не могут противопоставлять силу силе; что их оружие – молчание, терпение и дружба». С сожалением Вольтер признавал, что все государства, не основывающиеся на принципах конституционной монархии, испытывают революцию. Но и Вольтер не всегда был «реформистом-мирнообновленцем». В 1764 году он пишет Д’Аламберу: «Растет новое поколение, которое ненавидит фанатизм. Наступит день, когда у руководства встанут философы. Готовится царство разума»^[15]. К тому же времени относятся его мысли: «Все, что я вижу, сеет семена революции, которая неизбежно придет и до удовольствия видеть которую я не доживу. Французы всегда запаздывают, но в конце концов они все же приходят к цели. Свет понемногу настолько распространится, что воссияет при первом же случае. Тогда произойдет изрядная кутерьма. Молодые люди поистине счастливы: они увидят прекрасные вещи»^[16].

Итак, просветительская философия, по выражению Л.А. Тихомирова, «успела поставить такой идеал общества, пред которым личность, выработанная восемнадцатью веками христианского воздействия, согласилась преклониться»^[17]. Но что же это за общество? Чистый мираж. Оно построено не на действительных законах и основах социальной жизни, а на фикциях, выведенных логически из духовной природы человека. Как только попробовали устроить такое общество, немедленно оказалось, что предприятие немыслимо. Правда, успели разрушить старый исторический строй и создали новый. Но каким путем? Оказалось, что это новое общество живет и держится только потому, что не осуществляет своих иллюзорных основ, а действует вопреки им и в новой форме воспроизводит лишь основы старого общества.