«Почему ты такая суворая?»

Тёплый майский ветер гулял по вагону электрички, обдавал немногочисленных пассажиров ароматом полевого разнотравья. Густо благоухали ветки черёмухи у молодой пары через пару скамеек. Солнечные лучи пригревали спину, навевая дремоту.

Соседка с мальчиком лет шести слева дружно жевали бутерброды с колбасой и весело переговаривались. Нарядная дама справа посматривала на них неодобрительно, демонстративно помахивала перед собой кружевным платочком, но пересаживаться не спешила: видимо, это место казалось ей более безопасным, чем соседние, тем паче что за две лавки от них трое мужчин бомжеватого вида в полном молчании по очереди пили водку из мятого пластмассового стаканчика, закусывая пирожками. Пирожки с капустой и картошкой только что продавала полная седая женщина с большой коричневой сумкой на колёсиках.

Пётр тоже купил два пирожка, ещё горячих и довольно вкусных: хозяйка не поскупилась на начинку. Он наконец ехал туда, куда хотел съездить уже несколько лет – собирался да никак собраться не мог. Дела: семья, работа… Да и непросто это – проехать полстраны. Тишина в вагоне прервалась: на остановке зашёл молодой небритый парень в грязноватой футболке с баяном. Играл он на удивление профессионально и с чувством.

Соседка с ребёнком вздохнула:

– Эх, хорошо играет!

Дама с кружевным платочком высоким раздражённым голосом парировала:

– А чего ему не играть?! Сейчас всю электричку обойдёт – и работать не нужно! Кто чем на жизнь зарабатывает…

Соседка с ребёнком дожевала свой бутерброд, достала салфетки, аккуратно вытерла руки себе и мальчику, не спеша отыскала в хозяйственной сумке пухлый потрепанный кошелёк и негромко сказала:

– Ну и пускай хоть так зарабатывает… Кто знает, что у него случилось в жизни. Сынок, иди брось дяде в шляпу денежку!

Парень играл вдохновенно и долго. Наконец закончил и прошёл в другой вагон. Разбередил душу. Петя тоже когда-то мечтал играть на баяне. Так мечтал! Маманя даже хотела этот желанный баян ему купить.

Мать Евникия, Александра Флоровна Хмырова, недавно постриженная в схиму, говорила: «матря»… Звала Петра:

– Петруша, дак иди-ка сюды! А как матря твоя тамо – ничаво?

Сохранила до старости деревенский говорок. Спрашивала ещё:

– Дявчонки! Кто я таперича? Никак своё имя не вымолвлю! Как меня зовуть-тя?

– Евникия, матушка…

– А-а…

– Мать Евникия, помолись там за Николая!

– А чаво у няво?

Духовное чадо великого старца Севастиана Карагандинского, она скрывала себя под внешней простоватостью, но Господь скоро отзывался на её молитвы.

Петр вспомнил родной говор – словно мать по голове погладила шершавой тяжёлой ладонью. Также говорила и тётка Устинья. Она долго после войны жила в землянке: некому было избу построить. Уровень земли – на уровне окна. В землянке было прохладно в самую жару. Петруша со старшим братом Колюшкой приезжали к тётке Усте помочь. Как-то приехали, почистили колодец, ложатся спать.

– Робяты, вы не пужайтесь, у меня ночью чавкает.

– Это как, тётка Устя?!

– Дак сами услышите!

Ложатся мальчишки. Колюшка спрашивает:

– Ты у стенки или с краю?

– Я – у стенки.

А в окна луна огромная светит. Напротив сундук, на сундуке подушки сложены – целая гора. Под кроватью лежат зелёные помидоры, краснеют. И вот на самом деле слышат: кто-то под кроватью помидоры жует. Петя Колюшке говорит:

– Кончай чавкать – меня пугать!

– А я и не чавкаю!

– Не ври!

Смотрят: с сундука в лунном свете подушки по одной падают. Колюшка говорит:

– Это тетя Устя ниточки к подушкам привязала и нас пугает.

Слушают: а тётка спит-храпит. Брат говорит:

– Петя, встань, включи свет!

– Сам включай!

Преподобноисповедник Севастиан Карагандинский

– Да подушки – это чего! Иной раз такой футбол с моей посудой устраивают!

Приехали домой, мамане рассказали. Она говорит:

– Освятить землянку надо.

Освятили – и сразу чавкать перестало. И Петю удивляло: как тётка ничего не боится?! А у неё голос такой грубый:

– А чаво там бояться-то?! Молитвы почитал, покрестил – да спи-храпи!

Как-то она осталась ночевать у них. Вышла на улицу по нужде, а Петя спрятался за углом и пробасил:

– Мя-я-у!

Тётка испугалась, забыла, зачем выходила, и домой рванула. Петя ей потом:

– Тётя Устя, ты же не боязливая – чего же ты испугалась мяуканья?!

– Ах, подлец, так это ты! Я вот мамане твоей нажалуюсь!

– Тётя Устя, не буду больше, не говори мамане!

Мать любили и боялись. Она в 42 осталась вдовой, семерых детей окучивала и знала: сама не сделаешь – никто не сделает

Мать любили и боялись. Она в 42 осталась вдовой, семерых детей окучивала и знала: сама не сделаешь – никто не сделает. В деревне говорили не суровая – а «суворая».

– Маманя, почему ты такая суворая?

– Жизнь суворая – и я такая же. Эх, Петруша, хуже меня на свете никто не жил!

Когда вырос, говорил маме по этому поводу:

– Нужно благодарить Бога за всё, что Он послал.

– Ты, Петруша, просто жизнь мою не знаешь!

Он знал. Почти всё запомнил из рассказов. На сундуке обычно сидят – и маманя рассказывает. Вспоминает – и плачет, сморкается. Как-то летом на скамейке сидят, она вспоминает о прошлой жизни. Плачет опять. А у них курица одна гуляет по двору, потом взлетает и приземляется неудачно: забор высокий, и лапы у неё между двух штакетин застряли, а голова крутится. И мамане так смешно стало смотреть на эту курицу – она закатилась от смеху. Не унывала, в общем. Очень жизнерадостная была.

Её семья жила в деревне Чугреевка Тамбовской области, потом деревню стали называть Вольная Вершина. После революции храм пустили под конюшню, зернохранилище, затем клуб, где пляски устраивали. А сейчас строят каменный…

У бабушки с дедом росли девять детей. С ними жили ещё прабабушка Арина и прадед Семён Евдокимыч. Хозяйство было справное: две коровы, бычок, овцы, бараны. Прадед дом срубил дубовый, крепкий, большой – потом в нём устроили сельсовет. Соседи – Хмыровы; сейчас их дети – игумен Аристарх и монахиня Людмила (она в Шамордино подвизается). У Хмыровых была мельница – это считалось большим богатством.

Против советской власти выступали банды, и красные гонялись за бандами. В военной неразберихе порубали мамину тётю с семьёй – обвинили в пособничестве бандитам, хотя они никаким бандитам никогда не помогали. Как-то красные входили в деревню, и жители от греха подальше попрятались на мельнице. Маманя вспоминала, как с ними пытался спрятаться 12-летний мальчик, но взрослые сказали:

– Здесь и так места мало! Ты ребёнок, иди себе – тебя и так не тронут.

Конница навстречу летит. И один из красных рубанул мальчонку – и разрубил надвое

А мальчик был рослый. И вот идёт он по деревне, а в руках справка из церкви – с годом рождения, крещения. Идёт и справку в протянутой руке держит: дескать, я ещё маленький. Конница навстречу летит. И один из красных рубанул его – и разрубил надвое. Хоронили потом – сложили его.

Маманя рассказывала: у власти встали те, кто пил и гулял. Они первые за флаги и схватились. Ходили с тросточкой-бадиком, прокалывали весь двор. Если находили спрятанное зерно – тут же убивали. Петя часто потом задумывался: почему люди так озверели? Почему русские над русскими так издевались? Ведь соседи были, приходили, занимали зерно до следующего урожая, а превратились в зверей – сапоги с односельчан снимали, шубы, детей убивали… Евреи отходили от Бога – и что случалось?! Если Господь хочет наказать человека – лишает его разума.

Как-то бабушка сготовила ужин, и вся семья Поповых собралась вечерять. Мамане исполнилось 7 лет, и она запомнила всё, что происходило. Детская память – яркая. Только сели – зашли в кожанках:

– Вас на подводу!

– Как это на подводу? За что?!

Так на столе и остался ужин. Как они потом его вспоминали, умирая с голоду… Привели всех к сельсовету. У сельсовета односельчане. Председатель открыл окно, в окне видно: на столе самогон, сельсоветчики пьют. И председатель зачитывает:

– Семья Хмыровых, имела мельницу, кулаки, подлежат раскулачиванию и выселкам. Семья Кузнецовых, имела двух коров, подлежат раскулачиванию и выселкам. Семья Поповых – раскулачиванию и выселкам.

Бабушка спросила:

– А нас-то за что?!

И все стали говорить:

– И правда, Поповых-то за что?! У них девять человек детей!

А он докурил козью ножку, подумал и говорит писарю:

– Запиши, будто их дед в банде был и семерых красных убил!

Односельчане загомонили возмущенно – знали, что это неправда. А председатель от окна отвернулся, стакан самогона налил и говорит громко своим:

– Сельсовет к Поповым перенесём, у них изба справная!

С бабушки сняли даже тёплый полушубок – у неё хороший полушубок был. Повезли в Казахстан. В вагонах у ссыльных волосы шевелились от вшей. Туалета никакого не было, ходили здесь же. Женщины сначала стеснялись, но очень быстро стало им не до стеснения. У всех животы – дизентерия. Полтора месяца дороги. Поезд остановится – «Пить, дайте водички!» Когда дадут, когда нет: «Ничо, кулачьё, обойдётесь!» У бабушки была с собой шаль, она ребятишек своих под эту шаль собрала, лежат-дрожат.

В вагонах у ссыльных волосы шевелились от вшей… Первыми начали умирать младенцы, потом старики

Первыми начали умирать младенцы, потом старики. Маманя чудом осталась жива – таков был Промысл Божий о ней. В 1929 году, на Казанскую, высадили всех в чистом поле. Климат в Казахстане ещё тот: зимой температура может опуститься до минус пятидесяти, летом подняться до плюс сорока. Мужики давай из вагонов выламывать доски от нар, от настила. Их стали бить и заставили положить всё назад. Степь, ветер. Начали рыть ямки и прятаться в ямах от ветра. Чем глубже – тем теплее. Ковыряли кто палкой, кто жестянкой. Ещё шалаши строили. С этих землянок и шалашей начиналась Караганда. Легли спать, наутро – много трупов, надо их хоронить. Приехали на конях:

– Нарезайте дерн, складывайте бараки!

Подростки, взрослые на себе дерн носили километров за шесть. Стали складывать бараки, комната два на три, а там семья десять человек. Ни стёкол, ни дверей. Нальют в корыто воды, вода застынет – и эту льдину вместо стекла вставляют в окно. Можно представить себе температуру воздуха в помещении, если окно в нём сделано изо льда… В бараки вселяли человек по двести. Утром встанешь – там десять мёртвых, там – пять, и мертвецов вытаскивают… Начали формировать линии. Ты с какой линии? «Я с пятнадцатой». – «А я с шестнадцатой». И уже знали, кто откуда. Умирали по 300 человек в день – за зиму огромное кладбище. Присыпали могилы на штык.

Старец Севастиан Карагандинский говорил: «Здесь день и ночь, на этих общих могилах мучеников, горят свечи от земли до неба».

Бараки в Старом городе. г. Караганда. 1947 г.

Там есть одно место – называется «мёртвое поле». Там до сих пор ничего не растёт. Заключённые шли под конвоем, начался буран. Конвой бросил заключённых, и они все замёрзли. Их потом похоронили – просто присыпали кое-как. Там похоронен епископ Уар. А когда хоронили священнослужителей – ставили железный крест: две металлические планки. И на могиле епископа был поставлен железный крест. Потом по этим крестам учёт вели.

Когда ставили надгробие владыке Уару, пытались вытащить крест. Он в земле всего на полметра – тракторами тащили, а вытащить не смогли

Сейчас там, рядом с крестом, владыке поставили гранитное надгробие. Вокруг песок. Что самое интересное: когда ставили надгробие, пытались вытащить крест. Он в земле всего на полметра – тракторами тащили, гусеницы скребли, а вытащить не смогли – просто чудо какое-то. Обкопают его со всех сторон, а ниже какая-то часть остаётся в земле. Тащат – а бесполезно. Так и стоит – как памятник. Отец Аристарх, когда Петр приезжает туда, говорит: «Поедем, Петруха, я отслужу панихиду». Отслужит панихиду, помолятся, а потом он раздевается – у него с плечом проблема – полежит больным плечом на песочке у надгробия, и боль проходит на какое-то время. Говорит: «Возьми, Петруха, с собой песочек!» Этот песок народ разбирает для лечения.

Дедушка, когда семью высылали, успел Библию с собой захватить. Он её прятал – за хранение Библии давали срок. Зарывал в землю, прятал в сарае, в ларе. Библия сильно пострадала, маманя потом её ремонтировала, подклеивала, берегла. И Пете наказывала беречь. Но сестры без него отдали в монастырь. Позже духовник принес Петру подарок:

– Вот тебе, Петя, такая же Библия, как у тебя была, – только новая.

Спецпереселенцы ходили к юртам, меняли оставшуюся одежду на хлеб. Весной начали распахивать землю. Казахи поделились зерном. Через год оставшихся в живых детей разрешили взять на поруки. Одну из ссыльных, уже пожилую, отправили отвезти нескольких детей по родственникам. Это была прабабушка игумена Аристарха. Старшая сестра Полина взяла маманю на поруки. Полину не сослали, потому что на момент ареста она была уже замужем и жила своей семьей. Они плохо питались, и сестра сказала маме:

– Лёнка, мне кормить тебя нечем, давай я тебя в няньки отдам.

По ночам лежит в этом ларе, по ней мыши бегают, а она плачет, шёпотом маму зовёт – не знала, что мамы уже нет в живых

Восьмилетняя Лёнка нянчила трёхлетнюю девочку за чашку супа, ночевала в ларе из-под зерна – он был пуст. По ночам лежит в этом ларе, по ней мыши бегают, а она плачет, шёпотом маму зовёт – не знала, что мамы уже нет в живых: умерла от дизентерии. Эта болезнь тогда косила людей со страшной силой.

Через три года отец написал письмо: «Пусть Лёнку привезут назад. Здесь можно выжить – потихоньку жизнь налаживается». Так она вернулась к отцу. Мужчин гоняли на шахты. Караганда быстро росла за счёт дешёвой рабочей силы. Потом отец сумел устроиться на хлебозавод и приносил с работы хлеб. Лёнка приехала – он её хлебом кормит, а в няньках хлеб был не каждый день.

Перед войной 18-летняя Лёнка вышла замуж, были они с мужем с одной деревни. У них имелась даже своя землянка. В 41-м родился первенец. Сначала мужа не брали на войну как спецпереселенца, а потом стали и таких забирать. Взяли его – и он тут же пропал. Получили повестку: «Пропал без вести». Он, видимо, чувствовал, что погибнет: в последнем письме написал жене: «Прощай!» Сынок Толька, старший брат Петра, стал умирать от голода. У него была клиническая смерть. Маманя очень молилась, чтобы Толька остался жить, – и он выжил.

Сам Господь даровал отца Севастиана спецпереселенцам Караганды, гонимым и обездоленным

Мама, как и схимонахиня Евникия, была духовным чадом преподобноисповедника Севастиана, келейника великих Оптинских старцев Иосифа и Нектария, наследника их духовных даров. Сам Господь даровал отца Севастиана спецпереселенцам Караганды, гонимым и обездоленным.

Когда духовные чада спрашивали, вернутся ли они на родину, отец Севастиан отвечал: «Здесь будем жить… Люди здесь душевные, сознательные, хлебнувшие горя. Мы здесь больше пользы принесём, здесь наша вторая родина…»

Имея четыре класса образования, старец стяжал духовную мудрость. Духовные чада вспоминали, что от батюшки исходили как бы токи благодати. Был он очень деликатным, тактичным, никогда никого не унизил, не оскорбил, не обидел. Сам знал, кто нуждается больше, и мог незаметно, при благословении, вложить в руку нуждающегося вчетверо сложенную денежку. Рядом со старцем человек попадал в такую благодатную атмосферу, что невозможно было делать что-то плохое, совершать подлости, говорить грубо.

Отец Севастиан

Отец Севастиан был прозорлив, исцелял безнадёжно больных – огромное количество людей исцелились по его молитвам. Врачевал души, приводил людей к Богу. Слышал на большом расстоянии просьбы своих духовных чад.

Прошёл отец Севастиан в комнату, где лежал Миша, благословил его, дал большое красное яблоко… И малыш сразу поднялся, как и не болел

Сынок будущей схимонахини Евникии, Миша (игумен Аристарх), в три года тяжело заболел и, лежа в постели, просил: «Матерь Божия, скажи батюшке, чтобы он приехал, я так болею!» В это время старец куда-то ехал на машине и вдруг сказал: «Сейчас заедем к больному, он меня ждёт». Прошёл в комнату, где лежал Миша, благословил его, дал большое красное яблоко и уехал. А малыш сразу поднялся, как и не болел.

Другой сынок матушки, девятимесячный Алёшенька, как-то тяжело заболел диспепсией. Лекарства не помогали, и врачи говорили, что ребенок умрёт. Старец благословил причащать его три дня подряд. Когда причастили в третий раз, ребенок сразу уснул, а после сна совершенно поправился. Вырос, стал диаконом.

После гибели мужа маманя вдовела семь лет, потом вышла замуж второй раз. Муж был фронтовик, имел ранения. Служил на эсминце «Адмирал Дрозд». Батя с маманей прожили почти 20 лет, родили шестерых детей. Любили играть: батя – на балалайке, а мама – на гитаре. Сидели вдвоём, играли и пели песни: «В одном прекрасном месте, / На берегу реки, / Стоял прекрасный домик, / В нём жили рыбаки…» или «Степь да степь кругом…» И так здорово было в доме, когда они сидели вместе и пели дуэтом… Как сказка…

Мама всегда говорила детям: «Нельзя молиться двум богам – запомните это на всю жизнь». И когда в первом классе возле пионерского костра Пете прицепили на грудь звездочку, он сразу вспомнил слова мамы, снял звездочку и бросил в огонь. Маманю тогда чуть не лишили родительских прав.

В 1965 году батя поехал на курорт. Он с голодного детства страдал язвой желудка. Никогда ни на каких курортах не был – и когда ему вдруг дали путёвку, ходил счастливый. А Петя в то время мечтал играть на баяне.

Маманя обещала:

– Вот отец вернётся с курорта – купим тебе баян и отдадим в музыкальный кружок.

На курорте батя погиб – забили до смерти хулиганы. Пришёл Петя как-то со школы, а маманя плачет:

– Нету больше нашего папки, сынок!

А он сначала даже не понял: как так может быть, что нет больше бати – такого большого, сильного, доброго? Просто не понял, как это возможно. Понял только: вот и накрылся его баян.

Старец Севастиан говорил: «Господи! Я ведь не один, со мною чада мои. Не могу я один находиться в светлой Твоей обители…»

Маманя осталась одна и семь человек детей. Через год, 12 апреля 1966 года, на Пасхальной неделе, её духовный отец старец Севастиан, уже очень больной, попросил отнести его в храм – попрощаться с духовными чадами. Сказал им: «Я – недостойный и грешный, но много любви и милости у Господа. На Него уповаю. И если удостоит меня Господь светлой Своей обители, буду молиться о вас неустанно и скажу: “Господи, Господи! Я ведь не один, со мною чада мои. Не могу я войти без них, не могу один находиться в светлой Твоей обители. Они мне поручены Тобою…” И потом добавил тихо, еле слышно: “Я без них не могу”». 19 апреля 1966 года, на Радоницу, великий старец Севастиан Карагандинский отошёл ко Господу.

Мамане стал помогать 60-летний настоятель храма отец Алексий, давал деньги на прокорм. Потом назначили пенсию за отца – 90 рублей. Выживали, как могли. Был огород – соток десять. Сажали картошку, редьку, репу. Главное, конечно, картошка – выросли на картошке. Ссыльные соседи-немцы приносили на Рождество колбасу, холодец. Жалели. Петя попросил маманю:

– Мам, давай купим поросёночка, я буду сам за ним ходить.

– Сынок, негде держать…

Выпросил. Построил животине загон-свинарник, ухаживал за этим поросёночком, чистил сам у него… Пете было 13 лет. Очень хотел семью мясом накормить. Представлял, как все будут радоваться, когда будут есть пельмени. Или сало, которого никогда в доме не было…

Мама плакала:

– Ты мой помощник…

Как-то пошёл помочь соседкам, они были монахини, ссыльные. Марфа и Варвара. Поправил им забор, они его посадили чай пить. А был праздник, только он забыл, какой. Запомнил только, как перед ним поставили тарелку, а на тарелке – кусок сала. Без хлеба. Он тогда удивился немного: сало без хлеба, да ещё к чаю… А они ему дают ложку – маленькую, красивую. В его семье таких ложечек никогда не водилось. Он совсем расстроился: ещё и мягкое сало, которое ложкой едят, притом такой маленькой. Попробовал – вкуснятина неимоверная! Никогда в жизни ничего подобного он не ел! А это был торт. Испекли его Марфа и Варвара сами.

С тех пор он попутешествовал по миру и много городов объехал, работал на важной должности и получал хорошую зарплату. В ресторанах разных ел вкусности – а вкуснее того торта ничего не пробовал. Радостнее песни, чем та, что батя с маманей пели, – не слыхал. Ласковее материнской шершавой ладони, гладившей взъерошенную макушку, – не знал. Ни о чем сильнее, как о том баяне, – не мечтал.

Потом маманя устроилась на железную дорогу, шпалы укладывала, ходила на работу за пятнадцать километров. После работала в интернате для брошенных детей. Если на работу на пять минут опоздаешь – тюрьма: три года давали. Ещё петухи не пропоют – на работу бежит.

Никакого баяна, конечно, Пете не досталось. Год прошёл или два. Как-то он снял со стены старую гитару, настроил её и очень быстро научился играть. Маманя белит, а он сел на сундук, ногой болтает и играет: «Степь да степь кругом…» Маманя очень удивилась:

– Петя, кто тебе гитару настроил?

– Сам.

– Как ты настроил?

– Не знаю… Настроил…

– А играть кто научил?

– Тоже сам…

Играл он на самом деле здорово – у него оказался идеальный музыкальный слух и способности к импровизации. В восьмом классе они с ребятами соорудили свой ансамбль и выступали на новогодней елке. И руководитель взрослого ансамбля, который играл в клубе железнодорожников на танцах, Доценко Валера, услышал Петю. А сам Доценко играл на саксофоне, и они его звали «Нос» – у него нос такой длинный был… И вот Валера говорит:

– Слышь, пацан, а хочешь за деньги поиграть?

– Конечно, хочу!

И маме говорит:

– Мам, мне вот предложили на танцах играть! И деньги будут платить!

– Да ну! Кто там тебе будет деньги платить?!

– Ну правда, правда!

И Валера предложил ему:

– Давай будешь играть на бас-гитаре!

– Да я никогда не играл на бас-гитаре…

– Так учись!

Он какое-то время походил на репетиции, и Валера очень быстро сказал:

– Всё, с такого-то дня играешь на танцах!

И Петя начал зарабатывать деньги для семьи. Деньги получались очень даже приличные для 14-летнего мальчишки – 60–80 рублей, а мама получала 90 за ежедневную тяжёлую работу.

Правда, было одно неприятное сопутствующее обстоятельство. Жили они в Финском посёлке рядом с церковью, а вокруг простиралось огромное кладбище. Танцы заканчивались обычно в одиннадцать вечера. Пока инструменты все соберёшь, в музыкальную комнату составишь, клуб закроешь… Автобусы уже не ходили, и Пете нужно было в одиночку возвращаться через самую середину кладбища. Или обходить его – лишние два километра.

Темнота вокруг… Только луна светит. Идёт Петя – и слышит, как каждый венок на могиле от ветра шевелится

Идёт он. Время час ночи. Первую половину пути впереди сторожка светится – жёлтая лампочка горит, качается. Вроде не так страшно. А дальше идёшь, вниз спускаешься – всё страшнее и страшнее. Темнота вокруг… Только луна светит. Идёт Петя – в одно ухо дует, а другое – слышит, как каждый венок на ветру шевелится. Быстро идти – страшно… Быстро идёшь – ветер в ушах шумит – будто за тобой кто-то гонится. Поэтому он шагает от страха медленно-медленно, затаившись.

Проходит как-то зимой мимо только что закопанной могилы – позёмка венок подняла и в его сторону ка-ак бросит! И Петя ка-ак побежит! Не бежал – летел! Ноги земли не касались, в воздухе перебирали, чтобы скорость набрать! Домой прибежал, думает: больше никуда не пойду! А маманя не спит, сына милого ждёт… Просит:

– Сынок, сходи ставни на чеку закрой на ночь.

– Не, боюсь один на тёмный двор идти!

– Ничего понять не могу: через кладбище идти не боится, а ставни на чеку закрыть боится…

А в 16 лет Петя уже играл в ресторане. Получал 100–120 рублей – большие по тем временам деньги. А по ночам всё так же боялся возвращаться домой. Как-то раз решил обойти кладбище стороной. А дорога разбитая, особенно по весне, и на ограде повесили большие листы жести, каждый метра три длиной, чтобы от машин грязь на могилы не летела. И вот идёт он по дороге… И надо же такому случиться: только с забором поравнялся, ветер лист жести сорвал и этот лист прямо к ногам – ва-а-у! Такой воющий звук – ва-а-у-у! Как же он сильно испугался! Ни один спринтер мира так быстро не бегал!

Петин младший брат тоже как-то был сильно напуган. Он встречался с девушкой Валей, потом на ней женился. И вот возвращается он один раз от Вали, идёт мимо кладбища – у дороги костёр горит. Воротник поднял: ветер в спину. Вдруг видит: от костра кусок венка отделяется и катится прямо в его сторону, искры в разные стороны летят. И с такой огромной скоростью к нему приближается. А почему? Ведь ветер-то в спину?! А венок катится прямиком к нему. Брат развернулся, всё кладбище обежал с другой стороны, прилетел домой – бледный как полотно. Что за страхования такие были?!

Маманя говорила: «Учитесь молиться!»

За семь лет до смерти маманя приняла иночество. Постригал её архимандрит Петр (Горошко)

За семь лет до смерти она приняла иночество. Постригал её архимандрит Петр (Горошко), бывший алтарник и водитель старца Севастиана Карагандинского. Будущие священнослужители отец Петр и отец Александр (Киселев), тогда молоденькие пареньки, в последние месяцы жизни носили старца в храм на складном креслице, и он шутливо звал их «мои коняшки». После смерти старца Севастиана отец Петр (Горошко) окончил семинарию и академию в Троице-Сергиевой Лавре и вернулся служить в родную Караганду.

Когда маманю постригали, она очень переживала, что не сможет правило выполнять из-за многих трудов по хозяйству. И потом часто вздыхала:

–Да как же я спать-то ляжу, я же не успела своё правило!

И молится, шепчет всё, чёточки свои перебирает. Да всё на коленочках. Петр приезжал на каникулы, потом в отпуск – она в зале в уголок забьётся, там такой уголок был: «Я хочу на коленочках». До последнего всё на коленочках молилась. А потом подойдёт к Пете – почему-то его больше всех любила, – погладит спящего по голове, помолится. Он притворится, что спит, – а у самого полные глаза слёз.

Архимандрит Петр (Горошко)

В конце жизни маманя сказала ему:

– Сынок, а помнишь, ты мне что говорил здесь, на летней кухне?

– Что, мам?

– Ты говорил: «Благодари за всё Бога!»

– Да помню, мам…

– А ведь правда! Я такая счастливая, сынок!

Последний раз приезжал, а она котомочки всё какие-то собирает.

– Мам, ты куда собираешь котомки-то?

– Ну как же, переезжать же пора…

Он ничего понять не может. Сестра мигает: не спорь с ней, она уже собирается в дорогу. Туда. Понимаешь?

Потом смотрит маманя на него так долго, смотрит:

– А вы Петю-то моего знаете?

– Мам, да ты что?!

– Ой… Петя, да это ты, что ли?!

– Да я же, мам, ты что?!

– Ой, Петя!

Она была уже то тут, то не тут. А молилась до самого конца. Отец Аристарх до последнего дня исповедал её, причащал.

– Матушка, ты меня слышишь? Если слышишь – поморгай!

Она поморгает.

– Открой рот!

Он её уже причащал только Кровью Христовой.

***

Петр глянул в окно электрички: до конечной ещё долго. Достал из сумки рукопись стихов своего друга – игумена Бориса (Барсова). Открыл на случайной странице. Выпали стихи:

Я хотел бы уйти бабьим летом…
Как листок, незаметный и тихий,
Отрывается с мокрых веток
И уносится сильным ветром.

Я хотел бы уйти бабьим летом,
Как от жизни уставшая птица;
В день, наполненный ярким светом,
С пожелтевшей травою слиться.

Всё сказавший и всё пропетый,
Одеялом земли согретый,
В деревенской церкви отпетый,
Я хотел бы уйти бабьим летом…

Маманя ушла тихо, незаметно – вскоре после причастия. Отец Аристарх позвонил – Петр как раз домой ехал, рассчитывал, что успеет, застанет маманю в живых. Отец Аристарх спрашивает:

– Ты где?

– Во Франкфурте. На вокзале стою, в аэропорт еду.

– Повернись на восток!

– Что такое, батюшка?

– Повернись на восток, положи поклон – мама преставилась.

Он приехал – лежит маманя: морщины разгладились, щёчки такие свеженькие, апостольник. Лежит такая… Улыбается немножко. И не суворая совсем…

Он отвернулся к окну – но в электричке особенно не укроешься.

– Мам, а дядя плачет. Почему он плачет?

– Нет, сынок, это ему соринка в глаз попала, не смотри – невежливо.