Человек пасхальной радости

Священномученик Иларион на Соловках (фрагмент). Художник: Светлана Ивлева

Есть на земле носители торжествующего христианства,
всегда радостные, всегда с пасхальными песнопениями на устах,
и лицо их как лицо Ангела^[1].

В церковной среде зачастую Православие преподносится в виде системы запретов. Нельзя сквернословить, пьянствовать, курить, блудить, есть мясное и молочное в постные дни, работать в праздники и еще огромное число всяческих «нельзя». Конечно же, и соблюдение постов, и целомудрие, и благочестие являются необходимой составляющей христианской жизни. Но если ее основой и центром становится исполнение ряда запретов, то можно ли таковую жизнью назвать христианской? Не принадлежит ли в этом случае наша религиозность к формам Ветхого Завета, да и то не к лучшим?

Не правильней ли будет представить христианство со стороны положительной, со стороны того, что можно, с позиций открывающихся перспектив и горизонтов? К примеру, в христианстве можно любить Бога и ближнего, можно творить добро, быть милостивым, милосердным, можно беседовать с Богом как со своим Отцом. Можно позволить себе спокойно терпеть унижения и насмешки без страха быть уничтоженным, потому что Господь дает нам твердую надежду и уверенность, что все униженные будут возвышены. Можно освободиться от рабства страстям и войти в свободу сынов Божиих.

В этом случае все необходимые ограничения христианской жизни будут восприниматься как средства, помогающие человеку войти в божественную радость, как ступени небесной лествицы, открывающей для нас путь к богообщению. Наверное, это и есть то покаяние, к которому призывал и призывает нас Господь, та самая метанойя — изменение ума, изменение мыслей, изменение сознания, когда человек понимает, что главной и по большому счету единственной для него целью, неизменной ценностью и неиссякаемой радостью может быть лишь Сам Господь Бог.

Радость христианских святых неизменна, поскольку она основана не на песке земных пристрастий и утешений, но на камне божественной любви

Радость христианских святых неизменна, поскольку она основана не на песке земных пристрастий и утешений, но на камне божественной любви. Оттого они и могли сказать вслед за апостолом Павлом: Ибо я уверен, что ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем (Рим. 8:38-39).

Яркий образец такой духовной радости являет нам жизнь священномученика Илариона (Троицкого).

Еще в детстве воспылав любовью к Матери Церкви, будущий священномученик всю свою жизнь положил на служение ей и на то, чтобы донести до соотечественников простую мысль о главной беде русского народа, приведшей к катастрофе, — о забвении Православия, отступлении от Бога и Его святой Церкви. Причем делал он это, не столько обличая, сколько вдохновляя и увлекая на путь истинного спасения.

Один из студентов так вспоминал тогда еще архимандрита Илариона в бытность его преподавателем и инспектором Московской Духовной Академии: «Иларион благодатно влиял на меня своей личностью — прямотой, властностью в отстаивании убеждений, восторженностью совершаемого им богослужения, энергией и жизнерадостностью... У него самого была поразительная восторженность и любовь ко всему, что было ему дорого и близко — к Церкви, к России, к Академии, и этой бодростью он заражал, ободрял и укреплял окружающих»^[2].

Нужно заметить, что отмеченная жизнерадостность отца Илариона не была следствием духовной наивности и малограмотности, но утверждалась на незыблемом святоотеческом основании: «Иларион любил говорить, что насколько христианин должен осознавать свои грехи и скорбь о них, настолько же он должен радоваться бесконечной милости и благодати Божией и никогда не сомневаться и не отчаиваться в своем жизненном подвиге»^[3].

Отец Иларион саму добродетель представлял блаженством, как и преступление — наказанием

Причем отец Иларион не считал доброделание, исполнение заповедей Христовых тяжелой платой за будущее блаженство, но саму добродетель представлял блаженством, как и преступление — наказанием: «Как с грехом неразрывно связано его и следствие — страдание, так с добродетелью соединено блаженство. Сама добродетель есть блаженство. Не как внешняя награда дается христианину блаженство. Да не будет этого наемничества и торгашества в святом деле спасения! Блаженство, как дерево из зерна, вырастает из добродетели, из утверждения человека в воле Божией и в добре»^[4].

По причине этого духовного родства добродетели и блаженства даже в речи на иноческий постриг архимандрит Иларион (Троицкий) призывает: «Радуйся!»^[5] Монашеский подвиг неизбежно связан со скорбями. Тем не менее он уже в самом себе содержит и награду за понесенные труды и постепенно растущее блаженство, достигающее своей полноты в жизни будущего века, но начинающееся уже здесь, когда отрекшийся от мира получает ныне, во время сие, среди гонений, во сто крат более домов, и братьев, и сестер, и отцов, и матерей, и детей, и земель, а в веке грядущем жизни вечной (Мк. 10: 30). Поэтому: «Когда на том пути, на котором ты ныне укрепляешься, ты достаточно постраждешь в борьбе со страстями, тогда радуйся...»^[6]

Эти рассуждения напоминают высказывание о монашестве преподобного Амвросия Оптинского: «У батюшки отца Амвросия спросили..., что такое монашество? “Блаженство”, — отвечал он»^[7].

Выводы молодого архимандрита не были отвлеченными рассуждениями, но осознанием святоотеческих писаний, проверенных на личном опыте. После собственного пострига отец Иларион пережил небывалый прежде духовный подъем: «Что я пережил, не умею рассказать, но после почувствовал себя помолодевшим, совсем мальчиком. В духовной радости пробыл 5 дней в храме... В прошедшие дни моего монашества я переживал преимущественно чувство радости и душевного мира... Да, дела прежние, но чувствуется значительная перемена в себе самом. Хочется верить, что это действие особой благодати, даруемой монаху... А стоит только сознаться: “ведь не одна же форма жизни должна быть для всех”. Я избрал ту, которая мне казалась, а теперь и оказалась наиболее подходящей. Не жалейте, а сорадуйтесь, потому что я теперь радуюсь. А что значит Иларион? Веселый»^[8].

Духовная радость не покидала «воина Христова Илариона» во всех жизненных трудностях до самой его мученической кончины

И эта духовная радость не покидала «воина Христова Илариона» во всех жизненных трудностях до самой его мученической кончины.

Напряженный график академических служений подрывает его физическое здоровье. Он смиряется и благодарит Бога: «Роптать не ропщу, потому что монах — церковная вещь. Личной жизни у него нет — один. Куда поставят — берись и работай… Слава Богу за все!»^[9]

Большевики сажают его в тюрьму. Надорвавшийся от беспрерывных трудов архимандрит воспринимает это как форму отдыха, почти как санаторий: «Живу я по-прежнему хорошо; совсем здесь обжился, будто так и нужно. Здесь я даже поправился, потолстел, физически чувствую совсем хорошо. Чтоб усилить циркуляцию крови, начал я ходить на работу, например, выкачивать воду из тюремных подвалов. Хорошо, что несколько проведешь на воздухе и немного мускулы разовьешь. За работу еще 1 фунт хлеба прибавляют. Питаюсь по настоящему времени прекрасно, время идет незаметно; даже досадно, что, например, книги медленно читаются. Жизнь идет размеренная, правильная. Будь все это где-нибудь в хорошей местности, прямо санаторий»^[10].

Ссылка в Архангельск в письмах преосвященного Илариона описывается просто как долгосрочный отпуск в комфортных условиях на берегу моря (правда — северного): «Имею маленькую, совсем отдельную комнату (шесть с половиною на три с половиной аршина), с окном на солнечную сторону и на открытый двор. Живу, можно сказать, в центре города... а впереди целые месяцы свободного времени — приятно!»^[11] «А я очень доволен и рад тому, что живу здесь, главное — свободное время и книги»^[12].

Советская власть отправляет владыку Илариона на шесть лет в Соловецкий лагерь особого назначения. Здесь величие его личности достигают легендарных масштабов. «Он был самою популярною личностью в лагере, среди всех его слоев». Его таланты и добродетели откликаются любовью к нему не только собратьев архиереев и священников, но и рядовых заключенных, и даже уголовников. И уж совсем небывалое: он вызывает невольное уважение у конвойных и лагерного начальства, которые обращаются к архиепископу Илариону не иначе как «владыка».

«Он доступен всем, он такой же, как и все, с ним легко всем быть, встречаться и разговаривать. Самая обыкновенная, простая, несвятая внешность — вот что был сам Владыка. Но за этой заурядной формой веселости и светскости можно было постепенно усмотреть детскую чистоту, великую духовную опытность, доброту и милосердие, это сладостное безразличие к материальным благам, истинную веру, подлинное благочестие, высокое нравственное совершенство, не говоря уже об умственном, сопряженном с силой и ясностью убеждения. Этот вид обыкновенной греховности, юродство, личина светскости скрывали от людей внутреннее делание и спасали его самого от лицемерия и тщеславия»^[13].

Несмотря на тягость состояния неопределенности при мыслях о будущем в последний год пребывания священномученика Илариона на Соловках в его речи, как и прежде, слышится не только Амвросиево «жить — не тужить», но и Златоустово «слава Богу за все»: «И так за долгие годы привык и живу, не тужу. На лучшее не надеюсь, от худшего не отрекаюсь. Какова есть о мне воля Божия — так пусть и будет»^[14].

В жизни священномученика Илариона можно увидеть реализацию совета уже упомянутого преподобного Амвросия Оптинского: «Мы должны жить на земле так, как колесо вертится: чуть только одной точкой касается земли, а остальными непременно стремиться вверх»^[15]. Так и святитель Иларион, несмотря на обстоятельства жизни, которые многих его современников ввергли в отчаяние и гибель, не потерял той пасхальной радости, которую пронес через всю свою недолгую, но насыщенную жизнь, поскольку черпал эту радость не из земных событий, а из неисчерпаемого источника божественной любви воплотившегося, распятого и воскресшего Сына Божия: «Радости духовныя исполнен, Иларионе, шествовал еси путем тесным и прискорбным, всех уча Христу сраспинатися, дабы с Ним воскреснути»^[16].

«Моя болезнь греховная исцелима — в этом убеждает меня Христово воскресение. Мне открыто блаженство рая. Никто же да рыдает убожества, явися бо общее Царство! Явилась общая радость, ибо явилась надежда на нетление, на искупление от греховного тления. От смерти к жизни Христос Бог нас преведе. Египет остался позади, фараон погиб, впереди обетованная земля и нетленное Царство, где обителей много, где радость вечная! Пасха нетления! Мира спасение!

Христос воскресе!»^[17]