Ступени любви

Алексей Солоницын. Мой рабочий стол под яблоней. 1989 г.

С палубы теплохода один за другим открывались дивные виды волжских берегов. Хотя уже миновала первоначальная пора осени, о которой сказал нетленные слова наш великий поэт Федор Тютчев, все равно «весь день стоит как бы хрустальный и лучезарны вечера».

Я смотрел и не мог насмотреться на зелень и золото лесистых берегов, видных сквозь прозрачный воздух, которого как будто и не существовало вовсе. От этого берег казался совсем рядом, и лишь одинокие рыбацкие лодчонки, кое-где попадавшиеся на глаза, показывали, что на самом деле берег довольно далеко.

Волга спокойно несла свои темно-синие воды, которые словно бы присмирели, задумались долгой думой, приготовляясь к непогоде. Она непременно придет, ударят ливни, потом лед скует реку на холодную, а порой и слякотную зиму.

Но все это будет потом, а сейчас мне, как и другим паломникам, плывущим на теплоходе вверх по Волге, дано увидеть вот эту несказанную красоту, которая пусть и коротка, но торжественно печальна и задумчива осенней порой.

Мы плывем, или «идем», как говорят моряки, в Нижний Новгород, а оттуда, уже на автобусах, в Дивеево, к батюшке Серафиму.

Как раз в эти дни выпадает память о моей супруге, с которой прожил тридцать лет. Вот уже больше десяти лет, как ее нет, как меня настиг внезапный удар, после которого я год почти пролежал пластом, а потом стал медленно пробуждаться к совершенно новой для меня жизни. Спасли не только заботы друзей по вере, Церковь, но и работа, к которой я постепенно вернулся, вновь став писать – теперь уже не пером, а нажимая на клавиши ноутбука одним пальцем левой руки.

Друзья говорят, что у меня открылось «второе дыхание». Может, и так, но не об этом сейчас речь. А о тех воспоминаниях, которые плыли в моем сознании, как и те прекрасные берега, охваченные то нежно-желтым, то густо-красным огнем, пламенеющим среди зеленого моря прибрежных лесов, покрывающих холмы и ложбины между ними.

Вместе с этими дивными картинами я видел себя в нашем деревенском саду, за столом под старой яблоней, в конце лета и начале тихой осени, такой же благостной и чудной, как и сейчас.

Стол я смастерил сам, найдя для столешницы прочный фанерный лист и укрепив его на железной прямоугольной подставке неизвестного мне назначения, которая досталась нам от прежних владельцев дома.

Под яблоней тенисто и просторно, и стол получился отличный, вмещавший и рукопись романа, и книги, и переносной складень с иконами Спасителя и Богородицы, который я всегда вожу с собой, где бы ни находился.

Вставал я с рассветом, молился, обливался холодной водой, делал зарядку, а после, выпив горячего чая, садился за стол под яблоней. Мне удивительно хорошо работалось, «роман летел к развязке», как сказано у поэта, и, когда солнышко появлялось слева от меня и освещало столешницу, я понимал, что пришла пора перерыва.

Огород находился справа от меня, отдельно от сада. Вот оттуда появлялась жена, подходила ко мне, обнимала, улыбаясь и тихонько смеясь. От нее пахло зеленью, свежестью и еще тем родным запахом то ли дождя, то ли всего того, чем пахнет огород в пору плодоношения.

Она клала на столешницу, слева от исписанных листов, огромную красно-бурую помидору сорта «бычье сердце» и говорила: «Ну как? Мои труды не хуже твоих?» – «Да куда мне с тобой тягаться! Не угонюсь!» – я вставал и обнимал ее и чувствовал тепло тела, прогретого солнцем.

Она всегда что-нибудь приносила мне из огорода – то первые огурчики, то зеленый горох, который я особенно любил, за работой вышелушивая стручки и жуя кругленькие, мягкие горошины, сладкие и никогда мне не надоедавшие. А то приносила мне подсолнухи с семечками молочной спелости, и мне тоже было сладко щелкать их, оставляя на столе горки кожуры да пустые ячейки на круглом блюдце подсолнуха.

Мы любили забираться на сеновал в сарае и смотреть на закат: в открытую дверцу виден был купол храма с крестом

Мы шли обедать, потом я помогал ей по работе в саду или в огороде. После ужина любили забираться на сеновал в сарае и смотреть на закат. В открытую дверцу виден был купол храма с крестом.

Храм Святой Троицы одним из первых восстанавливался в нашей губернии. А человек, взявшийся за это дело, как многим казалось – безнадежное, руководитель крупного строительного треста Самары Виталий Алексеевич Симонов утверждал, что храм в селе Екатериновка Самарской губернии самый первый в возрождающейся православной России.

Как бы там ни было на самом деле, я деятельно помогал во всем этому замечательному моему земляку, который наперекор всему сумел на месте «мерзости запустения» вернуть к жизни соборный храм.

Над куполом гасло небо, появлялись звезды. Жена просила что-нибудь почитать, и я соглашался. «Гнал» любимого тогда Пастернака:

Это – сладкий заглохший горох,
Это – слезы вселенной в лопатках…

Пояснял, что под «лопатками» поэт имеет в виду гороховые стручки. Потом «гнал» Есенина, где ничего не надо было пояснять, потом подряд современных и забытых поэтов, стихи которых мы учили с братом Анатолием в студенческие годы каждый вечер по одному – так он тренировал актерскую память, а я был его «библиотекарем», выбирая стихи поэтов «серебряного века» или шумных «шестидесятников», которыми все тогда зачитывались.

Она слушала, радовалась, что у меня хорошая память, сама читала, что помнила по ролям в спектаклях, которые играла, и что полюбила в студенческие годы. Мы сидели на сене, привалив подушки под спины. Потом темнело, мы обнимались, и я прижимал родное тело к себе.

Я не понимал тогда, что это и есть самые счастливые дни моей жизни, что я буду вспоминать о них не раз и не два – и даже итожа прожитую жизнь.

И я вспоминал их и сейчас, на палубе теплохода, который подваливал к причалу речного вокзала Казани.

К этому городу у меня особое отношение, потому что Казань связана с судьбой моей жены.

Здесь я должен сделать небольшое пояснение. Без него невозможно будет понять смысл моего рассказа.

Дело в том, что меня, молодого человека, только начавшего работать в газете, определили в отдел культуры. Однажды я получил задание написать рецензию на спектакль «А зори здесь тихие» по известной повести Бориса Васильева. И вот я увидел на сцене девушку с длинными русыми волосами, которая играла юную озорную красивую разведчицу Женю Комелькову.

По сюжету, чтобы отвлечь внимание диверсантов, девушки раздеваются на берегу озера, якобы собираясь купаться.

И вот вместе со зрителями театра я увидел на сцене стройную девушку в купальнике, с желтыми волосами почти по пояс, голубоглазую, да еще хорошо игравшую свою роль.

«Настоящая русская красавица, – восхищенно подумал я. – Обязательно надо к ней подойти!»

Я подошел после спектакля к этой актрисе – и стал регулярно ходить в театр, уже не по обязанности, а по любви

И подошел после спектакля, и стал регулярно ходить в этот провинциальный театр уже не только по обязанности, но и по любви, в которой со временем объяснился.

Каково же было мое удивление тому, что «настоящая русская красавица» оказалась татаркой из Казани. Что голубые глаза и русые волосы у нее природные, что Лунева она по фамилии первого мужа, с которым в то время была в разводе. Девичья фамилия ее Валиуллина, а имя ее не Раиса, а Фирайя, что в переводе на русский значит «очень красивая девушка».

Она-то и стала моей женой.

Рая (Фирайя) играла роли куда более значимые, чем Женя Комелькова. Например, Настасью Филипповну в спектакле с одноименным названием по роману Федора Достоевского «Идиот», Монахову в «Варварах», Софью в «Зыковых» – центральные роли в спектаклях по пьесам Горького, но именно Женя Комелькова и определила мою судьбу.

И вот мы едем по родному городу моей жены.

Казань не узнать!

Р. Лунева в образе Настасьи Филипповны в одноименном спектакле по роману Ф.М. Достоевского «Идиот». Куйбышевский театр драмы им. М. Горького, 1974 г.

Куда подевалась Казань пыльная, базарная, кричащая, с бандитскими переулками, в которые порой страшно было зайти чужаку, каким в молодости был я…

Казань со спортивными аренами, великолепными стадионами, знаменитыми на весь мир спортсменами, вроде волейболистов «Зенита», или гимнасток, или пловцов, или тех, кого я не знаю, но знают те, кто живет спортом…

Я не пишу о местных театрах, науке, потому что тут плохо осведомлен, но смело могу сказать, что Казань теперь город, мало в чем уступающий Москве и Петербургу.

Куда лучше я осведомлен о жизни Казани православной.

И вот я в прославленном на весь мир монастыре, склоняюсь перед одной из главных святынь Православия – иконой Казанской Божией Матери. Где она только не побывала, странствуя по миру, но вот же вернулась на свою землю, заняла свое место…

Трепетно касаюсь губами края пречистых одежд Богородицы, молюсь, и теплая, неземная, радостная и печальная одновременно, волна неизъяснимой радости окатывает меня.

Чтобы прийти в себя, успокоиться, набраться сил и не отстать от нашей группы паломников, я подхожу к высокому окну и вижу, как уже обрел зримые очертания величавый собор. Он будет таким же, как и раньше, – с классическими колоннами, торжественным входом, величавыми куполами.

Слава Богу, вновь выходит на круги своя Великая Россия, как мать, как сестра, обнимающая своими заботливыми руками всех, кто издревле живет вместе с русскими: татар, мордву, чувашей, всех, кто поселился по Волге – великой реке, навеки соединившей нас.

Собор во имя апостолов Петра и Павла. Общий вид

Автобус привозит нас в центр города, к собору Петра и Павла.

Вот и собор Петра и Павла. «Самый красивый в России!» – восторженно говорит экскурсовод

– Собор величав и роскошен, он самый красивый в России! – говорит восторженная женщина-экскурсовод. – Высота колокольни – 49 метров. А вы посмотрите на изразцы и лепнину – и на стенах колокольни, и на стенах собора! Где вы увидите еще такую красоту, такое изящество?!

Она замолкает и смотрит на паломников блестящими черными глазами-бусинками.

Паломницы глядят завороженно то на экскурсовода, то на собор, то на колокольню.

– Четыре года местными силами строили церковь. За основу взяли обычный план посадского храма, каких много строили в Казани и по всей России. Но не учли, что традиционная схема храма не предполагает огромной высоты. В итоге ночью свод храма обрушился…

Глаза у экскурсоводши расширяются, она опять делает паузу – прямо «мхатовскую».

И лишь потом продолжает:

– Узнав об этом, Петр Первый прислал строителей из Москвы. Есть мнение, что вместе с московскими мастерами прибыли и флорентийские зодчие. И уже в 1726 году митрополит Казанский и Свияжский Сильвестр торжественно освятил новый храм.

Глаза нашей просветительницы снова сияют.

Да, собор действительно величав.

Он построен в стиле позднего барокко, с цветными украшениями из лепнины и камня, которые под руками искусных мастеров причудливо изогнуты и похожи на стебли цветов.

– А колокольня, наша красавица! – продолжает сыпать словами, как цветами, наша дама. – Многоцветный барочный декор: под каждым из окон «фонаря» – видите? – в квадратном углублении расположены синие с желтыми и белыми цветами изразцы в форме звездочек. А над каждым окном, во всех её ярусах – белокаменные кокошники!

Собор во имя апостолов Петра и Павла в Казани

Дав немного полюбоваться видом колокольни, дама устремляется вперед:

– А наш иконостас тоже лучший в России, если не в мире! Он семиярусный, представляете? Высотой в 24 метра! А какой красоты иконы! Сами увидите.

Она вздыхает, пытаясь себя успокоить.

– Но прежде, чем увидеть это чудо, войдем в нижний храм. Там тоже есть что посмотреть и к каким святыням приложиться.

Так.

За этой многоречивой дамой мне не угнаться. Она ходит слишком быстро, и паломники почти бегут за ней.

Я хожу медленно, опираясь на больничную палку, подаренную мне друзьями. У нее четыре ножки, они растопырены внизу, как клешни рака. И делают мою ходьбу безопасной. Но все равно я должен быть внимателен, когда ставлю свои четыре опоры на тротуар, на землю и особенно на ступеньки.

Четыре ножки моей палки растопырены, как клешни рака. По ступенькам мне ходить труднее всего

По ступенькам ходить труднее всего. Опоры обязательно должны уместиться на ступеньках. Если они не умещаются – лестница для меня непреодолима.

Вот что я сделаю: пойду сразу в верхний храм.

О чудесном иконостасе собора я прочел перед паломничеством. Давно хотел его посмотреть и помолиться перед святыми иконами.

Знаю я и о чудотворной иконе Седмиезерной, которая находится здесь. Первоначально она называлась Семиозерной, поскольку обретена у семи озер, под Казанью. Теперь от семи озер осталось лишь одно. А Семиозерную народ переделал в Седмиезерную.

Прославилась она многими чудесами. Спасала от моровой язвы, холеры, по молитвам к ней спасла и богомольцев. Почитается эта икона не менее Казанской.

Я подошел к лестнице, ведущей в верхний храм.

Ступенек, пожалуй, около тридцати. Перила справа. Это плохо, потому что правая рука у меня не работает.

Чудотворная Седмиезерная икона Божией Матери

Ничего. Ступеньки широкие, моя «клюка» ставится на них хорошо.

Вперед!

«Господи Иисусе Христе, помилуй мя!»

Раз, два, три…

«Господи Иисусе Христе, помилуй мя!»

Четыре, пять, шесть…

– Ты куда подался?

Я оглянулся.

Меня обгонял торопящийся священник. Он был в очках, рясу придерживал левой рукой.

– Хочу посмотреть ваш знаменитый иконостас.

– А-а-а, – он на минуту остановился. – Но ведь там… – он показал на верхнюю площадку, – там еще одна лестница.

– Да? – второго марша лестницы снизу не было видно. – Ничего, одолею.

– Ну смотри, – священник подобрал полу рясы и быстро пошел вперед – видать, торопился на службу.

Так.

Собраться. Не торопиться.

«Господи Иисусе Христе, помилуй мя!»

Пятнадцать…

Так. Собраться. Не торопиться. «Господи Иисусе Христе, помилуй мя!» Пятнадцать… Двадцать… пять!

Двадцать… пять!

Так. Передохнуть. Высоко. Молодцом купец Иван Михляев, у которого Петр Первый отметил свое пятидесятилетие. Не отступился от данного царю слова построить собор. И царь подставил плечо, прислал мастеров. Вот какую красотищу отгрохали!

Ну а что изукрасили резьбой на манер заморский, так это и хорошо – сумели же заморскую красоту переделать на свой, русский лад. И татарского колорита, восточного, прибавили. И получилось свое, казанское…

Тридцать четыре…

Сорок пять…

«Господи Иисусе Христе, помилуй мя!»

Вот и вход в храм.

Какие величавые, высокие двери!

Открываю…

Господи!

Сияющий золотом иконостас слепит глаза.

Он поднимался к куполу, откуда свешивается многотонное золоченое паникадило.

Пришлось задрать голову, чтобы разглядеть купольную роспись.

Я подошел ближе.

Действительно, у иконостаса семь ярусов. Первый – местный, с царскими вратами, золочеными, торжественными. В правой стороне – икона первоверховных апостолов Петра и Павла. Читал, что она самая древняя, единственная, которая не поновлялась. Второй ярус – праздники, третий – Деисусный чин, где Богоматерь и Иоанн Предтеча предстоят перед Спасителем. А выше – апостолы, еще выше – праотцы…

А где же Чудотворная?

На аналоях ее нет.

– Матушка, – обратился я к монахине. Из-под черного платка были видны ее седые волосы. – А где Седмиезерная?

Она зажигала свечи на напольных паникадилах.

– В алтаре, милый. Ее выносят только по праздникам.

– Вот как…

Не успел я сказать эти разочарованные слова, как левая дверь в иконостасе, так называемая «диаконская», отворилась и оттуда вышел священник в очках – тот самый, что обогнал меня на ступеньках лестницы.

В руках у него была большая, сияющая многочисленными украшениями под стеклом икона Пресвятой.

И вдруг… из алтаря вышел священник с Седмиезерной! Подозвал меня: «Прикладывайся!»

Он слегка наклонил голову, приглашая меня подойти.

– Ну, прикладывайся, только побыстрее. Службу надо начинать.

Не веря всему происходящему, я подошел к Чудотворной и тихонько коснулся губами края иконы.

Поднял голову.

Священник, улыбаясь, смотрел на меня.

– Ну все, – он кивнул мне и не стал дожидаться людей, со всех ног бегущих к нему, скрылся за диаконской дверью.

Пожилая монахиня, успевшая приложиться к образу Пресвятой, тихо мне улыбнулась и тоже ободряюще кивнула, как и батюшка.

Я перекрестился, поклонился матушке, потом еще раз окинул взглядом величавый иконостас и вышел из храма.

Теперь предстояло спуститься по лестнице. Можно, конечно, переставляя мою клюку, спускаться, держась за перила – теперь они были у меня с левой, рабочей руки.

Но я не стал держаться за перила, уверенно пошел по ступенькам, твердо ставя на каждую из них свою больничную палку.

На втором марше лестницы встретился с нашими паломниками.

– Что это вы такой радостный? – спросила меня одна из паломниц.

– Да так, было у меня одно маленькое чудо.

– Какое?

– Потом, потом, – ее увлекла подруга, спешащая все увидеть, ничего не пропустить, и они заторопились в храм.

А я дошел до автобуса, забрался на свое сиденье у окна.

И вот я снова оказался на палубе теплохода и снова смотрю на остающиеся позади дивные берега.

Но уже думаю не об ушедшей от меня любимой, а о другой – Небесной Матери моей и всех скорбящих, всех верящих в Нее, Пресвятую и Пречистую, Утешительницу, Благословенную и Благословляющую.

И я понимаю – душою и сердцем, – что Любовь начинается с нашим появлением на свет. Сначала она устремлена к маме, братьям и сестрам, к родному дому.

Потом мы встречаемся с любимой женщиной, а женщина – с любимым мужчиной, и мы станем одним целым, нераздельным.

Потом мы поднимаемся по ступеням жизни к пониманию того, что есть Любовь к Родине, к своему Отечеству. Оно для нас дорого так же, как мать и отец, как брат и сестра, как родной дом.

А потом мы осознаём, что есть Любовь Всеобъемлющая, Любовь, которая вбирает в себя всё: и мать, и отца, и жену, и Родину, – это любовь к Господу нашему Вседержителю.

И мне вдруг кажется, что ступени, по которым я поднимался только что к семиярусному иконостасу в 24 метра высотой, есть ступени Любви.

И потому батюшка за мое усердие вынес мне из алтаря Пречистую и Преблагословенную, чтобы я приложился к Ней.

И навсегда запомнил этот миг, это прекрасное мгновение, которое озарило всю мою жизнь и заставило меня не скорбеть, а нести в сердце тихую грусть и радость от того, что моя Любовь не прошла, а, наоборот, стала шире и просторней и пробилась к Небу, ко Господу и Пресвятой.