«Испуганным голосом сердце вскричало»

Епископ Иларион с иподиаконом Николаем Кирьяновым

Находившийся в изгнании митрополит Антоний (Храповицкий), узнав о смерти владыки Илариона, скорбел, что «богословская наука недавно лишилась одного из самых сильных своих представителей»^[2], смерть которого – «невознаградимая потеря»^[3].

Действительно, 28 декабря 1929 года Русская Православного Церковь потеряла для своей земной деятельности и великого святителя, и талантливого богослова, и успешного борца с расколами. Но, кроме этого, многие, знавшие владыку Илариона, переживали его смерть как невосполнимую личную утрату.

Существует поговорка: «незаменимых людей не бывает». Ее можно признать справедливой в тех случаях, когда имеются в виду определенные человеческие способности, человек как функция, которую он выполнял более или менее успешно. Впрочем, и здесь приведенная поговорка не всегда верна. Есть люди, которые в своем деле оказываются совершенно незаменимыми, и с их уходом или смертью дело, которым они занимались, приходит в полный упадок.

Но если мы станем говорить о человеке как личности, то должны будем признать верным нечто обратное, а именно: «заменимых людей не бывает». Каждый человек является неповторимой, уникальной личностью, заменить которую невозможно, что называется, по определению.

Смерть святого ощущается окружающими как непоправимая личная утрата

Особенным образом эта личная незаменимость относится к людям святым, преобразившим свои душевные качества Божественной благодатью. По этой причине смерть святого человека ощущается окружающими его как непоправимая личная утрата, как подобие собственной смерти, хотя, конечно, для верующего человека это чувство смягчается надеждой на встречу в вечности.

Подобным ярким свидетельством личной утраты стало стихотворение «Памяти архиепископа Верейского Илариона», написанное в 1929-м году Николаем Борисовичем Кирьяновым (1902‒1988).

Николай Борисович в начале 1920-х годов прислуживал владыке Илариону в чине иподиакона (см. фото). В Соловецком лагере особого назначения (СЛОН) он находился с 1925 по 1928 г. Арестован был за то, что «собирал сведения о репрессиях, применяемых соввластью по отношению к церковникам, причем Кирьянов имел в виду распространение этих сведений среди церковников и мирян в целях дискредитации соввласти». При обыске были изъяты списки духовенства, тетради со стихами и разная переписка, что составляет особую ценность следственного дела. В следственном деле остались списки иерархов РПЦ с автографами св. Патриарха Тихона, стихи против обновленчества»^[4].

Здесь же, на Соловках, в 1923‒29-м гг. отбывал свой срок и архиепископ Иларион (Троицкий), о котором в воспоминаниях протопресвитера Михаила Польского сказано следующее: «Он просто отдавал все, что имел, что у него просили. Своими вещами он не интересовался. Поэтому кто-то из милосердия должен был все-таки следить за его чемоданом. И такой послушник находился у него и в Соловках»^[5]. Этим «послушником» заключенного архиепископа и был Николай Кирьянов.

Николай Борисович прожил долгую жизнь. В какой-то степени ему удалось реализовать имевшийся у него творческий потенциал. С 1933 года и до самой смерти он проживал в Туле, где и начал публиковать свои литературные опыты в газетах и журналах. Впоследствии Н. Кирьянов выпустил несколько поэтических сборников и стал членом Союза писателей СССР. Сочинял он по большей части в жанре басни. Можно предположить, что притчевая форма этого жанра давала большую свободу творчества в государстве тотального контроля^[6].

Но в среде людей церковных в его поэтическом наследии наиболее значимым остается проникновенное стихотворение, написанное им по поводу смерти его наставника, старшего друга и соузника, священномученика Илариона (Троицкого). Стихотворение это распространяла духовная дочь владыки Иллариона Любовь Тимофеевна Чередова.

Памяти архиепископа Верейского Илариона

Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего…

Испуганным голосом сердце вскричало,
Ворвавшись надсадой в метелистый гам:
Не моя ли любовь лебединым причалом
Всегда приставала к твоим берегам?

Не нам ли с тобой улыбались сполохи,
Посланники верные северных стуж.
Птенец-недокормыш сиротские вздохи
Недаром просыпал в сосновую глушь.

Я, словно отшельник в суровом затворе,
Слезой неуемной спалил рукава.
Припомнились мне соловецкие зори,
Бросавшие в море цветные слова.

Тебе я хвалился стиховой обновой,
Из песенных ульев ты черпал мой мед.
О, белые ночи, о, лов окуневый,
Морошковый праздник – убранство болот.

Должно быть, ты помнишь, как старец Назарий
В березовой тоне нас потчевал семгой,
Как сосны пылали в осеннем пожаре
И я уходил за плечами с котомкой.

Олени страшились всегда гидроплана,
В глубокую чащу стремился их след.
Не мы ли с тобой так восторженно рано
Своим славословьем встречали рассвет.

Чудные тюлени боялись мотора,
Бензинного запаха, алых огней.
Не к нам ли с тобой с золотого дозора
Заря приходила родимой родней.

И вереск лиловый нам под ноги стлался,
Он был нам дороже бухарских ковров…
И я восхищался, и я восторгался,
Смиряя молитвой мятежную кровь…

Теперь моя радость причалила к устью,
Беззвонной обедней скучает село…
Рыбацкую смелость подернуло грустью,
Волной беломорской разбило весло.

Ушел от меня ты на раннем закате,
До дна не истратил кипучести сил…
Не нас ли с тобой преподобный Савватий
За светлой заутреней лаской кропил…

Два старца, слюбившись, в Зосимовы дали
Молитвенно плыли на новой ладье…
В последнюю осень все чайки рыдали,
Прощаясь с утехой в озерной воде.

Простились и мы у забытой часовни.
А грудь подсказала: «прощанье навек»…
Лечь бы с тобой, как с отцом, по-сыновьи,
В голубом стихаре под серебряный снег…

Задумался Анзер, и Муксульма тоже
В брусничном пространстве теряет свой взор.
Ушел от меня ты с земных бездорожий,
От горького подвига – в Божий собор…

Ну разве ты думал, ну разве мы мнили,
Что так изомнутся любовь и цветы.
Нева и граниты тебя приютили;
Надежная встреча: тот город и ты.

Узнав про утрату, Ока затужила,
Зеленые Липицы взвыли тоской,
И ангел пропел над родимой могилой:
«За крестным страданьем – блаженный покой».

Все сердце исходит большими слезами,
Закуталась в схиму орлиная мысль…
Прими мою душу на вечную память
В свою светозарно-безбрежную высь…

Прими мою душу, как птицу и зорю,
Под саккос своей необъятной любви.
И грешного странника в вечном просторе
Трепещущим словом опять обнови…

Я в сумрак повергнут и в холод железный,
Ищу, где кончаются скорби концы.
Возьми от скитаний, прими от болезней –
Под ноги твои расстилать орлецы…^[7]

Эти детали воссоздают живой облик владыки Илариона

Но, кроме горячей любви и глубокой боли, в этом стихотворении мы можем найти и немалое количество подробностей соловецкого периода жизни святителя. Эти подмеченные любящим взглядом автора детали воссоздают живой облик владыки Илариона.

Должно быть, ты помнишь, как старец Назарий
В березовой тоне нас потчевал семгой

Митрополит Назарий (Кириллов)

То́ня (в северных диалектах тоня́) – место на реке или водоёме, на котором производится лов рыбы неводом или другими рыболовными снастями. Березовая тоня – место на Соловках, известное и в наши дни. Вот как описывает это место один из современных любителей путешествий по северным местам: «На Березовую тоню ведет старая монастырская дорога, по которой можно проехать разве только на квадроцикле, но без проблем можно пройти пешком. Дорога живописная: озера, гряды, болотца, моренные отложения. Раньше на тоне ловили монастырские работники рыбу, ходили на бой зверя. Сейчас летом наемные рабочие здесь промышляют водоросли»^[9].

Березовая тоня, современный вид

Не мы ли с тобой так восторженно рано
Своим славословьем встречали рассвет.
Чудные тюлени боялись мотора,
Бензинного запаха, алых огней.
Не к нам ли с тобой с золотого дозора
Заря приходила родимой родней.
И вереск лиловый нам под ноги стлался,
Он был нам дороже бухарских ковров…
И я восхищался, и я восторгался,
Смиряя молитвой мятежную кровь…

Какое-то время архиепископ Иларион проживал в отдельном доме среди леса

Какое-то время архиепископ Иларион исполнял в Соловецком лагере должность сторожа и проживал в отдельном доме среди леса. «Более известным пунктом пребывания владыки на архипелаге… является Иисусова (Филиппова) пустынь... В лагерный период в помещениях пустыни размещались научные лаборатории. Владыка Иларион числился при них сторожем, в течение нескольких месяцев имел возможность вести там уединенную жизнь и даже принимать посетителей»^[10]. Олег Волков вспоминал об этом времени: «Иногда Георгий уводил меня к епископу Иллариону, поселенному в Филипповской пустыни, верстах в трех от монастыря»^[11].

Филиппова пустынь. Келья Филиппа, впоследствии - старая филипповская часовня

Возможно, к этому периоду относятся приведенные строчки Николая Кирьянова, в которых мы находим свидетельство совместной молитвы архиерея и его келейника, совершаемой под открытым небом, на фоне суровой, но величественной соловецкой природы. Вероятнее всего, здесь говорится о славословии в общем смысле, как о молитве.

Но, не исключено, что речь идет о монашеском молитвенном правиле, совершаемом сщмч. Иларионом, в чинопоследование которого входит славословие. В суточном богослужебном круге славословие совершается на повечерии (повседневное) и на утрене (повседневное или великое). Если здесь имеется в виду славословие как богослужебная молитвенная форма, то логичнее всего думать, что речь идет об утрене, поскольку в тексте говорится о встрече рассвета.

Если же учесть, что во второй половине июня солнце на Соловках восходит чуть позже половины второго ночи, то не исключено, что молитвенники читали в это время повечерие, входящее (в отличие от утрени) в ежедневное монашеское правило.

Рассвет на Соловках

Во время православного богослужения архиерею обыкновенно постилают ковры. Владыка Иларион был лишен пышности архиерейского богослужения за свою верность Церкви. Власти пытались склонить его к признанию обновленческого раскола, к участию в григорианском расколе, но твердый исповедник веры предпочел внешнему богатству богослужения раскольников молитву в заключении на лоне северной природы. Вереск, заменивший исповедникам самые дорогие ковры и прочие принадлежности богослужения, был дороже всего этого не только по эстетическим соображениям, но и (в гораздо большей степени) как свидетель перенесения гонений за Христа и Его святую Церковь.

Вереск в период цветения

Ушел от меня ты на раннем закате,
До дна не истратил кипучести сил…

Под «ранним закатом» Николай Борисович, конечно же, прежде всего, имел в виду безвременную кончину своего наставника, в расцвете сил, в возрасте 43 лет, хотя и в этих словах, возможно, есть отсылка к ранним соловецким закатам в ноябре месяце, когда закончился очередной срок заключения священномученика Илариона. Да и день смерти владыки относится к периоду самых коротких дней в году.

Не нас ли с тобой преподобный Савватий
За светлой заутреней лаской кропил…

Нам известно о массовом праздновании Пасхи в Соловецком лагере, возглавляемом архиепископом Иларионом, которое совершалось предположительно в 1928-м году, когда в Соловецком лагере «Пасху открыто праздновали в последний раз»^[12]. Оно описано в книге Бориса Ширяева «Неугасимая лампада». Если это так, то мы можем сказать, что описанная в книге пасхальная утренняя служба, когда «ликующий хор “сущих во гробех” славил и утверждал свое грядущее неизбежное, непреодолимое силами зла Воскресение…»^[13], проходила для большинства ее участников, не вместившихся в храм, под дождиком. Преподобный Савватий упоминается здесь как отец-основатель Соловецкого монастыря, опекающий его невольных насельников.

Два старца, слюбившись, в Зосимовы дали
Молитвенно плыли на новой ладье…

В «двух старцах» естественно увидеть преемников преподобного Савватия, преподобных отцов Германа и Зосиму Соловецких. Первым игуменом Соловецкого монастыря был преподобный Зосима, прибывший на остров со святым Германом после смерти преподобного Савватия. Отсюда, видимо, и выражение «Зосимовы дали». Николай Кирьянов словно уподобляет свои отношения с почившим владыкой Иларионом духовной дружбе основателей святой обители.

В последнюю осень все чайки рыдали,
Прощаясь с утехой в озерной воде.

Николай Борисович вышел на свободу годом раньше владыки Илариона, в августе 1928 года. Именно в августе озерные чайки обыкновенно улетают в южные края, вынуждаемые к тому замерзанием водоемов. Автор как будто уподобляет себя чайке, лишившейся привычного водоема – необходимого источника питания и утешения.

Соловецкие чайки

Задумался Анзер, и Муксульма тоже

Среди островов Соловецкого архипелага наиболее крупными являются три острова: Соловецкий (246 км²), Анзер (47 км²) и Большая Муксалма (17 км²). На Большой Муксалме «были сосредоточены заключенные, потерявшие трудоспособность и нуждавшиеся в отдыхе». «Шестое отделение находилось на острове Анзере и, как имевшее более благоприятные по сравнению с Большим Соловецким островом климатические условия, использовалось для содержания инвалидов и не имевших возможности работать (по различным причинам) заключенных»^[14]. Среди заключенных, размещенных на этих островах, было значительное число православного духовенства, в среде которого многие близко знали святителя Илариона.

Соловецкий архипелаг

Ну разве ты думал, ну разве мы мнили,
Что так изомнутся любовь и цветы.
Нева и граниты тебя приютили;
Надежная встреча: тот город и ты.

Последняя строчка этого четверостишия звучит неоднозначно. С одной стороны, можно подумать, что автор сравнивает усопшего святителя с «градом святого Петра», подразумевая при этом основательность архиепископа Илариона, твердость в отстаивании православной веры. К слову сказать, одна из статей владыки носит название «Краеугольный камень Церкви», где исповедание апостола Петра толкуется как основание Церкви на вере в Боговоплощение.

Но в этих же строчках мы можем увидеть и слабо скрытую иронию автора. Ведь Петербург, Петроград, а ко времени смерти владыки Илариона уже Ленинград был основан Петром I по образцу европейского города, что само по себе для такого любителя русской традиционной культуры, как сщмч. Илларион, было уже моментом отрицательным. Но и, кроме того, двухвековой период управления Русской Церкви Святейшим Синодом, заменившим по воле царя Петра Патриарха, долгое время был причиной скорби и объектом критики будущего священномученика: «Святотатственная рука нечестивого Петра свела первосвятителя Российского с его векового места в Успенском соборе»^[15].

Санкт-Петербург

Узнав про утрату, Ока затужила,
Зеленые Липицы взвыли тоской

Село Липицы. Храм Благовещения

И ангел пропел над родимой могилой:
«За крестным страданьем – блаженный покой».

Архиепископ Иларион умер в ленинградской тюремной больнице и был погребен в Новодевичьем монастыре. Его отпевание в Воскресенском соборе монастыря совершил епископ Николай (Ярушевич) в сослужении четырех архиереев и в присутствии нескольких тысяч верующих.

Заканчивая краткий и далеко не полный обзор замечательного стихотворения, предлагаем благочестивому читателю самостоятельно завершить неоконченное нами и не забыть помолиться об упокоении души раба Божия Николая, соузника и верного послушника священномученика Илариона, архиепископа Верейского.