Ковчег спасения

Наше поколение буквально было навозом для будущих родов. Потомки наши не смогут никогда понять, что пережито было нами. Достойное по делам нашим восприняли. Что-то вы воспримете? А едва ли вы лучше нас. Да избавит вас Господь от нашей участи!

Игумен Никон (Воробьев)

Мария Малышева с сыном и дочерью. 1930-е гг.

Эстафета памяти

Изучая опыт предшествующих поколений христиан, мы подобны археологам, исследующим древности, и всегда приходим «на пепелище»: «Перед взором предстают только покинутые человеческие дома, погасшие очаги, забытые, брошенные или потерянные вещи… Мы пытаемся сложить мозаику по крупицам. Это всегда нелегко. И наибольшая трудность не в скудости информации. Самое трудное – это избежать домыслов»^[1]. Будем помнить это, описывая события жизни и взаимосвязь судеб наших предшественников.

Речь пойдет о вышневолоцких верующих в эпоху гонений, в центре нашего повествования – семья Бориса и Марии Малышевых и их окружение. В грозном 1937-м их дочь Ольга отказалась вступать в пионеры и твердо исповедала Христа, а родители отказались ее принуждать. Потом Мария «засветилась» в двадцатке Богоявленского собора: повезла вместе со старостой письмо Сталину с прошением открыть собор для богослужений. А в октябре 1941-го за предоставление дома для тайных богослужений трибунал послал их в ИТЛ на 10 лет – в народе такой приговор метко называли «зеленым расстрелом».

Этих страдальческих судеб церковных людей той эпохи так много, а уцелевших деталей их жизни так мало, что у нашего современника они сливаются в один безликий поток страдания. И память на глазах тускнеет и исчезает, растворяясь в суете. «Эта эпоха отошла в вечность, пришли “новые” старые соблазны, и опыт предшественников остается неизученным», – констатировал архимандрит Дамаскин (Орловский)^[2], с сожалением отмечая невостребованность опыта новомучеников среди современных россиян.

Но Господь спасает от забвения память о Своих верных. В нашей истории связующим звеном между поколениями стала судьба митрофорного протоиерея Модеста Борисовича Малышева, настоятеля Князь-Владимирского храма в поселке Лисий Нос в пригороде Санкт-Петербурга. Здесь я впервые серьезно говорил о принятии Крещения – и именно с ним.

Это был 1991 год, и время знаменательное: ГКЧП, путч против Горбачева, когда вполне реально могли бы вернуться страшные 1930-е, но не вернулись. В Лисий Нос я катался на дачу – в тихий двухэтажный дом с витражами, соснами, большим диваном и креслом-качалкой на веранде. Только-только мое поколение «выбилось в люди» в первой волне любителей ловить рыбку в мутной воде тогдашнего российского бизнеса. Наконец-то жена и мама поживут достойно, иначе зачем и деньги добывать. И вот неожиданно для меня мама однажды мне сообщила, что она… крестилась, и предложила и мне пойти к священнику – поговорить. Я тогда уже мало удивлялся крутым поворотам, тем более этому был отчасти и рад. Все-таки то, что мама выжила в тяжелой болезни, и привело меня в храм, а я и сам подумывал временами о крещении, да все как-то не складывалось, не встречалось человека, у которого были бы такие же глаза, как у того святого, которому я молился в день ее операции, когда хирург сказал нам с отцом: 50 на 50.

Помню, я как-то оробел, увидев священника в белом облачении – оно было как сияние; и человек, который присел со мной поговорить, как-то сразу оказался вне категорий того круга, где я общался. Я понимал только одно, что с ним надо быть правдивым: это человек от Бога.

Наверное, мама с ним поговорила. Ну, конечно, она просила, наверное, как-то меня подвигнуть к Крещению. Я же знаю свою маму. Но он, вопреки моим ожиданиям, не стал первым говорить, он молчал и слушал, наклонив голову. И я неожиданно стал рассказывать ему о том, почему мне никак не прийти в Церковь, хотя я давно знаю, что Бог есть – и Он мне так помог. Я не помню, какими словами я говорил, но точно помню две темы.

Отец Модест тогда сказал мне: «Эти бабушки когда-нибудь очень тебе помогут своей простой верой»

Одна – про старушек. Я ему говорю: «Вы понимаете, ну я же образованный человек, как я могу быть с ними?!» – и указал на копошащихся в храме бабушек, чего-то чистивших и мывших там. Наверное, в моем голосе было столько презрения к этим неучам и неудачникам, что он молча покачал головой, а потом нарушил молчание: «Ты не суди их, ведь ты их совсем не знаешь и веру их не знаешь. Может статься, они когда-нибудь очень тебе помогут своей простой верой».

Я помолчал, не хотел спорить, хотя и не до конца понял его. В моем сознании гордыней было все приправлено, как хорошее блюдо специями. Я тогда про это не думал, но этот человек оставил мысль, которую я обдумывал двадцать лет – до тех пор, пока не прикоснулся к памяти его детства, миру тайных монахинь и церковных старушек, подвигом которых была спасена вера в годы гонений.

И еще отчетливо помню – вырвалось как жалоба: не могу я в таком виде, при такой жизни, которую приходится вести, быть у вас тут: все у меня не по Богу – а как иначе своих кормить, я не знаю. Это был момент истины. И я его очень запомнил, как священник впервые прямо взглянул на меня и почему-то улыбнулся. И еще неожиданнее были его слова, врезавшиеся мне в память: «Ты честный человек. Это хорошо. Не будем сейчас креститься, ты останься таким, постарайся остаться – и Бог найдет тебя».

Мама была опечалена, мы молча шли к даче, а я чувствовал, что наконец нашел настоящего священника. Если бы он стал что-то утешающее говорить, уговаривать, а он поступил по правде и открыл мне какую-то дверь – я ему поверил.

Прошло девять лет. Зима, темень, снег, холодно. Я снова в Лисьем Носу у того самого храма. Сперва не узнал священника, так он постарел. Оказывается, матушка у него умерла, и он страдает сердцем. Он вспомнил (!) все, передал маме нагрудную иконку Христа в подарок. Ей оставалось меньше полугода до кончины. Она радовалась вместе со мной. Он тоже радовался, когда узнал, что я в Церкви. Да, Бог нашел меня, но при этом пришлось все потерять. От той последней встречи я запомнил несколько его слов: мало знать, что Бог есть, надо научиться очень Его любить.

Когда Господь забрал отца Модеста к Себе, мы с одним из множества его духовных чад – нашим прихожанином и моим другом Александром Жуковым – решили собрать сведения о его жизненном пути, хотели сделать фильм-воспоминание. Логика поиска привела меня весной 2012 года в Вышний Волочек – к сестре священника Ольге Борисовне Анисимовой (Малышевой). Я приехал в Вышний Волочек, вошел с камерой и диктофоном в старый дом на улице Урицкого, чтобы за пару часов записать у старой бабушки интервью… и, словно герои К. Льюиса, которые залезли в платяной шкаф, а вылезли в волшебную страну, оказался навсегда связан с этим городком, этим домом и открывшимся в удивительных воспоминаниях миром прошедшей эпохи – и в истории страны, и в истории Церкви. Следующие пять лет мы с Сашей все больше и больше погружались в этот мир, и эта чужая ушедшая жизнь понемногу становилась нашим личным переживанием и внутренним опытом, частью нашей собственной жизни. Я уверенно говорю «нашей», потому что без верного друга я бы не смог в одиночку одолеть этот трудный и радостный путь. На сайте появилось несколько публикаций по собранным материалам, которые я считаю нашим с Александром совместным творчеством.

Нити от прошлого протянулись в настоящее. Прав митрополит Антоний Сурожский: плод жизни в конечном итоге – радость и благодарность; но благодарность в свою очередь должна принести плод. Мы с Сашей узнали про гибель матери отца Модеста в Вятлаге и решили, что нужно ради благодарной памяти о нем поставить крест на ее могиле. В октябре 2017 года этот крест был установлен близ пос. Сорда Верхнекамского района Кировской области, на старом лагерном кладбище в лесу – спустя 26 лет после крещения мамы и первой моей встречи с миром подлинной веры.

Ольга Борисовна слишком многое помнит, и мозаика ее рассказов, где одни темы перемежаются с другими, сложилась в историю не только одной из многих церковных семей, пострадавших за верность Богу в эпоху гонений, но и новую главу в описании жизни вышневолоцкого церковного подполья и неизвестную страницу жизни почитаемого многими игумена Никона (Воробьева): «ты, дикая маслина, привился… и стал общником корня и сока маслины» (Рим. 11: 17). Нам всем передана эстафета памяти – ее символом стал для меня дом с мезонином по ул. Урицкого, 67 в Вышнем Волочке. Символично и то, что погиб этот дом в Страстную седмицу нынешнего года, и вместо раздела экспозиции так и не состоявшегося в нем музея новомучеников вышневолоцких появилась серия очерков «Верные», которая предлагается вниманию читателей.

Подобно библейскому Ною, бывший вышневолоцкий купец первой гильдии, ктитор местного монастыря Алексей Иванович Малышев строит в 1928 году дом-ковчег, спасая семью и имущество. Из каменного дома на престижной Ванчаковой линии, 13 (ныне дом 25) он перебирается в деревянный дом номер 67 на улицу Ильинскую, названную новыми хозяевами жизни именем чекиста Урицкого. Жизнь этих малышей началась под зловещим знамением времени – погромом на Рождество Христово 1930 года – сатанинской пародией на святочные колядки: тогда за неделю из дома Малышевых вывезли все подчистую.

С этого времени навсегда поселилось с ними в новом доме тревожное ожидание грядущего. Идет год за годом, и под покровом обыденности Господь готовит промыслительную смену обитателей дома Малышевых. Старшее поколение семьи Малышевых совершает побег из страны, «где так вольно дышит человек», среднее поколение уходит во внутреннюю эмиграцию, младшее поколение врастает в победивший социализм.

А в Пасху погромного 1930 года из ленинградского поезда выходит на вокзал Вышнего Волочка высланная из Ленинграда Мария Николаевна Изотова, она же – тайная монахиня Марина. Она надеется, что когда-нибудь вернется в Питер. А Господь знает, что она останется здесь навсегда. И жить самые трудные годы ей придется именно в малышевском доме на улице Урицкого, 67. Здесь осенью 1941 года начнется подвиг любви, навсегда соединивший ее жизнь с судьбой Ольги и Модеста Малышевых, который отец Никон (Воробьев) назовет в одном из писем к ней «послушанием Небесной Игумении».

В 1935 году в Волочке появится сыгравший роковую роль в судьбе Малышевых ссыльный священник Симеон Платонов, а в 1937-м – освободившийся из лагеря иеромонах Никон (Воробьев). Господь собирает участников грядущих событий, но никто из них еще не знает друг друга и не ведает своей судьбы.

Как не утонуть в потопе безбожия

Борис и Мария Малышевы были обычными церковными людьми своего времени. На момент ареста он был бухгалтером, она учительницей. Веру свою они передавали детям в условиях столь неблагоприятных, что единственным педагогическим методом мог быть только пример собственной жизни.

Ольга Борисовна вспоминает:

Они не говорили: сейчас все пойдем в церковь. Мы спрашивали: «Вы куда?» – «В церковь». – «Можно с вами?» – «Можно»

«Они [родители] идут и одеваются. “Мамочка, папочка, вы куда?” – “Завтра большой праздник, мы идем в храм”. Они даже не говорят, что вот тебе платье, вот штанишки, одевайся, быстро идем в церковь молиться – не говорили такого… “Завтра большой праздник, ко Всенощной идем молиться в церковь”. – “Ну можно нам с вами?” – “Можно. Одевайтесь, и пойдемте”.

Вот стояли, я вам показала место [в соборе]. Стояли. Папа стоит, перед папой братик, мама, перед мамой я стою, и попробуй сядь. Стоим, молимся. А тут святитель Николай висит…»

Родители жили в любви и согласии, хотя Мария была горячей, могла и прикрикнуть, а Борис никогда не повышал голоса, эмоции выражал походкой или поведет бровью. Он быстро гасил порывы жены: «Мусенька-мумусенька, ты что раскипятилась?..» Папа с мамой заодно – для детей это была аксиома.

Отцовский авторитет был последней инстанцией. Скажет мама: так нельзя, сделает первое замечание, второе – уже она голос повышала, а на третье, если папа дома, он говорил: «Почему вы маму не слушаете? Мама вам сколько сказала? Два раза сказала, на третий раз плетку, ремня». На что следовало смиренное раскаяние: «Папочка, мамочка, простите, больше мы не будем». И отцовское резюме: «Надо маму слушать, если вам сделает мама замечание».

На коврике над кроватью папа повесил в самодельных рамках три цитаты из Евангелия, которое он любил читать детям. Оля потом сама научилась понимать церковнославянский язык, сравнивая тексты Евангелия, которое также любила читать. А в альбоме дочери папа написал: «Говорить о людях плохое мы имеем право только в двух случаях: для его смирения или для предупреждения от общения с плохим человеком, ибо плохое содружество развращает доброе, добрые нравы. Всякое же осуждение, пересуды и тому подобное недопустимо среди воспитанных и интеллигентных людей».

С малых лет дети привыкали к дистанции и иерархии. Всем без исключения старшим они говорили первыми приветствие и обращались на «Вы» даже к любимым родителям. И еще брат и сестра дружили, были неразлучны – и это взаимное тяготение, памятование друг о друге будет только усиливаться прожитыми годами и обстоятельствами жизни.

Табличка на месте Казанского собора

Папа принес и хранил в ящике письменного стола реликвии: кусочек кирпича снесенного собора и осколок колокола

В 1931 году закрыли, а в 1935-м безбожные властители снесли замечательный летний Казанский собор. Отец Модест вспоминал, как в шесть утра мама разбудила его, и вместе со второго этажа дома они смотрели, как погибал храм… А папа принес и хранил в ящике письменного стола реликвии: кусочек кирпича собора и осколок колокола.

На месте храма расположился сквер с памятником И.В. Сталину. Немного позднее там было построено здание горкома партии. Роя котлован под фундамент, строители выкапывали и увозили человеческие кости и различные погребальные принадлежности. Прошлое уничтожали до основания.

Только много позже Модест и Ольга могли оценить, как умели быть осторожны их родители; приходилось порой имитировать даже срочные дела, чтобы избежать разговора с опасным человеком. А такие люди в их окружении были.

Когда из детсада Оля принесла домой песенку «Бога нам не надо, не надо нам попов…», мама сказала ей: «Не надо это тебе. Тебя там учили в садике, ты больше так не пой. Мы же Боженьке молимся…» «А вечером папа пришел, они сели там на лежаночку: шу-шу-шу – и больше меня в садик не пустили, – говорит Ольга Борисовна, замечая одновременно: – Нас все держали за [запертыми] воротами… Нас ограждали от этих уличных ребят». После неудачи с детсадом договорились со старушками-княгинями Путятиными, их было трое – Ольга, Лидия и Елена. Они сидели с детьми, а по возвращении с работы Борис провожал их до дома.

Модест, как и все мальчишки накануне войны, играл в войну. Борис однажды сделал сыну замечание – строго запретил направлять игрушечный металлический пистолет на кого бы то ни было, не только людей, но и живших с ними кошку и собаку.

Борис берег дочь от безбожия советской школы, целый год он сам наставлял ее по старым своим учебникам. В 1936 году уклоняться от коллективизма стало слишком опасно, и Малышевы все-таки отдали Ольгу во второй класс 2-й городской школы, где когда-то сам Борис учился вместе со старшим другом Николаем Воробьевым, впоследствии ставшим знаменитым игуменом Никоном.

Запись М.Н. Изотовой в детском альбоме Ольги Малышевой

При очень небогатой жизни родители все-таки приобрели для Модеста скрипку, а для Ольги – пианино, когда ей было шесть лет, в 1935 году. Но ученица Оля была не очень усердная, хотя были среди ее преподавателей хорошие педагоги, например высланный из Питера знакомый Марии Николаевны Изотовой Николай Петрович Жервэ и гувернантка Бориса – высокая, стройная, педантичная Варвара Николаевна Карнаухова, бывшая гувернантка Бориса Малышева. Именно она ввела в дом Малышевых свою квартирантку Марию Николаевну Изотову. Сохранились записи В.Н. Карнауховой и М.Н. Изотовой в детском альбоме Оли Малышевой от 30 мая 1941 года. Монахиня Марина (Изотова) написала Ольге:

Будь скромна и добра
Как была ты всегда.
И Господь наградит
Долгим счастьем тебя.

***

Что б на свете жить легко
И быть к Богу близко,
Держи сердце высоко,
А головку низко.

Отцовские таланты с раннего детства стали очевидны и в Модесте: еще маленьким ребенком он полюбил искусство театральной бутафории, мастеря свой крошечный театр кукол. Действующими лицами там были разнообразные животные, а Оля, наученная мамой шить пуговицы, помогала братику, одевая его зверюшек попонками. Эту любовь к животным он пронесет через всю жизнь, как и увлечение рукоделием и рисованием.

Папа тоже помогал пополнять запас персонажей и дарил книжки со стихами, которые брат и сестра превращали в театральные постановки, разыгрывая их перед двоюродными сестрами, приходившими в гости. Позднее, когда в их доме появилась Мария Николаевна Изотова, ее дочь Ксения приводила ее внучку Римму, и та тоже становилась зрительницей.

Страна готовилась воевать, и мужская крепость и сила были в цене, да и правопорядок был, мягко говоря, на низком уровне. Борису приходилось возвращаться с поздних киносеансов по ночному городу, и он вынужден был носить с собой самодельную дубинку. Этот опыт пригодится его сыну, когда он станет священником в Лисьем Носу, он также сделает себе оружие самозащиты. Но драться Борис сына не учил, видимо принципиально не желая следовать духу времени. И сына били, сильно били в школе. Видимо, мстили за то «элитное» положение, в которое ставил Модю и Олю запрет общаться с «массой». Когда мама, узнав об этом и устроив в школе скандал, вынудила наказать виновных, те решили ответить делом и еще раз избили беззащитного мальчишку, на прощание запустив ему булыжником по спине. Он запомнил урок – спина болела всю жизнь – и даже ходил немного согбенным. Больше он ничего никому не рассказывал. Осваивал науку терпеть молча. Она не раз пригодится ему впоследствии.

Пугали: инфекцию подхватишь, а девочка ответила: «Я не заболеваю, а исцеляюсь от целования креста»

Помня исторический фон, можно оценить по достоинству диалог в 1937 году третьеклассницы 9-летней Оли Малышевой с ее классным руководителем, педагогом еще прежней формации, Марией Васильевной Макаровой. На вопрос о желании вступить в пионеры весь класс, кроме двух человек, поднял руки. Эти два маленьких исповедника были Оля и мальчик-татарин. Когда учительница спросила Олю, отчего она не хочет быть октябренком, та ответила: «Я ношу крестик и молюсь Богу». В райкоме комсомола с маленькой исповедницей провели беседу в духе увещания – предупреждали, что целовать крест вместе со всеми опасно, еще инфекцию подхватишь и так далее. Девочка ответила прямо и точно: я не заболеваю, а исцеляюсь от этого целования креста. Пионервожатой влетело за неумение работать, и она проявила служебное рвение – пошла агитировать домой к Оле, но Мария была человек горячий, и вместо беседы о том, как надо воспитывать детей в наше время, получилась проповедь о верности Богу. Когда результат посещения дома стал известен, пошла в ход тяжелая артиллерия: в школу вызвали Бориса. Шел он на беседу к директору, по-старчески шаркая ногами, с воздыханиями. Ольга снова исповедала свою веру, так что от нее школе пришлось отступиться. Особых похвал ей за это от родителей не было, но было видно, что они рады стойкости дочери. Да и с Модестом больше никто в школе не экспериментировал. В 1941 году «антисоветское», то есть приравненное к нему религиозное, воспитание и послужило краеугольным камнем для осуждения Малышевых по 58-й статье на неподъемный 10-летний срок.

«Чистили весь Волочек»

Шестеро вышневолоцких осужденных стали частицей огромного потока. Ольга Борисовна обостренным чутьем жертвы поняла суть происходившего: «чистили весь Волочек». Чекисты «зачищали» всех, кто мог активно действовать и прямо или косвенно служить оккупантам для поддержания жизни в захваченных городах. И после возвращения они довершали начатое. Например, в оккупированном Калинине работал госпиталь для советских солдат. Согласно исследованию Марины Шандаровой, на попечении пяти врачей и нескольких медсестер и фельдшеров было 800 раненых. Обращались в госпиталь и мирные жители. Именно эту необычную для оккупированных территорий историю описал Борис Полевой в повести «Доктор Вера». Прототипом главной героини стала врач-хирург Лидия Тихомирова. «14 октября 1941 года я пошла в хирургическое отделение Больничного городка и, узнав, что в подвале находятся раненые, спустилась и стала работать», – напишет в автобиографии врач Лидия Тихомирова.

После освобождения Калинина всему медицинскому персоналу госпиталя, за исключением одного человека, были предъявлены обвинения по статье 58 – измена родине. В августе-сентябре 1942 года пятерых сотрудников госпиталя, включая главврача Петра Степановича Васильева, расстреляли. В 1957 году все они были полностью реабилитированы.

Поэт Евгений Долматовский написал в те дни:

Где-то есть армия. Где-то – Москва.
Дом. Комнатушка с рисунками брата.
Что же с Москвою? Жива? Не жива?
Может быть, немцы идут по Арбату^[3].

Немецкий словарь вызвал подозрения: готовитесь к контактам с немцами?

Это же чувство владело вышневолоцкими чекистами и их жертвами. Немецкий словарь у Бориса вызвал подозрения: подготовка вхождения в контакт с немцами?

Для того, чтобы адекватно понять «Дело Малышевых», придется вспомнить то, что учебники истории упоминают скороговоркой, а народ предал забвению.

12 октября части Вермахта заняли Брянск, на другой день они вошли в Вязьму. В сводках, естественно, не сообщалось, что в «Вяземском котле» оказалось 4 армии – более 600 тысяч советских солдат и офицеров. 10 октября 1941 года фашистские войска нацелены на Калинин, чтобы обойти Москву с северо-запада и выйти в тыл Северо-Западного фронта, а при благоприятных условиях нанести удар на Ярославль и Рыбинск.

12–13 октября Калинин начали сильно бомбить. Людей охватила паника, тысячи горожан в спешке собирали вещи и бежали.

Вышний Волочек на направлении главного удара одной из немецких группировок. Стратегическое планирование и боевые действия сторон осенью 1941 года, Калининский фронт (Сборник военно-исторических материалов Великой Отечественной войны. Вып. 7. М., 1952 // http://militera.lib.ru/h/sb_vi_7/index.html)

10–13 октября 1941 года. Паника в Калинине. Безвластие в городе^[4]

Партийное руководство города и области покинуло областной центр еще накануне. Более того, из текста докладной записки военного прокурора 30-й армии Березовского следует, что к вечеру 13 октября «в городе не оказалось ни милиции, ни пожарной охраны, ни сотрудников УНКВД, за исключением майора госбезопасности тов. Токарева».

Работавшая с архивом Калининского обкома КПСС журналист Марина Шандарова приводит цитату из протокола бюро обкома ВКП(б), датированного 29 ноября 1941 года: «Установлено, что 13 октября с.г. секретарь Центрального РК ВКП(б) Аверьянова сбежала из г. Калинина, оставив районную парторганизацию без руководства, и до сих пор даже не сообщила обкому ВКП(б) о своем местопребывании».

Подобных свидетельств побегов руководителей множество. 14 октября Калинин был захвачен немцами без сопротивления. Дать отпор врагу было просто некому. По свидетельству очевидца, 13 октября выгружался эшелон солдат. Это были узбеки, которых вооружили только винтовками с одним боекомплектом с пятью патронами. Один солдат сказал: «Четыре патрона немцам, один – себе».

Захватив Калинин, немецко-фашистское командование поворачивает главные силы в направлении Торжка и Вышнего Волочка, чтобы отрезать пути отхода на восток войскам правого крыла Западного и Северо-Западного фронтов и уничтожить их.

Из приказа командования группы армий «Центр» на продолжение операций против Москвы:

«Командование группы армий “Центр” – Штаб группы армий

Оперативный отдел № 1960/41 14.10.1941 г. экз. № 16

Сов. секретно. Только для командования.

4. 9-я армия и 3-я танковая группа должны не допустить отвода живой силы противника перед северным флангом 9-й армии и южным флангом 16-й армии, взаимодействуя с этой целью с 16-й армией, а в дальнейшем – уничтожить противника.

3-я танковая группа с этой целью, удерживая Калинин, как можно быстрее достигает района Торжка и наступает отсюда без задержки в направлении на Вышний Волочек для того, чтобы предотвратить переправу основных сил противника через р. Тверда и верхнее течение р. Мета на восток. Необходимо вести усиленную разведку до рубежа Кашин – Бежецк – Пестово. Надлежит также удерживать линию Калинин – Старица и южнее до подхода частей 9-й армии.

9-я армия во взаимодействии с правым флангом 3-й танковой группы уничтожает в районе Старица – Ржев – Зубцов противника, который еще оказывает сопротивление на фронтах 6-го и 23-го армейских корпусов, а затем левым флангом поворачивает через Луковниково на север. Основное направление дальнейшего удара на Вышний Волочек. Войска правого фланга армии должны возможно скорее занять Калинин и высвободить находящиеся там части 3-й танковой группы».

Сухим языком штабных документов самый критический момент в боях в районе Калинина выражает телеграмма комфронта генерал-полковника Конева, предрешающая судьбу командира танковой бригады: «Ротмистрова за невыполнение боевого приказа и самовольный уход с поля боя с бригадой арестовать и предать суду военного трибунала». Командир оперативной группы генерал-лейтенант Ватутин, оценив обстановку, дал своим приказом Ротмистрову шанс: «Немедленно, не теряя ни одного часа времени, вернуться в Лихославль… Пора кончать с трусостью!»

Большая московская паника

12–13 октября 1941 года перед Москвой фактически не было никаких войск. А у немцев была очень мощная группировка. 13 октября пала Калуга, 16 октября – Боровск, 18 октября – Можайск и Малоярославец.

Доктор исторических наук профессор Г.И. Мирский вспоминал: «Утром 16 октября [1941 года] я отправился к родственникам; как раз накануне я забрал документы из спецшколы, и было ясно, что, раз ее решено эвакуировать, происходит что-то нехорошее. И действительно, в утренней сводке прозвучали слова: “За истекшие сутки положение на Западном фронте ухудшилось”. Но только выйдя на улицу Горького, я стал догадываться, что же на самом деле произошло на фронте. По улице мчались одна за другой черные “эмочки” (автомашины М-1), в них сидели офицеры со своими семьями (тогда они еще назывались “командиры”), на крышах машин были привязаны веревками чемоданы, узлы, саквояжи, какие-то коробки. Необычное и непонятное зрелище. Все стало ясно, когда я подошел к дому на углу Васильевского переулка, где жила моя тетя, сестра матери, с мужем, полковником авиации. Он как раз вышел из квартиры и садился в машину; при мне он спрашивал у шофера: “Как думаешь, на Горький прорвемся?” “Попробуем, товарищ полковник”, – отвечал солдат.

Я не мог поверить своим ушам, но полковник дядя Петя тут же успел ввести меня в курс дела. Оказывается, в черных “эмках” были офицеры штаба Московского военного округа, и они мчались из своих казенных квартир на Ленинградском шоссе в сторону Рязанского и Горьковского шоссе, из Москвы на восток… Дело в том, что рано утром штаб округа получил, как обычно, свою закрытую “внутреннюю” военную сводку, из которой следовало, что немцы прорвали фронт и уже достигли Можайска в ста километрах от столицы. Поскольку сам факт такого прорыва свидетельствовал о том, что войска Западного фронта, видимо, разгромлены, можно было ожидать немцев в Москве с часу на час, и штабисты решили “драпануть”. А уже через несколько часов рванули из Москвы и гражданские начальники. Началась паника. До самой смерти не забуду этот день – 16 октября, единственный день в моей жизни, когда я наблюдал полный хаос, отсутствие всякого подобия власти. Радио зловеще молчало, и уже это само по себе о многом говорило: молчат уличные громкоговорители, всегда оравшие во всю мочь. Милиции на улицах нет. Городской транспорт не работает. Станция метро “Маяковская” закрыта.

Никаких войск не видно. На площадь Восстания (Кудринская) вытащили откуда-то пушку и не знают, в какую сторону ее повернуть. Говорят, что мосты заминированы. Начали громить магазины, и я видел, как по улице Красина, что ведет к Тишинскому рынку, бегут люди, которые тащат ящики с водкой и другими продуктами. Как потом стало известно, многие директора магазинов и предприятий бежали из города, прихватив с собой кассу; через несколько дней они были расстреляны. В этот необыкновенный день так получилось, что мне довелось находиться в разных районах города. Еврейская семья, жившая в нашей коммунальной квартире, решила эвакуироваться не медля ни минуты: уже было известно, как немцы поступают с евреями. Я вызвался помочь соседям и тащил вместе с ними их вещи до Комсомольской площади, откуда поезда уходили на восток. До сих пор стоит у меня перед глазами зрелище громадной площади трех вокзалов, усеянной тысячами и тысячами сидящих и стоящих людей так, что яблоку упасть негде. Все с чемоданами и узлами, все лихорадочно ожидают объявления посадки на очередной поезд – на Казань, Горький, Свердловск, Ташкент – куда угодно.

Еще запомнилось мне, как я проходил почему-то мимо Ленинской библиотеки и увидел костры: это жгли литературу из “спецхрана”, и я из любопытства подобрал несколько полуобгоревших прошлогодних германских журналов с фотографиями, иллюстрировавшими победы над англичанами и французами. Почему их жгли? Да потому, что во всех учреждениях, где еще оставалось какое-то начальство, было получено указание уничтожить все секретные документы, к каковым относились и вражеские публикации. Но наибольшее впечатление производили мусорные ящики во дворах, доверху набитые книгами в красном переплете: это были сочинения Ленина. Каждому члену партии полагалось иметь у себя полное собрание произведений Ильича; конечно, официального распоряжения на этот счет не было, но подразумевалось, что большевик, достойный этого звания, должен иметь эти книги, равно как и “Краткий курс истории ВКП(б)”, написанный лично Сталиным. Так вот, в страхе перед приходом немцев эти красные тома тысячами выбрасывали в мусорные ящики.

А разговоры на улицах? Стоя в очереди перед закрытой дверью булочной (она открылась лишь на следующий день), я слышал такие слова: “Говорят, немцы уже в Голицыне”, “А вы не слышали? Говорят, Тула взята”, “Да, недаром Гитлер обещал провести ноябрьский парад на Красной площади”. Это говорилось открыто, люди впервые в своей жизни ничего не боялись. А радио все молчало. Лишь к вечеру в громкоговорителях раздался какой-то шорох, и затем выступил председатель Моссовета Пронин. Он призвал население к спокойствию и пообещал навести порядок. И действительно, дня через два Москва была объявлена на осадном положении, прозвучали грозные слова: “Провокаторов и распространителей ложных слухов расстреливать на месте”. Был введен комендантский час. Затем было объявлено, что генерал Жуков назначен командовать обороной Москвы. Паника улеглась, жизнь стала возвращаться в нормальную колею»^[5].

Опубликовано немало насыщенных подобными эмоциями воспоминаний. Но и на сухом языке цифр паника и кризис местной власти в Москве 15–16 октября 1941 остаются историческим фактом. По неполным данным военной комендатуры Москвы, в эти дни из 438 предприятий, учреждений и организаций сбежали 779 руководящих работников, похитивших около 1,5 млн. рублей и угнавших более 100 легковых и грузовых автомобилей. Партийная комиссия при Московском комитете ВКП(б) за период с 25 октября по 9 декабря 1941 года исключила из партии за паническое поведение 16 октября около 950 человек, в том числе многих ответственных партработников и руководителей предприятий (заместителя заведующего оргинструкторского отдела МК ВКП(б) А.С. Глебова, директора Московского планового института В.Л. Игнатьева, директора Молокозавода № 2 Л.С. Мороза, секретаря Шаховского РК ВКП(б) М.В. Мухина, инструктора сектора единого партбилета оргинструкторского отдела МК ВКП(б) Р.И. Трифонова и др.)^[6].

***

Установки чекистам в связи с отступлением были даны сразу в начале войны: форсировать эвакуацию арестованных и заключенных, в первую очередь из угрожаемых районов. По официальным данным, в 1941 году были эвакуированы 141 527 заключенных. Кроме того, предлагалось при эвакуации заключенных излишне не занимать железные дороги или водный транспорт^[7].

Сам Берия о расстрелах заключенных осенью 1941 года говорил: «Это была настоящая мясорубка»

Как реализовывались эти прозрачные намеки руководства, может показать следующий пример. После оккупации Белоруссии немцам местными крестьянами были указаны братские могилы около г. Улы. История этих могил следующая. Летом 1941 года гнали этапом из Прибалтики колонну арестованных приблизительно в 3000 человек – цвет интеллигенции Эстонии, Латвии и Литвы: врачи, адвокаты, профессора, журналисты и т.п. По большей части люди средних лет, пожилые или даже старые. Известия о начале войны и стремительном немецком наступлении застали колонну на этапе. Согласно предписанию свыше, все 3000 человек были сейчас же перебиты конвоем прямо на походе: в них стреляли, их забрасывали ручными гранатами, кололи штыками. Несколько человек из местного населения, проявивших слишком большое любопытство к происходящему, были тоже убиты конвоем и похоронены вместе с балтийской интеллигенцией. Время трагедии, способ убийства, социальная и национальная принадлежность не вызывали никаких сомнений. Раскопки целиком подтвердили рассказы местных крестьян. При всех убитых сохранились в малоповрежденном виде их документы^[8].

16 октября 1941 года, когда стала реальной угроза сдачи Москвы немцам, на подмосковном расстрельном полигоне «Коммунарка» расстреляли 220 человек. В числе убитых были многие политические и военные деятели Латвийской Республики, комкор М.П. Магер, бригадный комиссар В.В. Давыдов, Н.А. Клич, С.И. Оборин, С.А. Черных и другие военные^[9]. Берия, составляя списки тех, кого следовало уничтожить, распорядился: «Следствие прекратить, суду не предавать, немедленно расстрелять». Когда его самого – после смерти Сталина – посадят на скамью подсудимых, Лаврентий Павлович признается: «Это была настоящая мясорубка»^[10].

В эту мясорубку и попали собиравшиеся в доме Малышевых на тайные богослужения вышневолоцкие «антисоветчики» из церковного подполья – и понятно, что ждало их всех, когда предполагали, что немцы вот-вот войдут в город.

Промыслительная бомбежка и арест

Дом Троицких

Будущая опекунша детей Малышевых Мария Николаевна Изотова жила у В.Н. Карнауховой в доме Троицкого, который и сейчас стоит на углу улицы Марины Расковой и Казанского проспекта. В 150 метрах от дома Троицкого, на следующем углу улицы Демьяна Бедного и Казанского проспекта, находилось переоборудованное под госпиталь здание текстильного техникума. Осенью во дворе госпиталя разорвалась бомба – и у всех выбило стекла, нашлись даже воспоминания об этом мальчишки, жившего на той же стороне Казанского проспекта, где стоит дом Троицких: «он помнит, как строем шли солдаты на вокзал, как во двор текстильного техникума, где во время войны располагался госпиталь, упала бомба и с одной стороны в их доме на проспекте Ленина вылетели все окна. Витя с мамой жили на другой стороне»^[11].

Когда огласят приговор Малышевым, монахиня Марина (Изотова) поймет: их дети теперь – ее судьба

Видимо, нагрянувшие к Малышевым 18 октября 1941 года для обыска и ареста чекисты сочли находящихся тут пострадавших от бомбежки двух женщин вне подозрений. Так Господь устроил, что они стали свидетелями начала сиротства Ольги и Модеста. Можно вполне ясно представить себе эту сцену передачи детей «из полы в полу»: суета, трое мужчин в форме уводят растерянных арестованных женщин, плачут дети, на скамейке под вешалкой сидят и подавленно молчат ставшие свидетелями этого вторжения взрослые. Оля запомнила момент расставания и последние мамины слова. Модест плачет в уголке, и Оля плачет, держа маму за руку: «А мы как?!» – «Да ладно, не плачь, – пытается как можно более спокойно сказать ей Мария, – недоразумение, через неделю я вернусь». Она вопросительно смотрит на чекистов. «Ну, или в детдом, или вот с кем-нибудь оставьте», – неопределенно отвечают ей. Им-то все равно, стандартный вариант всегда наготове. Вряд ли ими сейчас движет милосердие. Скорее всего им нужно спешить осудить и отправить этих женщин в лагерь, потому что идет отступление, фронт близко и дела надо решать быстро. А для этого их еще надо для проформы допрашивать, что-то писать… тратить время на возню с детьми чекистам откровенно не хочется. Потому, обращаясь к сидящим под вешалкой, спрашивают их: «Ну вот останется, может, кто?»

В ответ тишина. Никто не решается сказать или сделать что-нибудь, Мария и чекисты смотрят на сидящих и ждут, повисает пауза. Тогда Мария обращается к Изотовой: «Марья Николаевна, останьтесь пока с моими детьми», – видимо, больше ей надеяться не на кого.

План Вышнего Волочка. Дом Малышевых и дом Троицкого

Может быть, этот был момент истины, лучшая проверка человека на прочность: не отвернуться от того, на ком уже поставлена черная метка «избранности» на заклание. Когда через неделю огласят приговор Малышевым, монахиня Марина (Изотова) поймет, что эти дети теперь – ее судьба, и официально станет их опекуншей.

Господь устроил так, что в момент ареста в доме Малышевых оказалcя пришедший навестить их друг главы семейства – Николай Николаевич Воробьев, он же будущий знаменитый игумен Никон. Детям Малышевых, от которых все родные и знакомые отвернулись после ареста родителей, Бог дал в лице этих двух монашествующих замечательных опекунов, и им не пришлось идти в детдом или умереть от голода. В немощи этих гонимых людей явится заступничество Божией Матери, и потому ставший духовным наставником матушки Марины игумен Никон назовет ее начавшееся в этот страшный судьбоносный день служение сиротам Модесту и Ольге послушанием Небесной Игумении.

(Продолжение следует.)