Перед лицом Жизни

Священник Алексий Тимаков по своей светской профессии – врач-реаниматолог и долгие годы проработал в реанимации и отделении интенсивной терапии. Какой опыт получает человек, ежедневно видя, как люди уходят из жизни и как уходят из… смерти, возвращаясь к жизни? Что там, за гробовой чертой? И как нам приготовиться… нет, не к смерти, а к жизни – вечной, истинной Жизни? Об этом – наша беседа с отцом Алексием. И конечно, мы не могли не поинтересоваться и медицинской спецификой реаниматологии.

— Отец Алексий, объясните, в чем смысл реанимации с медицинской точки зрения?

— Реанимация — это, чтобы сказать попроще, совокупность мероприятий по оживлению человека, находящегося в состоянии клинической смерти. А клиническая смерть — это остановка кровообращения и дыхания, но, прежде всего, кровообращения.

— А почему останавливается кровообращение? Сердце перестает работать?

— Бывает, что сердце останавливается: тук — и всё, сжалось и не разжимается. Но чаще в критических ситуациях бывает, что сердце еще не совсем остановилось, но кровь гнать уже не способно. В правильном ритме сердце сокращается так: сначала предсердия, потом желудочки, и кровь отправляется в свой путь по всему организму, что мы все очень хорошо чувствуем, например, прощупывая свой пульс. Но когда в сердце начинает разрозненно дёргаться каждая мелкая мышца — отдельно и несвязанно, то оно вроде бы работает, но свою насосную функцию уже не выполняет. Это называется фибрилляцией желудочков. И наступает клиническая смерть, ибо в головной мозг не поступает кровоток, и человек теряет сознание.

— Сколько может длиться клиническая смерть?

— Если не принимать никаких мер — минуты четыре. Потом идут необратимые изменения мозга, и это уже не клиническая смерть, а мозговая, окончательная. А если предпринимать какие-то меры, например, делать массаж сердца и искусственное дыхание, то можно, прокачивая кровь и снабжая её кислородом, поддерживать жизненную способность мозга до какого-то момента — обычно, минут двадцать-тридцать. Критерием тут служит состояние зрачков и их реакция на свет, ибо глаз — это, в общем-то, участок мозга, выведенный наружу.

— Скажите, а как вы, сын священника, попали в медицину?

— Вполне обычно: без всякого блата поступил в институт и закончил его. Да, я из семьи священника, и так получилось, что старший брат сразу избрал себе священническую стезю и накануне моего поступления пошёл служить в наши доблестные вооруженные силы. Мама, врач, много пережившая в своей жизни, уж больно нервничала по поводу армейских перипетий Валентина — это, наверное, и сыграло какую-то роль в выборе мною жизненного пути: институт давал возможность исполнить свой гражданский долг заочно, получив звание лейтенанта (коим я и являюсь — сейчас уже, наверное, в глубоком-глубоком запасе). Я ничуть не жалею, что пошел в медицину. Очень люблю свое дело. Врачеванию я отдал 18 лет своей жизни. Став священником, несколько лет даже совмещал оба горячо любимых мною поприща, но на двух стульях не усидел — пришлось выбирать…

— Вы посвятили 18 лет не просто медицине, а реанимации и анестезиологии...

— Я считаю, что реанимация — это самая простая медицинская специальность.

— Самая простая?

— Конечно! Задачка — как для третьего класса: в одну трубу вливается, в другую выливается. Главное, чтобы не перелить и не вылить много. Всё! Чистая математика: считаешь — сколько флаконов прокапал, сколько жидкости ушло с кровопотерей, физиологическими отправлениями, сколько потерял больной с потом и дыханием, и прочие мелочи и нюансы. И чуть-чуть лекарств. Чуть-чуть, самую малость, чем меньше — тем лучше. И, главное, побольше юмора — существуют же прекрасные заповеди анестезиолога, которые легко найти в Интернете…

В каком-то американском фильме про анестезиологов один из героев говорит, что наша работа — это девяносто пять процентов рутины… правда, при этом добавляет — и пять процентов панического ужаса… Три-четыре таких «ужаса» мне довелось пережить самому — во всех случаях исход был благополучным.

— Реаниматологи на рубеже между жизнью и смертью, видят, как люди уходят… Как это воспринимают врачи?

— Всё-таки почти все врачи — циники. Это нормальная защитная реакция. И если, работаешь в медицине, особенно экстренной, то трудно не обрасти хоть какой-то степенью цинизма, без этого, наверное, быть врачом, тем более в этой специальности, просто невозможно…

— Вы имеете в виду шуточки о смерти?

— Да, шуточки постоянные на тему отшествия человека. И они при всём том очень милые! Например: в реанимационное отделение одной из Тбилисских больниц вбегает запыхавшийся мужчина и возбужденно спрашивает: «Скажытэ, Махарадзе жив ышо?!» — «Нэт пока исчо…»

Цинизм, как я понимаю, возник в Элладе - как ответ на тотальную власть рока и как интуиция о его преодолении. Собственно говоря, в Греции отнюдь не Олимпийцы были богами: подлинным божеством у них был именно рок, которому подчинялся и Зевс. Реаниматологи, постоянно дежурящие на этой самой границе жизни и смерти и кожей ощущающие неизбежность последней, очень остро воспринимают свое бессилие. Я часто вспоминаю слова одного из ветеранов российской реанимации, Павла Васильевича Владимирова, который рассказывал, как однажды утром пришел на дежурство, а его товарищ, с которым они вместе столько всего перелопатили, совершенно измотанный ночным бдением, пробормотал ему: «Слушай, Павлик, я в этой проклятой медицине никак не могу понять две вещи: отчего больные умирают, и почему они выживают…» Цинизм и есть некая защита от собственного бессилия, но это именно то бессилие, от которого один шаг до понимания, что сила Божия совершается в немощи…

— Помните свою первую реанимацию? Многому приходилось учиться? Все-таки одно дело — теория, и совсем другое дело — когда перед тобой умирающий человек…

— Первым местом моего врачебного служения была «Скорая помощь». Там было немало ситуаций, когда я оказывался в нужный момент в нужном месте и оказывал посильное пособие. Но конкретных успешных реанимационных попыток не случилось ни разу — то приедешь слишком поздно, то медикаментов не хватает (это же было в далёкую доперестроечную эпоху), да и, если честно, ни опыта, ни умения не хватало. А врачом, собственно говоря, я ощутил себя в 81-й больнице. Там был замечательный доктор Константин Михайлович Иванов, который, наверное, и привил мне медицинское самосознание. Самое удивительное, что под его началом я трудился очень недолго, вряд ли больше полугода, а потом я просто рядом чувствовал присутствие его личности. И контакт с ним, возможность подойти и что-то спросить, оказались очень важными. Что-то «переливалось» из него в меня. Но я никогда и близко не мог подойти к тому уровню врачевания, которым обладал он. Это был врач от Бога. И знаете, он так образно про себя рассказывал: «Поначалу, в первые годы своего лекарства, я просто ложился к больному в постель». То есть он умел «болеть» вместе с больным. И действительно, он потрясающе слышал и чувствовал пациента. В его голове «хранились» электрокардиограммы практически всех тех, кого он лечил. Двое моих друзей как-то принесли из приемного отделения ему на консультацию неподписанную, только что отснятую ленту ЭКГ поступившего повторно больного, и он тут же его «опознал». А прошло месяцев пять после того, как этого больного выписали из кардиологии, которой заведовал Константин Михайлович… В этой больнице и произошло мое приобщение к реанимации.

— Что приходилось делать?

Непростая физически, между прочим, работа — непрямой массаж сердца, да еще и «дышать» за человека

Непростая физически, между прочим, работа – непрямой массаж сердца, да еще и «дышать» за человека

— На нашем медицинском жаргоне это называлось «откачивать» больного. Непростая физически, между прочим, работа — непрямой массаж сердца, о котором я уже говорил: когда произошла остановка кровообращения, нужно достаточно резкими и притом не очень грубыми движениями, чтобы не поломать рёбра, прижимая грудину к позвоночнику, заставлять сердце выбрасывать кровь и выполнять свою насосную функцию. Несколько врачей заняты, все в мыле, в поту… Меняются: один, другой, третий… Дело трудоемкое, неблагодарное… И при этом необходимо обеспечивать дыхание, потому что дыхание тоже достаточно быстро останавливается. Только в таком случае можно сохранить оксигенацию (снабжение кислородом) мозга — вот и «дышишь» за человека. А ситуация, как правило, очень острая, особенно когда это происходит в обычной палате, куда тебя срочно и, естественно, неожиданно, вызвали, и аппарата искусственного дыхания там нет. Поэтому возможно только, в лучшем случае, проводить вспомогательное дыхание через специальный дыхательный мешок Амбу, который, увы, не всегда успеваешь с собой прихватить, или — «рот в рот»: один дышит, другой «качает».

Я помню одну из первых безуспешных реанимаций в этой больнице. Долго пыжились, в конце концов, Константин Михайлович обречённо выпрямляется и даёт команду отбоя: «И чего мы старались-то? — и показывает на открытую форточку, — душа-то улетела. Вот была бы закрыта, глядишь, всё бы получилось…» А это, учтите, был 1987 год, когда еще о душе говорили, сами знаете, с какой осторожностью.

«И вдруг он понял, что Бог есть!»

Иерей Алексий Тимаков

— Большинство моих знакомых — люди верующие. Но говорить о том, что они тогда были верующими, наверное, было бы не совсем правильно. Скорее, у них было какое-то предощущение Бога.

Работая в те годы реаниматологом, я много со своими коллегами разговаривал, тем более что у меня все-таки литературная база была неплохая по тем временам, а другие не имели вообще никаких основ — ни философских, ни религиозных… Ничего, только свои какие-то домыслы: в чем варились, тем и жили. Исключение, как я позже выяснил, составлял Константин Михайлович, знакомый с работами Евгения Трубецкого.

Я очень хорошо помню один разговор, который сам в значительной степени и спровоцировал. Было легкое дежурство, вернее, даже не легкое, а никакое: ни одного больного в палате. И ко мне пришел мой коллега — молодой доктор. Моложе меня года на четыре был…

— Сколько вам было тогда лет?

— Это было осенью 1987 года. Мне шёл двадцать девятый год. Так вот, этот доктор только институт закончил, причем закончил как баскетболист. А в советское время люди, занимавшиеся спортом и игравшие за институт — в баскетбол, например, — на льготных основаниях сдавали экзамены. Этот доктор, Руслан Радомирович Герасимов, — здоровый-здоровый такой, почти совсем лысый парень. Да еще, как только он после института поступил к нам в интернатуру, его сразу же сделали комсоргом больницы — соответственно, на нем лежала обязанность советского атеистического просвещения. Конечно, к тому времени почти все уже на это плевали, как на формальность, но всё равно советская подоплека — она была советской подоплекой. Я тогда обучался в ординатуре, и у нас с ним сложились тёплые отношения, т.к. часто во время его дежурств я оказывался в реанимации, когда там было очень жарко — а рук всегда не хватает — и один медбрат по этому поводу острил: «Там, где Тимаков, там реанимация!» — на что я отшучивался, — «Нет, где реанимация, там Тимаков. Стреляли!» — вспоминая известного киногероя.

Так вот, он пришел ко мне просто так, «побалаболить» вечером. И я ему и предложил тему: «Представь себе, что ты — врач “Скорой помощи” (я-то сам опытно знал, о чём говорил). И по “закону парных случаев” (такой, уверяю Вас, есть) ты с интервалом в два-три часа получаешь два вызова с идентичным поводом — падение с высоты. Сначала, где-то часиков в одиннадцать-двенадцать ночи, первый. Приезжаешь, восстанавливаешь ситуацию, расспрашивая очевидцев. И оказывается, что, допустим, молодой человек увидел девочку на карнизе или на подоконнике, попытался пройти по карнизу к ней, спасти — не получилось, сорвался; или пожар был, или еще что-то подобное… Короче, он упал вниз. Ты уже ничего сделать не можешь. Ты приехал, посмотрел, посострадал… К этому моменту уже подъехала бригада милиции, ты всё оформил и уехал. А в два-три часа ночи, только ты прилег на свой топчан, только протянул ноги, вдруг: «Бригада — на вызов!» Ты поднимаешься, берешь свой чемодан, едешь, и опять — падение с высоты, только теперь — это ханыга, который перепутал дверь с окном. Какое у тебя будет отношение к одному трупу и к другому? Разве не разное?»

— В этом сравнении тоже есть определенная доля цинизма…

— Безусловно, и я не готов отрицать того, что ко мне это не пристало… И юноша начал размышлять. А так как философской дисциплины у него не было никакой — а сам он дураком хоть и не был, но, в общем-то, думать не очень-то привык - то периодически допускал логические ошибки. Но, к его чести, когда я ему указывал на них, он возвращался и строил цепочку умозаключений заново. Мы с ним разговаривали, наверное, часов пять. Во всяком случае, очень-очень долго. Он «рожал» все эти построения: как, чего, почему, отчего? Во-первых, почему у него разное отношение к этим людям? Ведь ты — врач; и там, и там — падение с высоты; и там, и там ты ничего поделать не можешь. С точки зрения врача — всё одинаково, а у тебя отношение к первому — одно, а второго хочется еще ногой пнуть за то, что тот всем своим близким жизнь испортил! Да и тебе подремать не дал.

Три вещи, ради которых можно пожертвовать жизнью: любовь, творчество, истина. Все три — главные.

Три вещи, ради которых можно пожертвовать жизнью: любовь, творчество, истина. Все три – главные

Он пришёл к выводу: в одном случае — это самопожертвование, а в другом — саморастрата. А жизнь — такая штука хорошая! Дороже ничего не придумать. Но если ты включаешь самопожертвование как явление, оправдывающее потерю жизни, то, соответственно, надо выяснить: а что есть такого важного, ради чего можно жизнью пожертвовать? Он опять долго думал, краснел, пыхтел. Старался, очень хорошо старался, изо всех сил. И пришел к мысли, что, в общем-то, есть три вещи, ради которых действительно можно пожертвовать жизнью. Первое — это любовь. Это касается и войны: любой солдат умирает за мать, за отца, за ребенка, за жену… — ради любви к ним. Он готов умирать. Он не хочет, но он идет, потому что знает, что по-другому нельзя. Второй момент — это, наверное, творчество.

— Интересно!

— Да, творчество, потому что иной человек так работает, что на работе — буквально сгорает! Вспомним Илью Ильича Мечникова, который выпил испражнения больного холерой. Надеялся заболеть, но не заболел. Не мог понять почему, а у него просто хорошо желудок работал, и поэтому он не заразился. Представляете, какое самопожертвование! Да, опять-таки, здесь и любовь есть — ко всему человечеству вообще, но в любом случае это творческий порыв. Или как, например, люди пишут картины, стихи — они все просто входят туда, с головой. Опять-таки игра — это же момент творчества! Я помню, как однажды играл в шахматы в поезде, мне было лет десять. Отец меня потерял в вагоне, серьезно! А я тогда обыграл очень хорошего мастера, хотя сам играл весьма посредственно. Я помню ту ситуацию, как я этой партией жил и дышал! Это тоже творчество, это — важно! Но я не хочу сказать, что это какой-то фанатизм, нет. Просто ты всерьез этим занят и по-настоящему этим живёшь.

И последний момент — это истина. Поиск истины.

— Самое высшее?

— Нет, высшие — все три.

— Они равны?

— Одно без другого не существует.

— Очень интересная мысль!

— Тот же Мечников этим своим героическим поступком искал и истину… А что такое творчество без любви? Это Хиросима. Что такое любовь без истины?

— Жестокость какая-нибудь?

— Нет, это: «любовь зла: полюбишь и козла»! Я люблю козла, а думаю, что это Иван Царевич. Ну, или Василиса Прекрасная. Я понимаю, что имею право козла полюбить. Вот козлик, пушистый такой, беленький, пусть рогатый, и я его люблю. Но не надо делать из него Ивана Царевича! Иначе это — кумиротворчество…

Что такое творчество без истины? Сизифов труд…

Так что любовь, творчество, истина — одно без другого никак не существует. Вернее, одно без другого превращается в некую абракадабру, уничтожающую их.

У Бориса Леонидовича Пастернака есть великая формула: цель творчества — самоотдача, а не шумиха, не успех. А цель любви?

— Приблизиться к Богу…

— Это так, но реализуется это через самоотдачу! А цель поиска истины? Самоотдача! Самопожертвование, Голгофа, ребятки. Голгофа! Недаром мы исповедуем Бога и как Любовь, и как Творца, и как Истину — вопрос киника Пилата: «что есть истина?» — с точки зрения Евангелия — не правомочен; правомочен вопрос: «Кто есть Истина?» Кстати, Пилат ненароком нашёл ответ на вопрос, поставленный его дальним предшественником, Диогеном Синопским: тот искал человека днём с огнём, а игемон вывел к толпе связанного Христа и сказал: «Вот Человек!»

Но в том разговоре я не называл ничего, парень фактически сам приходил к этим категориям. Я ему чуть-чуть только, может быть, подсказывал. Вспоминали мы с ним тогда и Джордано Бруно, хотя, конечно, никакого отношения к подлинному творчеству тот не имел.

— Джордано Бруно?

— Он не был учёным. И сожгли его отнюдь не как учёного, а как еретика, практиковавшего магию, что, разумеется не оправдывает инквизицию… В советское время был свой шаблонный штамп представлений о творческих начинаниях, и Бруно, в этом смысле, был иконой… В общем, у того парня все «устаканивалось», и он понимал, что это он сам так думает, что он сам к таким выводам приходит, несмотря на мою помощь. Подвоха не было. Итак, любовь, истина и творчество. Обсудили мы тогда и то, что одно без другого никак не получается. И я говорю: «Слушай, вот ты — живой человек, ты обладаешь личностным бытием. Скажи, может ли быть что-то больше, чем личностное бытие?» – «Нет». – «Вот мы с тобой выделили три категории, но мы не поставили точки над “i”, потому что возникает вопрос: а обладают ли эти три категории личностным бытием? Если они не обладают личностным бытием, то их нельзя разменивать на жизнь, иначе это будет саморастрата».

— И какая была реакция?

Если в жизни есть смысл, то есть Бог! А если Бога нет — то нет и смысла в жизни

Если в жизни есть смысл, то есть Бог! А если Бога нет – то нет и смысла в жизни

— И он задумался. Знаете, очень было приятно и интересно наблюдать за «мордахой» человека, который приходил к факту бытия Божия. Сам. Вот он сидел и приходил к этому самому факту. По-моему, у него очки полезли на лысину, нижняя челюсть отвалилась, глаза вытаращены: «Алексей Владимирович! Как же это?! Я же абсолютно точно знаю, что это не так, что этого нет! Как я к этому пришел?» – «Мы с тобой, Руслан Радомирович, — говорю, — исходили из непроверенной посылки!» Он обрадовался: «Из какой?» «А мы в основу наших рассуждений негласно положили, что в жизни есть смысл. Если в жизни есть смысл, то есть Бог! А если Бога нет — то нет и смысла в жизни. И одно без другого не существует». Он потух тут же, совсем потух, встал, ушел и меня месяца два или три обходил стороной.

Это как раз был 1987 год, а 1988 год — это уже другая эпоха! Это уже год тысячелетия Крещения Руси. И все заговорили как раз о душе, о Боге. И вдруг он ко мне приходит и говорит: «Я крестился!» И я понимаю, что это он сам выбрал. Правда, как он был до этого эдаким бесшабашным разгильдяем, так им и остался, но это не имеет значения — человек он очень даже симпатичный…

Но вот само переживание, вот этот опыт, как он сам пришел к мысли о Боге… — я до сих пор вспоминаю, купаясь в той ситуации, вспоминаю эту совершенно обалдевшую физиономию — комсорга, баскетболиста, начинающего реаниматолога, мальчишки еще… который понял, что Бог есть!

Арсений Гулыга и смысл жизни

Арсений Владимирович Гулыга

— Наверное, знал — это слишком громко сказано, но для меня это была памятная встреча. Я до последнего времени поддерживал знакомство с его супругой и его дочерью. Не могу сказать, что отношения эти очень близкие, но раза два в год, а может, и чаще я с ней переговаривался по телефону. Буквально на днях (18.04.16) раба Божия Ирина (в крещении) ушла из жизни, пережив своего супруга практически на двадцать лет.

Я за две недели до этого только стал диаконом и при этом дежурил в реанимации больницы Академии Наук. Вся моя заслуга, благодаря которой развилось наше тёплое знакомство, в том, что я позволил ей проститься с мужем на смертном одре, ибо в те времена никого из смертных в это «священное» отделение не пускали.

Но самое главное — это, конечно, его последние слова. И не то, что сказал, а – как сказал!

Приступая к дежурству в ночь с 9 на 10 июля 1996 года, я ознакомился с историями болезни вверенных мне пациентов и на карте с грифом «Гулыга Арсений Владимирович» прочел: философ. А какой мог быть философ в советское время? Марксист-ленинец. Это первое, что приходило в голову. А у меня отношение к марксистам-ленинцам, сами понимаете, какое было при моей-то биографии. Я подошёл к умирающему человеку, которого, однако, несмотря на некоторую предвзятость, оценил как личность. Как яркую личность! А ему нечем было уже жить — настолько был изношен организм. Нечем совершенно! Уровень сахара в крови был невероятно высок, артериальное давления практически не сбивалось, показатели шлаков крови вызывали сомнение, могут ли они быть у живого человека… Но произошла адаптация организма, и он мог на этих сахарах и на этом давлении не только дышать, но еще и мыслить. И ясно-преясно мыслил! А я, честно признаюсь, попытался над ним слегка подтрунить и при ночном обходе с легенькой-легенькой иронией поинтересовался у него, почему он не спит. А он так спокойно и ясно отозвался: «Что-то не спится…». Я не угомонился и порекомендовал ему: «Ну да, пора бы уж и о смысле жизни задуматься! Хотя, думаю, вы этим всю жизнь занимались», — смягчил, значит. И тут он и ответил: «Это ты прав! Я ведь этим действительно всю жизнь занимался!» И я понял, что это так и есть. Всю жизнь он как раз этим занимался — размышлял о смысле жизни. Всю жизнь! Именно этим! И это были его последние слова… Я хорошо получил по «моське» за свою самоуверенность. И, слава Богу, что получил!

— Арсений Владимирович был носителем этих трех качеств, о которых вы говорили: поиск истины, творчество и любовь?

— В отношениях с супругой, думаю, любви море было. Но я не могу об этом говорить: все-таки я не так глубоко знал этого человека. Но как она шла на это их последнее свидание — дорогого стоит. В то время я не понимал, что он относится к уходящей плеяде русских философов. Это потом я познакомился с его книгой «Творцы русской идеи», которую и подарила мне сама Искра Степановна (супруга). Правда, я больше люблю «Русскую идею» Бердяева…

Для меня важно не только что говорит человек, но и как он говорит. Очень важно! Мысль изреченная, по слову Тютчева, есть ложь, но если она прочувствованная — пожалуй, она может быть сформулирована достаточно адекватно. Особенно, когда двое разговаривают на одном языке, когда один настроен на волну другого, тогда, наверное, что-то возможно передать достаточно точно.

— Арсений Гулыга был, по вашему впечатлению, человеком, который Бога нашел?

— Я бы сказал так: он никогда Его не терял. Мне рассказывали как некий анекдот такую историю. Когда Арсений Владимирович пришел к своему учителю Алексею Фёдоровичу Лосеву, а Гулыга был из казаков, то есть рубаха-парень, ко всему прочему. Лосев, разговаривая с ним, спрашивает: «Ты православный?» А философия советской школы, естественно, не позволяла быть православным, и Гулыга начал мяться… Лосев: «Ты русский?» – «Да». – «Пшёл вон, дурак! Значит ты — православный!» Вот так было сказано. И ученик пошел, и запомнил это на всю жизнь. Конечно, он был не православный толком; конечно, он был человеком не церковным. Но, слава Богу, его жена все-таки вполне вошла в православную жизнь и стала церковным человеком. Я благодарен Богу за встречу с этой семьёй до глубины души. Вечная им память!

«Они всё слышат, видят и понимают!»

— Вы сказали однажды, что духовная жизнь продолжается, даже если человек находится в бессознательном состоянии…

— На этом стою. И есть в моих заметочках ситуация, для меня решающая, — а правильно решил или нет, это, конечно, только суд Божий может определить.

Женщина была при последнем издыхании. Я вслух сказал: «Завтра приду причащать». И она дождалась

А ситуация такая. Меня внезапно позвали причастить умирающую — дочь причитала, что мама очень этого хотела, а у нас в храме тогда не было практики Кровь Христову после Литургии хранить на Престоле, — и я пошел на требу, не зная, в каком состоянии больная, взяв запасные сухие Святые Дары. Вижу: женщина без сознания. Оценив всё, понял, что ей осталось жизни час или два, не больше, но сейчас мне её причастить не удастся — она попросту не способна проглотить Частичку. И я при ней вслух сказал: «Дождешься — завтра приду. Специально приготовлю Кровь и тогда причащу». Дождалась! А она ведь не могла еще день прожить — по своим физиологическим показателям не могла! Я понимаю, что, наверное, любой реаниматолог скажет: бывает всякое. Никто не знает, чем человек жив, чем он держится за жизнь, чем цепляется. Но в том случае сам характер её дыхания не позволял предположить, что можно было еще сутки продержаться. А после причастия эта женщина буквально через час-полтора скончалась.

Она была при последнем издыхании. Я вслух сказал: «Завтра приду причащать». И она дождалась!

А второй случай, наверное, более показательный. Тут во время совершения таинств озарилось сознание. И снова эта моя самоуверенность, чванство, эдакое высокомерие по отношению к другому человеку, было посрамлено. Позвали причащать. Я пришел и вижу: шевелится непонятное что-то, не отзывается, практически не реагирует ни на что. Какие уж тут вопросы-ответы, какая тут исповедь?! Кое-как кивнула в знак согласия на причастие, — для меня было важно ещё и то, что дочка со внуком искренне умоляли меня не лишать её причастия. Я прочёл молитвы, а когда она приобщилась Святых Таин, вдруг чётко и осмысленно сказала: «Спасибо!» Может быть, это не совсем те слова, которые говорятся в таких случаях, но в этой ситуации — это было больше, чем достаточно. А когда через пару-тройку дней я пришёл её соборовать, то при чтении покаянных строк она отзывалась на них своими репликами очень даже адекватно!

И немало подобных ситуаций было. Но в том, втором случае комы не было. А в первом случае, где умирающая сутки ждала моего прихода и дождалась, — кома была. И я считаю, что она услышала мои слова. А что такое глубокая кома? Это тотальная арефлексия, и никакие внешние импульсы не должны, по идее, проходить к головному мозгу человека. И вдруг — такое! Кстати, наркоз — это управляемая кома, и тут, хоть что отрежь, человек не почувствует.

Я, конечно, понимаю, что этих примеров с научной точки зрения недостаточно, что этот мой опыт нельзя абсолютизировать ни в коем случае. Это только личное мое кредо, личная вера. Но я верю, что дух человека действительно слышит и понимает всё в любой ситуации, пока человек жив.

В экстренной медицине, когда, как пишут журналисты, врачи работают на переднем крае борьбы за жизнь людей, происходят чудеса.

— В реанимации вообще много чудес?

— Многое, с чем я столкнулся, я расцениваю как чудо. И потому маленький сборник моих новелл называется «Чудо рядом с нами». Наверное, любой предельно рационально мыслящий человек скажет: «Нет, это совпадение». Совпадение или что другое… Тут любые объяснения можно придумать. Я просто считаю, что чудо — это когда человек откликается на зов Божий, и когда Бог действенно присутствует при этом.

Думаю, в Священном Писании основная масса чудес — в общем-то, таких, вполне естественнонаучных. Ни в коем случае не попираются законы мироздания, созданные Самим Творцом. Просто нечто случается в данный конкретный момент в данной конкретной ситуации. Что такое, например, форсирование Иордана? Происходит землетрясение, и камнепадом перекрывается течение. Подобное было, если не ошибаюсь, даже не так давно — в 1929 году: тогда на несколько часов было перекрыто русло библейской реки. И вот спокойно весь стан израильский переходит на другой берег, после чего вода как раз и пробивает себе дорогу через камни, и опять Иордан полноводен. Чудо в том, что это случилось именно в нужный момент.

— В книге П. Калиновского «Переход» приводится много эпизодов, рассказанных и врачами, и пациентами, о том, как в состоянии клинической смерти души людей выходили из тела. Вам известны такие ситуации?

— Я не могу сказать, что у меня очень богатый опыт. Расскажу о таком вот показательном случае. Это опыт реанимации человека, которого мы очень долго пытались вернуть к жизни. Причём случилось это после операции, накануне и во время которой я приложил очень действенные усилия, дабы избежать возможных неприятностей, и больному был поставлен искусственный водитель ритма сердца, что почти исключало его остановку. Его привезли в реанимационное отделение, когда он ещё не проснулся после наркоза, то есть был в искусственной (лекарственной) коме и не мог что-либо слышать. Подключив аппарат искусственного дыхания и присоединив датчики, контролирующие работу сердца, я, отходя от постели больного, бросил взгляд на монитор. На моих глазах кривая ЭКГ стала меняться, и я увидел, что сердце перестало прокачивать кровь. Тут же начались спасательные работы, присоединились хирурги, а они - ребята дюжие, качали минут сорок, но всё без толку. Я, начинавший реанимацию, дал команду отбоя. Все отошли от постели больного. И в этот момент на экране стала прописываться восстанавливающаяся сердечная активность. Для очистки совести отладив терапию, ибо столь длительная реанимация не могла ни сказаться на состоянии коры головного мозга, я преступил к дежурству — как нарочно, выпала моя смена. Коллеги, прощаясь со мной, саркастически пожелали мне спокойной ночи, т.к. мне предстояло бдеть, не смыкая глаз, и размышлять, какие слова придумать родственникам по поводу потери моим пациентом интеллекта. Однако спустя два-три часа тот благополучно проснулся, я столь же благополучно извлёк из него интубационную трубку, переведя его на самостоятельное дыхание, и убедился в том, что он вполне разумно отвечает на мои вопросы — утром именно это больше всего удивило моих коллег. Человек очень долго находился в состоянии клинической смерти и после этого ещё несколько часов без сознания, прежде чем пришёл в себя. А после того, как его перевели в хирургическую палату, он рассказал лечащему врачу, что больше всего негодовал, когда, по его словам, в какой-то момент один бородатый (а это как раз был я) сказал: «Так, хватит!» И человек услышал эти слова и с закрытыми глазами увидел бороду! А, ещё раз повторю, была клиническая смерть, он был без сознания… абсолютно. Более того, он из состояния наркоза-то вышел спустя пару часов! Его тело ничего не могло воспринимать. Никак! И, однако же, он услышал: «Хватит». Как? Каким образом? Какой орган это мог сделать? Я не знаю! Видимо, он всё это видел со стороны каким-то образом, а потом решил сам вернуться. С Божией помощью, естественно. Это важный случай, но этот опыт опять-таки не является каким-то доказательством. Его можно описать и как некие биохимические нарушения в коре головного мозга и т.д.

— А что скажете про «свет в конце тоннеля», который люди видят, будучи в состоянии клинической смерти?

— Уж больно универсальный они имеют опыт! И его универсальность вряд ли можно объяснить исключительно биохимическими нарушениями. Но я знаком только с книгой Раймонда Моуди «Жизнь после жизни». В ней собран очень богатый материал.

— Эмпирически доказанный.

Больные люди отличаются от здоровых тем, что они ближе к краю потустороннего и заглянуть им туда проще

Больные люди отличаются от здоровых тем, что они ближе к краю потустороннего и заглянуть им туда проще

— Да, описано много очень схожих моментов. И можно вспомнить вот еще что. Есть такое выражение: «допился до чёртиков». Понятно, что дериваты алкоголя начинают раздражать кору головного мозга… Но опять-таки уж больно универсально это происходит у всех, «поймавших белочку» (белую горячку) — у всех! Известно же это движение при делирии: «тараканчиков» сбрасывают с коленок — сколько раз я сталкивался с этим, работая ещё на Скорой помощи. Они их видят! Есть очень точная фраза у Достоевского: «Я согласен, что привидения являются только очень больным людям, но это не значит, что их нет, что они их не видят! Больные люди отличаются от здоровых тем, что они находятся гораздо ближе к краю потустороннего и заглянуть им туда несколько проще». Этого как раз не видят здоровые, которые находятся дальше от края…

— И больные психически, и больные физически?

— Да, конечно. У одних одни видения, у других — другие. Но всё-таки очень много именно идентичного, того, что переживают очень и очень многие — гораздо больше, чем простое совпадение. Лично мне не достаточно объяснения, что это происходит из-за различных химических веществ, циркулирующих в организме. В конце концов, сон человека наступает в результате действия вырабатывающейся в организме амино-масляной кислоты, но сны всем снятся разные.

Мне рассказывали, что в начале девяностых, когда в стране стало «всё дозволено», один фотограф, побывавший в очень неприличном месте, отпечатал снимки и обнаружил на них массу маленьких чёрненьких крылатых существ с хвостиками, точно таких же, какими они изображаются на наших древних иконах Страшного Суда. Его разочарованию не было границ: «Конец двадцатого века — и никакого прогресса!»

Не зажмуриться перед Христом

Иерей Алексий Тимаков

— Для меня — это конкретно встреча со Христом. Я об этом писал в статье «На пути к последнему Суду».

А как это почувствовать? У меня родился такой образ — фантастический, нереальный, но представимый: пещерный человек, потомок людей, живущих многими поколениями в этой пещере уже несколько веков. Он никогда на свет Божий не выходил. Прекрасно приспособился жить в этой пещере. Великолепно приспособился. Знает, где речку вброд перейти, где улитку со скалы снять, чтобы слопать, где карася поймать… И вот если такого человека вытащить на свет Божий в яркий полдень, то, по закону Анохина, он получит словно удар плетью по глазам. Будет страшная-страшная боль. Глаза-то у него есть, но они не востребованы были. Когда такой раздражитель естественного вроде бы света попадает на эти естественные же анализаторы света, но никогда света не видевшие, подобная реакция очень вероятна. И, скорее всего, этот человек скажет: «Пожалуйста, верните меня обратно в пещеру!» Вот мы и есть эти пещерные люди. У нас есть духовное зрение, но мы им не пользуемся — нам, оказывается, вполне достаточно наших земных глаз…

— Потрясающая метафора!

— Мы прекрасно приспособились к жизни в пещере. А когда мы соприкасаемся с миром горним? В молитве! И если молитва — это дыхание для души, то у нас это — дыхание осуществляется в лучшем случае через соломинку. Да и то далеко не у всех.

Евангелие — это живая вода. Я предполагаю, что Вы Священное Писание читаете, а сколько у Вас знакомых, которые регулярно читают Евангелие? По пальцам посчитать можно, да? То есть — наше общество оказывается практически тотально духовно обезвоженным. Исповедь — это баня для души, и я нередко рассказываю анекдот про Чапаева, когда Петька, мыля ему спину мочалкой, с третьей попытки обнаруживает там потерянную в прошлом году майку. Так у большинства из нас получается, что души-то — спрятаны под дублёнкой. Причастие — пища, прежде всего духовная, а духовный голод почему-то нас не сильно тревожит… Но, по крайней мере, мы имеем духовные ориентиры. Самые простые, самые элементарные. Для стояния в церкви, в храме Божием, вхождения в него… и как жаль, что основная масса нашего общества этого лишена. Сама себя этого лишила. Естественно, очень важны еще добрые дела и жизнь по заповедям Божиим. Всё это - то, что хоть как-то нам, живущим на земле, позволяет разглядеть мир горний. Конечно, только как-то, только чуть-чуть. И если учесть, что даже люди, посещающие храм, далеко не все и далеко не всегда прибегают к этим живительным источникам, то что говорить о людях, находящихся вне Церкви? Я не хочу утверждать, что они — люди негожие, но то, что мир сейчас лишён духовных ориентиров, во всяком случае, так, как это понимается православием (а другого понимания у меня быть не может!) — это бесспорно.

Бог хочет спасти каждого, но вот вопрос: сможем ли мы вынести свет Христов? Не зажмуримся ли, не откажемся ли от Него?

И, если продолжать эту пещерную аналогию: это же не просто пещера — это же лабиринт… Я могу по подземной речке пройти, и, положим, за сто тридцать седьмым поворотом мой глаз начнет различать блики зайчика, который, отражаясь от подземной речки, начинает иногда играть на стенке. И если я буду регулярно приходить и разглядывать этого зайчика, мои глаза научатся чуть-чуть различать свет. А если я еще преодолею, положим, около полусотни поворотов, то уже начну различать игру света и тени. Вот это, собственно говоря, и есть результат действия наших добрых дел и всего, о чем я говорил выше — то, что и формирует наше духовное восприятие.

И когда я умру, то, может быть, встану перед Христом таким духовно «натренированным». И будет Свет. Скорее всего, нестерпимый, скорее всего, я зажмурюсь, но, памятуя о пережитом опыте видения света, попрошу Господа потерпеть на мне и дать мне возможность попривыкнуть к этому подлинному Невечернему Сиянию. Хотя, увы, далеко не факт, что я скажу: «Я хочу быть с Тобой». Несмотря на то, что я — священник, что я у Престола Божия стою… Конечно, это никакие не гарантии, потому что действительно всё определяет подлинный внутренний опыт человека, вся его жизнь. А грех — это то, что корёжит во мне глубинного человека и искажает восприятие Света Божия. До такой степени, что Свет может восприниматься как тьма…

— Царствие Божие внутри.

— Да. Соответствую ли я этому или нет, я не знаю. И никто этого сказать не может. Я могу это сказать про Арсения Гулыгу, который действительно встал перед Христом. «Я этим всю жизнь занимался!» И я верю, что он шел к этому.

— И он сможет.

Бог хочет спасти каждого, но вот вопрос: сможем ли мы вынести свет Христов? Не зажмуримся ли?

— Да, и он сможет! И он выдержит этот свет. Выдержит и пойдет дальше. А ведь ни в храм не ходил, никакой христианской жизни не вел… Вспомним еще и разбойников у Распятия. Тот, который оказался разумным, смог увидеть свет Христов. А второй-то не смог! Второй продолжал поносить Спасителя. Ему свет Христов не виден был. Один заметил, другой не заметил. Почему? Я не знаю. Что позволило этому благоразумному разбойнику вдруг одуматься и опомниться? Что он успел пережить на кресте, и почему так залюбовался Христом, в прекрасном смысле слова — восхищён был им? И этот момент, равно как и опыт церковной жизни учит человека благоговению — благому, доброму, стоянию перед Богом. Благоговейное отношение ко всему святому формирует человеческую душу — и мы потихонечку-потихонечку начинаем воспринимать мир горний, — для того, чтобы не ослепнуть при встрече со Христом.

А в том, что Бог хочет каждого спасти, у меня нет никаких сомнений, но вот вопрос: сможем ли мы соответствовать этому?.. Очень важны для меня слова митрополита Каллиста Диоклийского: «Врата ада запираются изнутри!» А это означает: если хочешь, открой, но вот именно захотеть, именно там, при встрече со Христом — это великая проблема и великая тайна любой личности, и ценой решения является вся человеческая жизнь — ведь там никакой лжи не будет.

— А что бы вы могли посоветовать людям, у которых родственники прошли через реанимацию?

— Подлинного, настоящего, а не понарошку, не на всякий случай, вхождения в ограду Церкви, которая в значительной степени определяется приобщением к таинственной церковной жизни. Ведь всё, что происходит там, совершается Самим Богом при условии горячей веры человека. Критерием является глубинная радость, посещающая человека, особенно это важно при причастии. И я ратую за частое причащение! Этим и живём: покаяние очищает душу, готовит её ко встрече со Христом, которая особенно актуализируется при причастии, а это приводит к радостному ощущению сопричастности Божиему бытию. Но только делать это надо неформально. Но как и к кому приходит ощущение этой радости — не знаю. Наверное, это зависит от чистоты сердца, ибо сказано, что такие Бога узрят…