«Я видел монахов»

31 июля 2016 года митрополиту Саратовскому и Вольскому Лонгину исполняется 55 лет. Наместник и братия Сретенского монастыря, преподаватели и воспитанники Сретенской духовной семинарии, редакция портала Православие.Ru от всей души поздравляют дорогого Владыку с юбилеем. В этот день мы публикуем небольшой отрывок из готовящейся к изданию в Саратовской епархии книги митрополита Лонгина «Ближе к Богу – ближе к людям».

Митрополит Саратовский и Вольский Лонгин

Меня часто спрашивают: «Почему Вы стали монахом? Как пришли к этой мысли?». И сколько я ни пытаюсь на этот вопрос ответить − не могу, не знаю, как. Весной, когда еще не закончился первый год моей учебы в семинарии, я уже подал прошение о зачислении меня в число братии Лавры. Не было каких-то внешних «толчков», озарений, душевных переворотов. Просто несколько месяцев пребывания в Лавре полностью убедили меня в том, что так надо поступить.

«Иная планета»

Декабрь 1986 г. Троице-Сергиева лавра. Крайний слева – наместник ТСЛ архимандрит Алексий (Кутепов), рядом с ним иеродиакон Лонгин (Корчагин). Крайний справа – благочинный лавры игумен Онуфрий (Березовский), ныне митрополит Киевский и всея Украины

После окончания филфака Абхазского госуниверситета я твердо решил стать священником. В семинарию не принимали тех, кто не служил в армии, поэтому я сознательно пошел служить, хотя по тогдашнему законодательству имел право на отсрочку. Мне даже пришлось писать заявление, чтобы меня призвали в ряды Вооруженных сил. Сразу после демобилизации я направился поступать в Московскую духовную семинарию, которая находится в Троице-Сергиевой лавре.

Сегодня, наверное, это очень трудно себе представить, но семинария в Советском Союзе − это было даже не другое государство, а иная планета. И когда человек попадал в атмосферу духовного учебного заведения − это было настолько непохоже на весь его предыдущий опыт, что просто переворачивало все сознание.

Что прежде всего поразило меня тогда в семинарии − это библиотека и книги, которых не было нигде больше в Советском Союзе, кроме каких-то спецхранов, куда обычные люди доступа не имели. Если где-то краем уха мы и слышали о существовании тех или иных книг, то видеть их не видели и в руках не держали. И вот они перед нами!.. Кстати, это чувство, похожее на шок, испытывали в разной степени все мои соученики, и я помню своих товарищей, которые с лихорадочным блеском в глазах все свободное время сидели в библиотеке и составляли конспекты из святоотеческих творений для своего будущего служения. Переписывали, конечно, от руки, компьютеров тогда не было.

Я тоже конспектировал святых отцов и другую интересующую меня литературу. Помню первый мой серьезный конспект − статьи С.Л. Франка о ереси социального утопизма. Потом святители Василий Великий, Иоанн Златоуст − я практически переписал его «Шесть слов о священстве». В 1985 году, когда мы пришли в семинарию, никому не могло прийти в голову, что пройдет несколько лет − и эти книги будут издаваться. У нас не было никаких особых надежд на то, что положение Церкви в России кардинальным образом изменится.

Лавра − это сердце России, место, где небо как-то особенно близко к земле

Больше всего меня, конечно, потрясла сама Лавра, как, наверное, и всякого человека, который видит ее дивную красоту. Много раз говорилось, что Лавра − это сердце России, место, где небо как-то особенно близко к земле. Может, это звучит и высокопарно, но это именно так.

Когда я учился, у нас была традиция: между завтраком и первым уроком мы бегали (именно бегали, особенно зимой, потому что в кителе приходится бежать, чтобы не замерзнуть) к преподобному Сергию. Эта традиция сложилась как-то совершенно естественно; никто никого не заставлял, никто никого не учил, но каждое утро все ходили благословляться у Преподобного, и было глубокое и искреннее чувство близости преподобного Сергия к нам. Слова, что духовные школы − это большая келья Преподобного, не были ни формальностью, ни преувеличением.

Отец Кирилл

Архимандрит Кирилл (Павлов). Фото: В.Корнюшин / Expo.Pravoslavie.ru

В годы моей жизни в Троице-Сергиевой лавре (1986–1992 гг.) там было несколько духовников братии и мирян, и очень многие старые монахи, которых я застал, были настоящими духовниками.

Духовником братии в то время был архимандрит Кирилл (Павлов). И мы, воспитанники семинарии, ходили к нему вечером: батюшка читал Священное Писание − просто читал, начиная с Книги Бытия и заканчивая Откровением Иоанна Богослова, и после этого − беседы, обсуждения, объяснения. После угощал всех чаем… Для студентов это было удивительное время: они могли общаться с человеком духовно опытным, который не читал лекцию, а говорил от сердца то, что рождалось у него при чтении Священного Писания.

Трудно говорить об отце Кирилле, потому о нем много доброго сказано самыми разными людьми. Конечно, он был и остается примером духовника. Но его главная черта − необыкновенная любовь, которую чувствовали все, приходившие к нему.

Есть очень хороший критерий, по которому можно отличить человека по-настоящему духовного от того, кто в эту духовность вольно или невольно играет. Отец Кирилл строг к себе и необыкновенно терпелив и ласков ко всем окружающим. Тот, кто играет, наоборот − снисходителен к себе и очень строг к людям.

Мы должны быть строгими по отношению к себе и все прощать нашим ближним

Вообще, для любого христианина подобное отношение должно стать основным правилом внутренней жизни: мы должны быть более строгими по отношению к себе, не разрешать себе того, что мы обычно себе позволяем,− и абсолютно все прощать нашим ближним. А мы обычно делаем наоборот: думаем о том, как мы устали, как нам тяжело, как нам трудно, и поэтому извиняем себя за очень многие вещи, но в то же время выдвигаем самые суровые требования к тем, кто находится рядом с нами: «Как он мог так поступить?», «Почему она не понимает?»...

В то время, когда отец Кирилл принимал людей, он каждого встречал с радостью. Сам он − необыкновенно спокойный, необыкновенно трезвый человек. В нем нет и не было никогда ни капли какой-то преувеличенной эмоциональности. Есть такое понятие − естественность в общении. Вот в нем эта естественность проявляется в высшей степени.

Само присутствие этого человека, его пример решали возникшие проблемы

Я у него исповедовался перед монашеским постригом и, конечно, все те годы, пока был насельником Лавры, включая время учебы в Болгарии. Мы с подворской братией достаточно регулярно вместе ездили к нему и каждый раз воспринимали встречу с ним как милость Божию. Иногда не было возможности долго беседовать, но само присутствие этого человека, его пример решали возникшие проблемы.

Отец Кирилл, конечно, пример тому, каким должен быть монах. Порой в нашей суете образец монашеской жизни теряется, начинаешь сомневаться: а возможен ли он, доступен ли? Когда же общаешься с батюшкой, то видишь, что он воплотил в себе тот идеал, к которому ты должен стремиться.

Трудное счастье

Конец учебного года в Московских духовных школах. Середина 1980-х годов. В центре – ректор МДАиС архиепископ Дмитровский Александр (Тимофеев)

Я помню, времени не было совершенно. Утром я пономарил на ранней литургии. Летом служба была в Успенском соборе, и я вставал в четыре часа, в полпятого шел открывать храм, а он огромный, и даже просто открыть все двери − достаточно долгий процесс. Потом надо было ходить с переносной лестницей, зажечь все лампады, приготовить всё к службе. Это занимало минут 30–40. В это время как раз заканчивался братский молебен, приходило служащее раннюю литургию духовенство. После ранней литургии − завтрак и занятия. После занятий − экскурсии, после экскурсий − вечернее богослужение, на которое я ходил практически каждый день. Вот такая была напряженная жизнь − жизнь абсолютно счастливая, я ее помню до сих пор. Помню не в подробностях, а как одно темно-светлое пятно: темное потому, что я спал, как в армии, там, где только мог приклонить голову, а светлое − благодаря чувству радости и полноты. Это, кстати, еще один урок, который я получил в Лавре: чем больше человек занят, тем больше он почему-то счастлив.

Главным, конечно же, было лаврское богослужение − не только торжественное, праздничное, а обычное, будничное. Весь годовой круг (и неоднократно) я провел на братском клиросе и в алтаре − читал, пел, пономарил. Вот тогда, как мне кажется, я понял богослужение, узнал его и был поражен не только его красотой, но и грандиозностью замысла. Ведь что такое богослужение? Это не просто свидетельство о прошедшем или попытка достойно и красиво отметить те или иные важные события, происходившие в далекие времена. Годовой богослужебный круг − это особый мир, особая жизнь с Богом и со святыми, участником которой ты становишься. И в Лавре я навсегда полюбил богослужение уже не как некий, по словам священника Павла Флоренского, «синтез искусств», а именно как особую жизнь. Хотя и с точки зрения того самого «синтеза» ничего лучше Лавры невозможно и представить: старинные намоленные соборы, иконы Андрея Рублева и других древних мастеров, праздничное богослужение как настоящее, ни с чем не сравнимое торжество, благодаря служению отца наместника¹ с братией и великолепному хору отца Матфея...

Для меня Лавра навсегда осталась родным домом. Она близка мне, и я смею надеяться, что могу считать себя частью братии Троице-Сергиевой лавры, думаю, что связан с ней на всю жизнь.

«Болгария живет в моем сердце»

В монастыре святого Архистратига Божия Михаила в селе Кокаляны. Крайний слева – архимандрит Назарий. Справа – иеромонах Лонгин

В 1988 году, после окончания семинарии, я был принят в Духовную Академию и вместе с некоторыми моими соучениками направлен на учебу за рубеж. Это была инициатива тогдашнего ректора духовных школ владыки Александра²: он очень хотел, чтобы наши студенты имели как можно больше возможностей расширить свой кругозор, и добился возможности отправить студентов академии в пять тогда еще социалистических стран: в Польшу, Румынию, Чехословакию, Болгарию и Югославию. Мы с нынешним владыкой Кириллом, митрополитом Ставропольским, тогда еще мирянином, поехали в Болгарию. Нас приняли на первый курс Софийской Духовной Академии, и я стал служить священником на подворье Русской Православной Церкви − в храме во имя святителя Николая в Софии.

Сразу скажу: после Лавры жизнь Болгарской Церкви показалась нам очень уж необычной. Сначала много было негативных впечатлений. Хоть и шутили тогда: «Курица не птица, Болгария − не заграница», − но все-таки это было зарубежье, жизнь которого отличалась от нашей и в просто бытовом смысле, и, главное, в смысле церковности.

Мы казались себе такими высокодуховными, что сейчас и вспоминать смешно

Хотя, скорее всего, дело было в нашем восприятии: мы были максималистами, приехали из Троице-Сергиевой лавры и казались себе такими высокодуховными, что сейчас и вспоминать смешно. Не скрою, что в первый год моего пребывания в Болгарии мне очень хотелось уехать обратно в Россию, настолько мне было не по себе. С Божией помощью мне удалось преодолеть это желание, и, наверное, поэтому Господь как бы открыл для меня некую дверь во внутреннюю жизнь страны и ее народа. Мне довелось увидеть очень много доброго, встретить замечательных людей − удивительно открытых и искренних мирян, священнослужителей, монахов, представителей очень глубокой, почти не прерывавшейся церковной традиции.

Митрополит Неврокопский Нафанаил (Калайджиев)

Это был настоящий монах, истинный подвижник. Он учился в Греции, жил некоторое время на Афоне, пока греческая полиция, надев на него наручники, не увезла его оттуда, поскольку у него не было греческого паспорта. Это был очень цельный, глубокий, духовно яркий и удивительно смиренный, кроткий, простой человек. Вот это-то сочетание настоящего монаха и настоящего архиерея поразило меня на всю жизнь.

Мы с ним ездили по епархии, по селам. Я обычно служил утреню, совершал проскомидию, а он пел и читал, потому что больше было некому. Уже в конце утренних молитв он заходил в алтарь, облачался, и мы с ним вдвоем служили литургию. Если я приходил к нему домой, он сам готовил еду, сам накрывал на стол, сам варил кофе. Для меня было откровением, что архиерей может себя так вести. То есть это был абсолютно доступный человек, к нему все могли прийти, вокруг него было очень много молодежи.

Очень интересной была встреча с игуменией Серафимой⁴, настоятельницей Софийского Покровского монастыря в Княжево. Этот монастырь был основан владыкой Серафимом (Соболевым)⁵, известным русским архиереем, управлявшим после революции русскими приходами в Болгарии. Владыка был настоящим монахом, искренним и монахолюбивым человеком. Сегодня он прославлен в лике святых. К его могиле в крипте русского Никольского храма постоянно идет народ, как у нас к блаженной Матронушке, паломничество не иссякает ни на один день.

Матушка Серафима − урожденная княжна фон Ливен; ее отец, князь Андрей, был до революции предводителем дворянства в Коломне, а в 1920-е годы принял священный сан в Болгарии. Сама она закончила Богословский факультет Софийского университета.

Монастырь, которым она руководила, был лучшей в Болгарии женской обителью, с большим количеством сестер, с очень строгим богослужебным уставом. Я общался с матушкой Серафимой довольно регулярно. Это человек удивительной глубины, я таких людей больше никогда не встречал. В ней поражало сочетание образованности, благородства и богатейшего духовного опыта, что придавало какое-то особое звучание каждому ее слову. К ней ходили очень многие болгарские архиереи. Кстати, это − к вопросу о том, бывают ли мудрые игумении, способные быть духовными наставницами. Бывают, и в ее лице я это увидел.

О грешнике ничего другого сказать нельзя, кроме этого слова − бедный

Когда я учился в Болгарии, я общался с матушкой Серафимой достаточно часто, задавал ей самые разные вопросы и удивлялся ее отношению к миру, ее взглядам на духовную и церковную жизнь. И до сегодняшнего дня ее ответы кажутся мне очень точными и глубокими. Как-то раз произошел такой случай. Я пришел к ней и рассказал об очень, скажем так, неприглядном поступке одного человека, который и меня отчасти задевал. Впоследствии этого человека исключили из духовного учебного заведения, где он учился. Но когда я рассказывал, меня поразила реакция матушки. Слушая меня, она повторяла: «Бедный, бедный» − с чувством не просто глубокого сокрушения, а с сердечной болью… И я подумал, что если бы то, о чем я говорил, было рассказано другому человеку, он наверняка реагировал бы совсем по-иному: «Да ты что? Вот это да! Ну, негодяй!». А она действительно с состраданием ненаигранным − это была ее естественная реакция − говорила об этом человеке единственное: «Бедный!». Тогда меня это до глубины души поразило, и, думаю, Господь не случайно дал такой опыт: я увидел, как надо реагировать на человеческий грех. Потому что на самом деле о грешнике ничего другого сказать нельзя, кроме этого слова − бедный.

Иеромонах Лонгин (Корчагин) и архимандрит Назарий

Конечно же, у меня сохраняется чувство благодарности и благоговения перед святынями Болгарии. В годы учебы я старался приезжать в Рыльский монастырь каждый раз, как только имел такую возможность: садился в автобус и ехал, чтобы побыть в монастыре хотя бы тридцать-сорок минут, помолиться преподобному Иоанну Рыльскому и на следующем автобусе вернуться обратно в Софию. Вообще, в Болгарии добрый, благочестивый, верующий народ, и Болгария до сегодняшнего дня живет в моем сердце.

В те годы я получил возможность познакомиться с церковной жизнью других Поместных Церквей, потому что мы, вот эти десять студентов, отправленных на учебу, начали ездить друг к другу в гости. Сейчас этим мало кого можно удивить. Сегодня люди, слава Богу, свободно ездят в другие страны. Но тогда, в конце 1980-х годов, это был достаточно «эксклюзивный» опыт, который, по милости Божией, мне довелось приобрести. Мы много ездили по Сербии, объездили почти всю Румынию, церковная жизнь которой почти неизвестна у нас, хотя она по праву может считаться самой православной страной в мире. И, наконец, самое ценное для меня − это поездки в Грецию и на Святую Гору Афон.

Удел Пресвятой Богородицы

Афон. Свято-Пантелеимонов монастырь до реставрации. Начало 1990-х годов

Впервые я попал на Святую гору в 1989 году, когда обычному паломнику из тогдашнего Советского Союза попасть туда было практически невозможно. Лишь один раз в год официальная делегация посещала русский монастырь на престольный праздник − в день памяти святого великомученика и целителя Пантелеимона. Как правило, в такую группу входило несколько человек в священном сане, мирян практически не было. Поэтому можно сказать, что как на Святую Землю, так и на Афон доступ для наших соотечественников был тогда практически закрыт.

Я попал на Афон благодаря помощи владыки Нафанаила, тогда викарного епископа Святейшего Патриарха Болгарского Максима. Он много рассказывал о Греции и Святой Горе, где сам некоторое время подвизался, и я, естественно, не раз высказывал свое горячее желание туда попасть. И хотя в то время это было непросто, его удалось осуществить благодаря связям владыки в греческом посольстве. Мне дали визу, и я выехал, как сейчас помню, на автобусе «София − Салоники», имея на руках двадцать долларов. В Салониках, опять же по рекомендации владыки, я остановился в монастыре «Агиа Феодора» («Святая Феодора») и познакомился там с игуменом монастыря, другом владыки Нафанаила архимандритом Василием, который впоследствии стал митрополитом Элассонским⁷. Он и помог мне получить разрешение на въезд на Святую Гору. Далось ему это с большим трудом. Мы с отцом Василием почти целый день ходили по кабинетам министерства Македонии и Северной Греции⁸, и ему пришлось приложить массу усилий, убеждая, уговаривая, а порой даже ругаясь с кем-то из чиновников, чтобы мне выдали разрешение. Как только они узнавали, что я из Советского Союза, сразу возникали препятствия непреодолимой силы, но в конце концов, по милости Божией, ему это удалось. Так я получил разрешение и отправился на Святую Гору.

Рассказами владыки Нафанаила я в какой-то мере был подготовлен к тому, что увижу, но тем не менее Афон произвел на меня совершенно ошеломляющее впечатление. Прежде всего, не мог не поражать сам факт того, что где-то на земле сохранилось такое место − монашеский рай; место, где полторы тысячи лет не прерывается иноческая жизнь и сохраняется духовная традиция. Нельзя сказать, чтобы я тогда очень уж глубоко разбирался в этом. Но от увиденного у меня просто было состояние духовного восторга!

Очень хорошо помню, как ходил пешком по монастырям Святой Горы. По Афону тогда передвигались или на собственных ногах, или иногда, вдоль побережья, на катере или лодке. Не было таких удобств, как сегодня, практически нигде не было электричества, − но была совершенно удивительная, неповторимая атмосфера. Для меня это было одним из самых ярких впечатлений в моей жизни.

Очень интересно было в греческих монастырях: и потому, что там сохранялась не прерывавшаяся традиция монашеского делания, и потому, что в начале 1970-х годов именно там началось возрождение монашества, связанное с именем старца Иосифа Исихаста. Удивительным было братство Симонопетра, которое со своим старцем Емилианом перешло на Афон из Метеор⁹, когда Метеоры стали туристическим центром. Там можно было просто ходить и смотреть, как живут монахи, как соблюдаются в этих монастырях все правила монашеского общежития, − и это уже приносило пользу. Помню, какое глубокое впечатление на меня произвел монастырь Григориат своим очень дружным братством, которое казалось воплощением христианского идеала на земле. Понятно, что все эти впечатления − это впечатления паломника, в значительной степени субъективные, но тем не менее они остались со мною и оказали большое влияние на мою жизнь.

За последние 25 лет Афон преобразился и внешне, и внутренне. А тогда он был гораздо проще. Хотя большинство греческих монастырей уже тогда были благоустроены в духовном отношении, внешне они выглядели достаточно запущенными. А в славянских монастырях − русском, болгарском, сербском − помимо внешних проблем, и внутренняя жизнь оставляла желать лучшего.

В костнице монастыря Зограф. Начало 1990-х годов

Когда я приехал впервые в болгарский монастырь Зограф, там было семь человек монахов и чудовищное количество кошек. Я вошел на монастырский двор и остановился, пораженный: не знаю, сколько их было, − сто или больше: везде одни кошки. Сел на лавочку около ворот, где уже сидел старый-престарый болгарский монах. Я сказал ему: «Отче, сколько же кошек у вас в монастыре!». Он вздохнул и ответил: «Эх, сынку, кошки у нас есть, дал Господь − монахов нету». Слава Богу, сейчас в Зографе совершенно по-другому: около 50 человек очень дружной молодой братии.

Особое впечатление тогда произвел на меня Русский Свято-Пантелеимонов монастырь. Без преувеличения, целый город, точнее его руины − то, что осталось от величественного детища православной Российской империи. Разрушенные временем, сгоревшие и просто заброшенные корпуса − и среди всего этого около трех десятков монахов на территории, предназначенной для проживания нескольких тысяч человек.

На Святой Горе каждый монастырь является уменьшенной копией своей Поместной Церкви. И состояние русского монастыря точно отражало то положение, в котором находилась Русская Церковь тогда, в конце 1980-х годов. Вообще, русское наследие на Афоне было в ужасающем состоянии. Когда идешь по Святой Горе, везде видны остатки русских строений − келий, скитов. Они выделяются своей русской архитектурой, ее сразу можно узнать. И тогда все это было примерно в том же виде, как где-нибудь у нас в Ивановской или Костромской губернии: полуразрушенное, с провалившимися крышами, с проржавевшими и покосившимися крестами.

Слава Богу, сегодня Пантелеимонов монастырь восстановлен. Отреставрированы храмы, гостиницы, другие монастырские здания и сооружения. Я много лет езжу на Святую Гору, всегда останавливаюсь в Русском монастыре. Вижу труды братии, их доброе отношение к паломникам, и это остается в сердце надолго.

Такие встречи могут дать человеку силу идти за Христом

К великому моему счастью, в моей жизни было много встреч с людьми по-настоящему глубокими, духовными, любвеобильными, верующими, стремящимися к духовной жизни, верными своему призванию. Думаю, что именно такие встречи могут дать человеку силу идти за Христом. В Древнем Патерике есть такие слова (они принадлежат преподобному Макарию Великому): «Я не монах, но видел монахов». Такая вот возможность «видеть монахов», а в более широком смысле − настоящих христиан, жить с ними рядом, видеть, как они трудятся, как живут, как молятся − самое ценное, что Господь посылает человеку на его пути.