Восемь лет за религиозную пропаганду

17 сентября – день кончины владыки Василия (Родзянко; 1915–1999), епископа Сан-Францисского и Западно-Американского (Православная Церковь в Америке), замечательного архипастыря и проповедника, оказавшегося причастным к почти всем трагическим изломам XX века. Не миновала владыку и участь «узника за веру» – он томился в застенках коммунистической Югославии. Об этой странице его жизни – публикуемая ниже глава из воспоминаний владыки, вышедших в 2016 году – уже вторым изданием – в Издательстве Сретенского монастыря.

Священник Владимир (Родзянко)

Арест

На следующий день меня вызвали на допрос. Допрашивал человек образованный. В конце беседы он признался, что учился в семинарии, но не поладил с Церковью и сейчас строит новый мир. Разговор был долгий и скучный. В конце концов он мне сказал: «Вы можете себя сейчас освободить, если дадите нам обещание, что не будете вести себя так, как вели до этого. Мы видим, что вы имеете влияние на народ. Так вот обещайте, что употребите это влияние не на религиозные штучки».

Оказалось, что меня обвиняли в том, что я подстроил явление иконы. Я возразил: «Как я мог в чужом доме, да еще в доме секретаря комсомольской организации, что-то сделать?!» Но он стоял на своем. Наконец мне было сказано: «Дайте обещание, что перестанете распространять мракобесие и будете всячески помогать Народному фронту». А «Народный фронт» – это была такая лукавая фраза. В сущности, это была Компартия Югославии, в данном случае титовского толка. Я ответил, что я – лояльный гражданин Югославии, никогда не шел против власти, но, с другой стороны, я не могу пойти на то, что не согласуется с Евангелием. Он мне сказал: «Ну что ж, вы сейчас подписали себе приговор». Мы попрощались. На следующий день он пришел с двумя вооруженными солдатами и арестовал меня.

Храм свв. Петра и Павла в Пачире

Но меня арестовали. И не только меня, но и большую группу прихожан, которые бросились меня защищать. Все это происходило в праздник – день святых апостолов Петра и Павла. Храм был закрыт. Сторож сидел в сторожке и дрожал от страха, что его убьют. Нас привезли в Бачку Тополу, районный центр километрах в двенадцати от деревни Пачир, и стали допрашивать. Я сидел и ждал, слышал, что были какие-то телефонные звонки и разговоры. Вдруг ко мне подошел милиционер, который нас арестовывал, и говорит: «Там собрался народ и просит вас отпустить, чтобы вы служили в церкви. И мы решили пойти людям навстречу. Сейчас мы вас отвезем туда. Но ведите себя разумно! Если будете делать что-то не так, сами знаете…»

Он сел на мотоцикл, меня посадил сзади. Я был в рясе. Ну, думаю, если полы рясы попадут в колесо и запутаются, то мы вообще слетим. Никогда в жизни я не ездил с такой быстротой, аж дух захватывало. Мы промчались эти двенадцать километров и оказались около ратуши. Люди кричали: «Верните нашего священника! Вы не имеете права запрещать службу, вы нарушаете нашу религиозную свободу». Я был поражен смелостью и решимостью этих людей.

Когда мы подъехали, милиционер сказал: «Идите туда», – а сам остался, приблизиться к народу не решился. Я влез на какую-то телегу и обратился к верующим: «Успокойтесь, служба будет. Мы будем сегодня молиться, и день Петра и Павла отпразднуем, и сделаем все, как было намечено. Идите спокойно в церковь». Там было много молодежи. Накануне, когда два солдата вели меня под арест, и потом, когда я сидел в погребе, который они превратили в тюрьму, и позже, во время допроса, – все это была как бы Великая пятница. А тут наше шествие в храм было похоже на крестный ход на Пасху: народ пел, молодежь кричала: «Живио попа».

Я, конечно, понимал, что все это так просто не кончится, что это только начало. Но, тем не менее, это была замечательная победа, победа верующих, церковных людей, которые решились на такой смелый шаг. Но, как я и предполагал, некоторые из них, особенно горячие и рьяные, поплатились за это жизнью.

Я был вновь арестован через пару дней. Был показной суд. Моей вины «судьи» доказать не могли. Они не могли даже предъявить икону, потому что сами разбили ее.

Когда я оказался в тюрьме и мне вынесли приговор: восемь лет за «прекораченье дозволене верске пропаганде» («превышение дозволенной религиозной пропаганды»), то понял, что вступил на путь страданий за веру, каким шли многие. Были очень тяжелые моменты, но Бог всегда помогал мне внутренне, духовно. Меня переводили из тюрьмы в тюрьму – не знаю, по каким причинам, с какой целью. Всего было шесть тюрем, пока меня в конце концов не заключили в лагерь, где я должен был отбывать эти восемь лет.

Условия содержания в тюрьмах были тяжелые, но в одной из них – просто ужасные. Камера была перенаселена, заключенные спали буквально друг на друге. Если кому-то нужно было встать, то он наступал на ноги и на руки. Поэтому все время слышалась жуткая ругань. Это был ад.

И вижу сон – Серафим Саровский: «Ты что приуныл?.. Радуйся этому, радуйся. Христос воскресе!»

Как-то от усталости я заснул, не помолясь. И вижу сон: смотрит на меня старец с седой раздваивающейся бородой. И я узнаю его: это Серафим Саровский. «Ты что приуныл? Чего ты так волнуешься? Я сам себе устроил такую жизнь, чтобы во мне прежний ветхий, грешный человек умер, а новый воскрес; а ты получил это – не сам устроил, а получил. Радуйся этому, радуйся. Христос воскресе!»

Я проснулся. Все было иное. Внешне ничего не изменилось, но внутренне я стал другим. В этот день – так уж промыслительно случилось – нам дали впервые за несколько месяцев бумагу, чтобы написать письма домой. Я не удержался и, несмотря на риск, написал на полях: «Этой ночью приходил ко мне Серафим и укреплял меня». Вероятно, никто не заметил этой приписки или не понял ее смысла. Но жена моя получила это письмо и порадовалась за меня.

Йосип Броз Тито

В лагере

Но что было с моей <супругой> Марусей в это время и до этого? Она преподавала русский и английский языки в средней школе. После моего ареста ее вызвала директор школы и сказала ей, плача, что пришел приказ ее уволить, потому что не может жена врага народа воспитывать юношество. Она пришла домой, ее ждали два наших сына, родной и приемный. Все они, конечно, были очень расстроены. А Маруся, как мне потом рассказывали, подошла к иконному углу и начала молиться.

В свое время, еще маленькой девочкой, в Курске она ходила в храм Казанской Божией Матери, который был построен родителями преподобного Серафима. Она видела то место, где маленький Прохор Мошнин упал с колокольни. Мать с ужасом прибежала, думая, что он разбился насмерть, а он стоял цел и невредим. Жена туда приходила, потому что очень чтила Серафима. И она начала молиться именно ему и просить о помощи. «И вдруг, – рассказывала она потом, – я почувствовала, что между мной и иным миром нет больше никакого средостения, что он здесь. Я почувствовала, что кто-то стоит за моей спиной и говорит мне: “Не бойся, я беру его под свою защиту”. Я оглянулась – физически никого не было. Я поняла, что это был преподобный Серафим. Тогда я заплакала и сказала: “Боже мой, я недостойна этого”».

Через некоторое время – звонок: приходит один из родителей ее учеников и говорит: «Не согласились бы вы давать частные уроки?» Потом пришли и другие родители, и она оказалась обеспеченной платными уроками лучше, чем в гимназии, так что даже имела возможность посылать мне посылки, и они помогли мне выжить.

В лагере мы все, сколько нас было, тащили вагоны, заменяя паровоз. Мы тащили их как бурлаки. У меня руки были покрыты гнойными ранами, потому что антисанитария была страшная, а гигиены никакой. Надо было катить тяжелые тачки с песком наверх. Я тогда был молод, силен, но все-таки это было очень тяжело. Я разорвал рубашку и привязывал тачку так, чтобы она не касалась ран. Случалось, что падал. И тогда охранник подходил и бил меня ногой: «Вставай!»

В 1950 году вдруг все изменилось. Мы не знали, конечно, почему. А это был момент, когда Запад начал оказывать помощь Тито в его противостоянии со Сталиным. В лагерь приехала международная комиссия, чтобы проверить условия содержания заключенных. С этого момента страшная тюрьма превратилась почти что в санаторий. Мы с моим напарником должны были изготовлять 700 черепиц в день из глины. Мы наполняли глиной форму, она высыхала, потом был обжиг. Если заключенные не выполняли норму, их наказывали. Нас с напарником не наказали ни разу – мы всегда выполняли задание. В конце концов, это было возможно: условия стали легче, кормили теперь лучше.

Единственный способ выжить в этих условиях – упражнения. Я это понял и начал класть земные поклоны

Однажды – это было на Пасху – я получил хорошую посылку. Я знал, что в лагере находится священник Алексий Крыжко, которого знал лично. Мы встретились с ним в тюрьме, но тогда нас разлучили. И вот я решил его порадовать – послал ему через одного из заключенных посылочку с пасхальным приветом в надежде, что он меня не подведет. Но конвоир увидел подарок, началось дознание. Меня посадили в карцер. Не знаю, что стало с этим священником, больше я его не видел.

Карцер оказался каменным мешком без окон. Бетонный пол, никакого отопления. Зима, а у меня не было теплой одежды. И единственный способ выжить в этих условиях, не простудиться – упражнения. Я это понял и начал класть земные поклоны. Когда я согревался, то ложился и спал до тех пор, пока не начинал дрожать. Просыпался от холода и опять клал поклоны. Я слышал, как конвоиры, глядя в глазок, переговаривались: он совсем с ума сошел. Но я продолжал «сходить с ума». Только так и выдержал. В конце концов, дав зуботычину для острастки, меня вернули в камеру. Можно, оказывается, выжить без еды в мороз при помощи земных поклонов. Слава Тебе, Господи, слава Тебе!