Церковное пение не есть только музыка

Впервые за сто лет в Москве в кафедральном соборе Храме Христа Спасителя состоялся Первый международный съезд регентов и певчих Русской Православной Церкви. Общецерковный съезд, посвященный певческой тематике, прошел впервые в 1917 году. Как и сто лет назад, ставились и обсуждались вопросы сохранения многовековых традиций церковного пения как неотъемлемой части православного богослужения и одного из древнейших памятников русской культуры.

Мы попросили прокомментировать результаты этого певческого форума известного регента, протоиерея Михаила Фортунато, который в течение многих лет нес послушание регента в храме Всех святых и Успения Пресвятой Богородицы в Лондоне, в приходе митрополита Антония Сурожского.

– Отец Михаил, что представляет собой церковное пение в богослужебной жизни Церкви и какие задачи стоят перед регентами и певчими в ближайшей исторической перспективе?

– Несмотря на то, что я слежу за Форумом издали, но, конечно, я целиком погружен в эту тему регентскую, проведя более 45 лет во главе митрополичьего хора в Лондоне и участвуя в создании и возрождении церковного пения в России с 1990 года. Так что я близко к сердцу принимаю эту проблему и в России, мне очень приятно в связи с этим, что Вы ко мне обратились.

Простите, что буду говорить лично о себе, но я как-то задумался о тех проблемах, которые ставил Поместный Собор 1917 года. Уже опубликованы решения специальной Комиссии по церковному пению, и они представляют собой определенный вопрос и для современности, для тех регентов, которые сегодня занимаются своим делом.

Мне, во-первых, представляется важным то, что церковное пение не есть только музыка. Певческая мысль – это тоже и литургическая мысль, предание Отцов. И в этом смысле идеальный регент, если хотите, должен быть воспитанником богословской школы и, одновременно, воспитанником музыкальной школы.

Но до сих пор в России, в Русской Церкви, не существует такой школы, которая бы готовила эти две специальности в одном лице. Это вообще-то является как бы заглавием целой темы о том, что такое регент: какой он богослов и какой он музыкант. И мне кажется, что это важно. Я с этим работал всю жизнь и очень желал бы, чтобы Русская Церковь обратилась к этому аспекту регентской жизни.

Между прочим, на прошедшем Форуме было выступление моей ученицы, Натальи Балуевой. Она докладывала о семинарах, содержание которых и было как раз вот такое «двойное». Изучалось два аспекта: богословская мысль – спасение как вера в Бога, которая представлена в текстах, которые мы поем каждый день в церкви. Чтобы эти тексты стали в определенной мере «сетками», чтобы они стали понятными. И на прошедших у нас семинарах мы очень усердно этим всем занимались.

С другой стороны, конечно, мы занимались и распевами. Распев, я считаю, должен быть на базе церковного пения. А гармонизация распевов должна быть выверена в духе, в которых эти распевы мыслятся.

– Отец Михаил, за свою жизнь вы встречали настоящих регентов, регентов от Бога. Мне хотелось бы, чтобы хотя бы вкратце вы рассказали читателям о них самих, об их манере регентования, об их предпочтениях в выборе репертуара для исполнения.

– Если хотите, я могу назвать троих. Одного из них вы, конечно, знаете: это архимандрит Матфей (Мормыль), с которым я встречался во время посещения Русской Церкви в Московской духовной академии и в Лавре.

А начать хотел бы с Николая Михайловича Осоргина, который был бессменным, пожизненным регентом хора Богословского института в Париже, где я учился. И тут вспоминается одна из сцен прошлого. Этот человек обладал таким слухом, что за всю жизнь он не спел ни одной фальшивой ноты. Он имел хрустальный голос такой чистоты, который я никогда не слышал! И вот, он руководил хором посредством своего голоса. Конечно, и руками, но голос при этом играл большую роль. И хор его пел всегда в натуральном строе – замечательном, точном, музыкальном натуральном строе. И это придавало такой тембр хору, который забыть нельзя.

У этого регента существовало также желание следовать распеву. Знаменный распев знали плохо, но все-таки мы кое-что пели и знаменным распевом, в частности, некоторые гармонизации Александра Кастальского, которые наполняли нас восторгом.

Еще один регент – мой тесть, Михаил Иванович Феокритов. Он родился в 1888 году, родом из Пензы, это особый музыкальный край России. Это тоже был человек с абсолютным слухом. Он провел свои юные годы в Москве в начале века, сто лет тому назад. Он сам присутствовал при расцвете Синодального хора. Он лично знал Архангельского, он свидетель рождения репертуара нового направления…

После эмиграции 1920 года он уже руководил хорами в Германии и, наконец, в Лондоне, где я ему и наследовал. Этот человек представлял, на мой взгляд, самые зрелые мысли, которые вводились в Москве в первые два десятилетия XX века.

И вот, с этим наследием – древнего пения знаменного – в гармонизации современной и традиционной я и воспитывался. И на этом я построил всю свою жизнь.

– Мне хотелось бы, отец Михаил, чтобы несколько слов вы сказали о митрополите Антонии (Блуме), с которым вы так много лет были рядом? Был ли он музыкально образован, какие у него были предпочтения в области церковного пения?

– Владыка Антоний в отношении пения был довольно скрытным человеком. Что касается музыки, то я знаю, что он очень не любил своего дядю. А дядей его был композитор Скрябин. Мать владыки, урожденная Скрябина, была родной сестрой Скрябина. По-видимому, Владыка невзлюбил музыку именно под впечатлением от прослушивания музыки Скрябина, своего дяди.

Но это, так сказать, «в скобках», потому что это – его личная история, он об этом никогда не говорил. Но зато у него был настоящий музыкальный талант, наличие которого он отрицал, но который звучал в каждом его богослужении.

В богослужении он произносил слова настолько ясно (и не только ясно) и глубоко, с такой силой, что вся церковь наполнялась этим смыслом.

Например, у него было такое выражение мысли при произнесении возгласа «Слава Тебе, показавшему нам Свет!..», что брало за душу. Он произносил с такой силой и с такой расстановкой слова богослужения, что они были понятны всем присутствующим.

Вспоминаю первые слова Страстного Евангелия: он произносил их с такой силой передачи, с таким отношением внутренним, что, мне кажется, как музыкант и образец церковного чтения и произношения он был несомненно одарен свыше!

Причем он этого сам не знал, но очень любил читать тексты. И он нам передавал свое трепетное отношение к слову: мы, хористы, вслушивались в его произношение. Оно как бы «сходило» на нас своей силой откровения. Это, пожалуй, главное, что я могу сказать в этом отношении.

Конечно, у Владыки были свои любимые песнопения, но он о них почти не говорил. Он хотел, чтобы церковное пение переворачивало душу. Чтобы богослужение не мешало человеку приступить к Богу, чтобы, наоборот, оно приводило человека к Творцу наполнением чувств. Вообще, чувство для митрополита Антония было в центре его отношения и к богослужению, и к церковному пению.

С такими чувствами, с удивительной глубиной он и говорил проповеди, с очень просветленным умом, он переживал слово умозрительно.

В этом смысле он влиял на всю общину и, конечно, на певчих!