Святитель Николай своих не оставляет

Есть недалеко от Оптиной Пустыни село Березичи. В Березичах восстанавливают прекрасный храм святителя Николая Чудотворца. О любимом храме, о Промысле Божием в многотрудной жизни, о чудесной помощи святителя, который явился перед смертью её маме, рассказывает Анна Ивановна Казенкова.

Анна Ивановна на клиросе в любимом храме

— Анна Ивановна, как давно вы — прихожанка Никольского храма?

— Да можно сказать, что со дня его открытия в 1992 году. Храм наш старинный. На этом месте с незапамятных времен стояла деревянная церковь. В 1845 году князь Александр Петрович Оболенский, герой войны 1812 года, на месте деревянного храма вот этот каменный поставил. Оболенские многое для крестьян делали. Основали Березичский стекольный завод, где изготавливали аптечную, парфюмерную посуду и редкостные по красоте художественные изделия из стекла. Завод наш и поныне действует. Я как раз сюда и приезжаю со Стекольного Завода, где живут многие наши прихожане.

Храм в 1930-е годы закрыли, а открыли только в 1992 году. Он большой (вмещает около тысячи верующих), а высота колокольни 30 м. На Вербное воскресенье здесь была первая служба. Окна — выбиты, купол снарядом поврежден — в войну бои здесь шли. Мусор убрали, удобрения — здесь размещался склад минеральных удобрений, — и служили первую службу. Как наш храм радовался-то! И мы вместе с ним...

Вот уже 23 года, как пою я на клиросе. Мне, дочка, 79 лет. Первого октября 80, Бог даст, стукнет.

— Многое повидали, пережили...

— Родом я из деревни Жуково Калужской области. Первые детские воспоминания у всех разные. У меня перед глазами — маленькая избушка: коридор, сенцы, комнатка, что и кухней, и спальней, и гостиной служила, печка, лежанка, стол большой обеденный, лавки. Мама моя, Серафима, работала на торфянике. Машины доставали торф, его резали на кирпичики, сушили на поддонах, отвозили на предприятия, где этим торфом топили промышленные печи. Маму за ударную работу наградили швейной машинкой, и она обшивала всю деревню. Папа был сиротой, но не пропал, сумел выучиться, работал в колхозе счетоводом.

Помню, как в нашей избушке во время войны стояли кавалеристы. В 1942 году мне исполнилось пять лет — и я оказалась в плену.

— Такая кроха — и в плену?! Как же это произошло?

— Кавалеристы сказали нам: «Эвакуируйтесь, мы вынуждены отступать». А мы и не знаем — куда идти. В соседней деревушке Ожигово (сейчас этой деревни больше нет) жили наши дедушка с бабушкой, с ними — невестка с пятью детишками. Дядья воевали. А других родственников нет, к кому ехать? Долго нам раздумывать не пришлось — на следующий же день началась стрельба. Попрятались мы по погребам. Кто остался жив, а кого так и засыпало в этих погребах... Когда вышли — деревня горит, танки, немцы с автоматами через плечо. «Шинель, шинель», — кричат. Я только много дней спустя поняла, что это они не шинель просят им дать, а приказывают «шнель» — «быстрее».

Больше мы никогда нашего дедушку не видели — его расстреляли немцы

Дедушка в своей деревне нашел лошадку, отправил на ней невестку с детьми — так они немцев даже и не увидели, спаслись. А бабушку за нами послал, она прибежала, хотела нас увести в Ожигово, но было уже поздно. Дедушка не выдержал, пришел сам за нами. Так бабушка и дедушка вместе с нами оказались в плену. Деда очень быстро увели от нас — один предатель донес, что его сыновья воюют. Больше мы никогда нашего дедушку не видели. О его судьбе мы узнали только после войны: его расстреляли.

Дед был высокий, сильный. Умный. Работал лесником. Если в деревне начиналась драка, сразу звали: «Семен!» Он приходил и быстро разнимал драчунов. Мог спастись от немцев — до Ожигово они не дошли, — но его большое доброе сердце не позволило ему одному спасаться, без детей и внуков.

Немцы в нашей деревне были недолго — неделю примерно. А потом всех деревенских, кто остался в живых, погнали за собой. Кто идти не мог — стреляли на месте. Скотину деревенскую тоже всю забрали. И гнали ту скотину впереди нас.

По всей Белоруссии стояли виселицы с повешенными — их не давали снимать

И шли мы, дочка, вместе с немцами до самой Белоруссии. Сквозь войну, сквозь бомбёжки. Старых, слабых — убивали. Помню, после бомбёжки на кустарнике — одеяльце детское и тельце младенца на нем. Как летело от взрыва — так и осталось. По всей Белоруссии стояли виселицы с повешенными — их не давали снимать.

В одну из бомбежек мне осколком задело бедро. Я истекала кровью — немец-врач меня перевязал.

— Вас кормили?

— Нет, ничем не кормили. Что найдешь — то и твое. У младшей сестренки от цинги в щеке дыра образовалась насквозь. Помню, лошадь лежит убитая. Съели мы эту лошадь. Каски солдатские, что вокруг валялись, подбирали — в них и варили. Где картошку найдем, где свеклу. В одном озере раки просто кишели — так много их было. Тоже их варили.

В одной из белорусских деревень остановились надолго. Мы, дети, ходили с котелками побираться в школу, где немцы сделали свою столовую. Я была самая маленькая и щупленькая. Увидят меня: «Киндер, ком!» Давали шоколад, хлеб, наливали в наши каски суп, кашу.

Налили мне как-то в каску суп. Понюхала — аж голова закружилась от голода. Одна не стала есть. Несу каску бережно маме с сестренкой. Вдруг вижу: сидит громадный рыжий немец. Манит меня, хлеб протягивает. Как же я обрадовалась! Подошла, а он внезапно на меня автомат наставил и холостыми очередь — как даст. Я упала и потеряла сознание. Весь суп на себя опрокинула. Успела только услышать грубый мужской гогот.

К маме прибежали: «Сима, там твою дочку убили у столовой!» Мама бросилась к столовой, меня на руках в избушку принесла — я только там в себя и пришла. Больше мама не пускала меня побираться. Весной 1944 года нас освободили.

— Вы вернулись в родную деревню?

— Нет, нас привезли в поселок Стекольный Завод Козельского района. А наша Жуковка вся была заминирована — нельзя было шагу сделать. Даже когда все разминировали, сколько там трактористов взрывалось! Едет он, пашет — а на глубине мина...

Поселили нас в бараках. Комнаты по девять квадратных метров. Печечки топили. Карточки дали. По триста грамм хлеба на человека. Отоваривали в магазине.

Я пошла в школу. В школе ни одной Пасхи не пропустила — всегда ходила куличи святить. Никольский храм, ближайший к нам, закрыт был, так мы ходили в единственный открытый во всем районе Благовещенский храм в Козельске. Шли десять километров туда и десять обратно. Пешком.

Ходили обычно босиком — берегли обувь. А что там было беречь?! Тапочки парусиновые летом и валенки зимой. Тапочки мелом натирали, чтобы белые были. Идем пешком, как станем к Козельску подходить, а там речка Ордёнка — так мы ноги помоем, носочки, тапочки свои парусиновые наденем. И уже идем в тапочках в храм.

В 1961 году мост сделали. А то был деревянный — так его весной смывало, и рабочие из деревень, чтобы на завод попасть, переплывали речку на лодках. Потом, в 1970-е, уже босиком не ходили, уже обувка была у людей.

И что интересно, меня никогда не ругали в школе за мои походы в храм. Других и к директору вызывали, и ругали — а меня никогда. Будто меня закрывал кто-то.

Чудное дело: два года в плену — и живы остались. Под пулями и бомбежками. Назад везли в открытых вагонах — и никто не простыл, не заболел. Господь хранил, видимо, за молитвы святителя Николая Чудотворца — мама всегда его очень почитала. Вся её жизнь с этим святым была связана — и замуж она под Николу вешнего (22 мая) вышла, и стол всегда собирала праздничный на его день — 19 декабря. И я вот в Никольском храме.

И перед смертью Никола-Угодник маме явился. Святитель Николай своих не оставляет...

Село Березичи

— Расскажите об этом, пожалуйста, поподробнее...

— Все мы в семье были крещеные, а вот в церковь редко ходили — далеко очень было ходить, 20 км пешком. Даже икон у нас в доме не имелось — нигде было не достать в то время иконы. У кого-то со старых времен сохранялись, а мы в свой барак вселились — голые стены, ничего от прошлой жизни не осталось.

Мама моя — труженица, всю жизнь работала на совесть, людей любила, нестяжательная была. В 1974 году ей исполнилось 58 лет. И как-то внезапно она заболела, слегла. Поставили диагноз — рак пищевода. Приходили её навестить бабушки:

— Сима, ты ведь тяжело заболела... Причаститься бы тебе...

— Да я с детства не причащалась. На мне и креста нет.

Я в те годы уже жила отдельно, своей семьей, растили с мужем троих детей. Провожу старших в школу, младшего в садик — и к маме бегу проведать. После работы — детей обихожу, и снова к маме. И вот как-то, в декабре месяце, за несколько дней до праздника святителя Николая Чудотворца, я все с утра у мамы перебрала, перемыла, генеральную уборку сделала. Вечером опять к ней прихожу, покушать принесла. Она по-прежнему в бараке жила: кухня крохотная и комнатушка. Прихожу — у неё как обычно: темно, свет не горит, сама лежит в постели. А уже сумерки.

И мама меня так взволнованно спрашивает:

— Аня, ты по дороге кого-нибудь встретила?

— Нет, мам, никого...

— Быть не может! Ко мне только что приходил старичок!

А у них в бараке семь квартир, и у каждой свой вход и свой порожек. Вот я и говорю маме:

— Какой старичок, мам?! Да и следа никакого нет, все снегом занесено!

— Да ты послушай, не спорь! Выслушай меня...

И рассказала мама о том, что произошло прямо перед моим приходом. Она лежала в постели, не спала — и вдруг дверь из кухни стала открываться. На кухне, как и в комнате, темно, и кто в проеме стоит — не видно. Мама спросила:

— Кто там?

И слышит в ответ старческий такой голос. Непонятно, что он отвечает, но ясно слышно, что это старичок. Мама его попросила:

— Дедушка, включите, пожалуйста, свет!

А нужно сказать, что у мамы выключатель в комнате с первого раза часто не включался, все никак не могли собраться его починить. И вот старичок выключателем щелкнул — а он, как обычно, с первого раза не включился. Тогда этот старичок зашел в комнату, раздвинул шторки на двери — и всё в комнате вдруг озарилось ярким светом! Свет этот был совсем не электрический.

И мама увидела старичка — он был весь белый-белый и весь сиял, был весь просто наполнен светом. У мамы перехватило дыхание. Она лежала и ничего не могла сказать, просто любовалась. И думала только одно: «Так ведь это Николай-Угодник!»

А старичок посмотрел вокруг и вдруг сказал печально:

— Как у тебя, Серафима, нечисто...

— Нет-нет, чисто — дочка только что всё перемыла!

— Не та чистота, Серафима! Нет духовной чистоты...

Мама головой поникла. А он ей говорит:

— Не волнуйся. К тебе сейчас придут люди и все, что нужно, принесут. И все у тебя будет очень хорошо.

Ушел старичок, и свет вместе с ним исчез.

Сидим мы с мамой после этого её рассказа и обе рыдаем. И страх, и милость от Бога, и молитвенное предстательство Николы-Угодника...

Вдруг в дверь стучат. Заходит одна очень верующая старушка, бабушка Нюша, и приносит нам... иконочку Спасителя, свечи церковные и крестик нательный. И говорит нам, что договорилась со священником, и он обещал навестить маму.

И в самом деле, как раз накануне праздника Николы-Угодника пришёл к нам старенький батюшка Мелентий из Благовещенского храма. Очень долго он исповедовал мою маму, а потом причастил её. И после этого она быстро, буквально через несколько дней, умерла.

Умирала при мне. Сколько болела — никогда не разрешала с ней оставаться, всегда скажет: «Беги к детишкам!» А тут сама попросила: «Останься сегодня со мной...» Я осталась. Сижу, и вдруг меня словно кто под руку толкнул — я икону Спасителя прямо перед мамой поставила и перед иконой свечку зажгла. Мама словно только этого и ждала. Глянула на икону, тихонько вздохнула — и отошла ко Господу...

Вот уже 42 года после её смерти прошло...

— Анна Ивановна, вы всю жизнь живете в маленьком поселке... Не хотелось перебраться в большой город?

— Я училась в Москве в индустриальном техникуме на технолога стекольного производства, чтобы работать на своем родном стекольном заводе. Никогда не хотела отсюда уехать. Люблю простор, свободу, леса, поля... Когда училась в Москве — не могла дождаться, пока домой вернусь.

Занимались мы в здании по адресу Таганская, 58, где сейчас монастырь и мощи Матронушки. Мы даже и не знали тогда, что это храм... Он был полуразрушенный, подвалы, склады, лаборатории. Когда я узнала, что блаженную Матронушку канонизировали — сразу поехала туда, очередь отстояла, чтобы поклониться её мощам.

Прошла я на своем заводе путь от рабочего до инженера-технолога, а потом и до начальника машинно-ванного цеха — самого трудного по производству. В цеху трудились около 250 человек, изготавливали аптекарскую посуду.

Я каждый день ощущаю помощь Божию и молитвенное заступничество Николы-Угодника

Дети выросли, все выучились, внуки уже взрослые. Правнучка есть, Аленушка. Я каждый день ощущаю помощь Божию и молитвенное заступничество Николы-Угодника. Слава Богу: и дети, и внуки ходят в храм.

Сама все пою на клиросе. Вот сегодня бы не пришла — некому бы и петь было: будний день. Молодые на работе, а старые — почти все ушли уже ко Господу. И я болею сильно, но стараюсь о болезнях не думать. Болею, не болею — все в любимый храм плетусь. Повалюсь — так на клиросе.

Восстановлен главный придел, только служить в нем пока нельзя - нет отопления

— Может быть, какая-то помощь нужна, дорогая Анна Ивановна?

— Мне — нет. Вот, может, кто-то захочет храму нашему в честь святителя Николая Чудотворца помочь. Восстановили мы его, осталось только в главном приделе отопление провести. Это очень дорого — нашим деревенским не потянуть. Батюшка наш, отец Евгений Мягков, очень старается. Хоть и молодой совсем. Он у нас восемь лет служит, и приход его любит. Сам с матушкой и двумя детишками на съемной квартире ютится, а храм почти восстановил. С наступающим Рождеством всех, кто захочет мою историю выслушать, помощи Божией на трудном жизненном пути! Святителю отче Николае, моли Бога о нас!