Ближнего по пути в рай не обойти

Мы все — верующие люди — желаем спастись. И, безусловно, что-то для этого делаем: ходим в храм, исповедуемся и причащаемся, постимся, исполняем молитвенное правило, читаем святых отцов. Но при этом сплошь и рядом забываем… об одном человеке, с которым наше спасение связано совершенно неразрывно,— о своем ближнем.

Все тот же эгоизм

Почему же на практике так нередко бывает, что ближний оказывается чем-то заслонен от нас — нашими личными «подвигами», нашими обстоятельствами, а на самом деле — нами самими? Объяснение, лежащее где-то совсем на поверхности, очень простое и, без сомнения, верное: виной тому наш самый заурядный, каждому хорошо знакомый эгоизм, как в малом проявляющийся, так и в большом. Говорила некогда об этом замечательная подвижница XIX столетия игумения Арсения (Себрякова): «Мы только тогда можем сказать, что любим человека, когда бываем готовы уступить ему то место, на котором стоим сами. Что это за место? — Весь видимый мир».

Но есть и другое объяснение (с эгоизмом также, впрочем, напрямую связанное, но имеющее свои нюансы), на котором хотелось бы остановиться прежде всего,— менее очевидное, но, пожалуй, даже более важное. Мы очень часто… играем. В том числе и в духовную жизнь. Следуем определенным правилам, установленной внешней форме, но гораздо меньше заботимся о подлинном содержании, о чем, быть может, мало кто подозревает, кроме нас самих. Да и сами-то мы порой об этом даже не задумываемся. Это утверждение может показаться неоправданным преувеличением, о нем захочется сказать: «жестоко слово сие» (см.: Ин. 6, 60), но поясню свою мысль.

Игрушечная добродетель

Духовная жизнь — до той поры, пока человек не обретет свободу от страстей, не достигнет святости — являет собой поприще непрестанной внутренней брани, христианин постоянно находится перед необходимостью даже до крови подвизаться против греха (см.: Евр. 12, 4). А это значит — отказываться от того, что стало по-настоящему желанным, поступаться тем, чем он дорожит, раз за разом попирать свою гордость, словом — ножом заповедей Христовых неустанно отсекать сросшиеся с душой, сроднившиеся с ней страсти. До какой степени должен быть христианин в этом упорен и насколько «жесток» обязан быть со своим ветхим человеком? — Можно еще раз повторить: «до крови».

И вот, испытывая свою совесть, решимся ли мы сказать, что это самое «до крови» имеет место в нашей жизни каждый ее день, в каждой ситуации, когда перед нами стоит выбор — свою или Божию волю избрать, своей страсти или заповеди Христовой последовать? Нет. Вряд ли. Но как же мы тогда живем? Разве наша совесть не должна, не умолкая, обличать нас, стыдить, упрекать, лишать покоя? Она и делает это, только человек в своем падшем, поврежденном состоянии, не просто греховен, но и лукав, в первую очередь — с самим собой. И беда в том, что сознаем мы это далеко не всегда, а лишь в какие-то мгновения «просветления», когда наконец услышим голос своего Ангела-хранителя, когда его увещания заглушат немолчную песнь нашего самооправдания.

Вот и бывает подчас, что и службу мы воскресную, а тем более праздничную, не пропускаем, и молитвенное правило неукоснительно совершаем, и душеполезного чтения не оставляем… Но нет в этом настоящего труда, подлинной духовной работы, поскольку с жизнью не сопряжено реальной, не питает ее и, в свою очередь, от нее не питается. И «добродетель» наша выходит на поверку «игрушечной», так что похожи мы, по слову одного святого отца, на древо, украшенное листьями, но не имеющее плодов.

А ближний… Он реален! Его реально надо любить: прощать, уступать, чем-то жертвовать ради него, терпеть, нести его тяготы и не обременять своими. И мы о нем «забываем». Ближние упорно будят нас, но мы так же упорно не хотим просыпаться. Они часто кажутся какой-то досадной помехой: и от молитвы отвлекают, и почитать не дают как следует, и на службе в покое не оставляют — пробираются куда-то, суетятся, толкаются…

«Помилуй учеников моих!»

А между тем, как сказал некогда преподобный Антоний Великий: «от ближнего жизнь моя или смерть». То есть от того, как я к нему, ближнему, относился — от этого и зависит мое спасение или гибель, оправдание или осуждение. Кажется кому-то это слово слишком сильным, но ведь не говорит преподобный тут ничего нового в сравнении с учением Спасителя о Страшном суде, просто свидететельствует о своем личном духовном опыте, о том, что открылось в подвиге и молитвенном Богу предстоянии его просвещенному благодатью сердцу.

Есть замечательный пример такого опыта в одном из Патериков. Некогда игумен со своей братией отправился в другую обитель на тамошний праздник. Отстал ли он по какой-то причине, или же по существовавшей тогда традиции специально удалился от них, чтобы ни они его, ни он их не отвлекали от молитвы и богомыслия суетными разговорами, но только ушли они вперед, а он шел достаточно далеко позади.

И когда он уже довольно был утомлен путешествием через знойную, раскаленную солнцем пустыню, то встретился ему несчастный больной человек, лежавший на дышащем жаром песке и жалобно просивший о помощи — ему нужно было добраться до ближайшего селения. Игумен склонился над ним, с участием расспросил о случившейся беде. И не смог скрыть недоумения:

— А разве не проходили здесь монахи передо мной?

— Проходили,— ответил несчастный.

— Разве они не заметили тебя, не услышали твоих просьб?

— И заметили, и просьбы услышали. Но только сказали они, что торопятся в обитель на праздник и не могут мне ничем помочь…

Восскорбел от такого жестокосердия своих монахов игумен, взвалил на спину болящего и понес его — по той же выжженной пустыне, под тем же палящим солнцем. И хотя уже немолод он был и утомлен дорогой, но вот чудо — с каждым шагом ему становилось все легче нести страждущего, пока ноша его вдруг не сделалась уже совершенно невесомой.

Тогда он невольно обратился назад и увидел Христа, смотрящего ему вослед. И — вот любовь этого дивного старца — не о себе помыслил он в этот момент. А упал перед Спасителем на колени и взмолился:

— Господи, помилуй учеников моих!

И услышал в ответ:

— Чтобы помиловал Я их, пусть они не только живут с тобой, но и поступают так, как поступаешь ты.

Есть тут ответ на все вопросы: что выбирать — свою «духовную пользу» или помощь тому, кто в ней нуждается. Да, впрочем, и опять не таит в себе эта история ничего принципиально нового — та же притча о милосердном самарянине, только не притча уже, а реальный пример.

Ведь все и так ясно…

Вообще кажется — зачем говорить обо всем этом? Ведь и, правда, так ясно сказано в Евангелии: Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя; на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки (Мф. 22, 37–40). Если ясно, что нет ничего важнее любви к Богу и к ближнему — тогда зачем напоминать об этой важности? Наверное, и незачем было бы, если бы жизнь не доказывала, что нужда все же есть.

Апостол Иоанн Богослов говорит, что любовь к ближнему есть показатель нашей любви к Богу: не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит? (1 Ин. 4, 20). Редко ли бывает, что человек уверенно утверждает: «Я люблю Бога», но при этом не делает ничего, что доказывало бы это? Господь обличит сию неправду, но каким образом? — Уколами и укорами совести. А их человек, совести не внимающий, как мы уже знаем, перестает со временем замечать. Но с ближним иначе — он обличит так, что не заметить будет трудно! Если мы не проявим к нему любви или проявим нелюбовь, то он точно скажет нам об этом настолько внятно и настойчиво, что не услышать уже не получится. Как быть тут нашей изворотливости, нашему лукавому самооправданию? — Возвращаясь к вышесказанному: «забыть» все, что мы когда-то знали о важности любви к своему собрату или своей сестре, представить их как помеху на своем пути, обвинить, что это они — любви не имеют, или просто «не заметить» их, отодвинуть в сторону.

Не говорили бы мы, скорее всего, о столь самоочевидных вещах, если бы не сталкивались день за днем с тем, что такое забвение о любви — наша общая сегодня болезнь, то, чем мы все, практически поголовно, поражены. Вот и приходится напоминать — и прежде всего себе,— что ближнего на дороге в Царствие Небесное обойти никак не удастся, обойдя его, мы соступим с этой дороги и окажемся на другой, совсем в иную область и к иному завершению приводящей.

А то, что напоминание это приходится на Великий пост — что ж тут странного: постом все, как правило, и обостряется. И раздражение от легкого чувства голода скорее нас побеждает, и враг больше обычного усердствует… И с ближними сталкиваемся в результате всего этого как бильярдные шары, да разлетаемся с треском в разные стороны.

А лучше было бы не разлетаться, но держаться друг за друга крепко-крепко, за каждого, как за величайшую драгоценность: вдруг нас, ничего доброго на самом деле не сотворивших, именно за любовь к этому человеку помилует на Своем суде Господь? Вдруг именно для этого человека совершенное благодеяние вменит как Ему Самому оказанное? Может ведь такое быть. По крайней мере Христос нам это обещает, а сомневаться в истинности слов Божиих никаких оснований у нас нет.