Мравалжамиер

В Москве есть грузинская Георгиевская церковь, при ней — церковная лавка. Милые женщины торгуют там пирогами собственной выпечки, вареньем, хачапури, пхали и прочими достижениями грузинской кухни. Можно взять с собой, а можно попросить чаю и сесть за деревянный стол, есть, пить и рассматривать фотографии из старой грузинской жизни, развешенные по стенам.

Так мы и сделали холодным осенним вечером.

Церковь Георгия Победоносца в Грузинах

Я обернулась, чтобы посмотреть, что там, в «плазме», происходит, и молодой мужчина за соседним столом взял свои вещи, пересел и, показав на освободившееся место, сказал нам с легким акцентом: «Отсюда вам будет хорошо видно». Мы поблагодарили, удивленные, и переехали туда, откуда хорошо видно.

«Плазма» показывала Грузию. Мы засмотрелись. Горное озеро, в нем бегут облака. Осень, ржавые кроны. Гроздь винограда, тронутого холодом. Ручей. И то тихий дудук, то мужской хор. «Сакартвело, Сакартвело» Красиво, очень красиво.

И неловко.

«Это Грузия», — сказал нам мужчина, и женщины улыбнулись и закивали. Одна из них, в круглых очках, хлопотала за стойкой, а другая вышла и стала смотреть на экран.

«Это Тбилиси, — сказал мужчина. — А вот река — она делит его на две части». Женщины опять закивали головами.

Огромное тихое озеро в зеленой котловине — я и не знала, что там есть такие. «Это Жинвальское водохранилище», — сказал мужчина.

Одна из женщин, сложив руки на животе, смотрела на экран и тихонько подпевала хору. Я подошла ко второй и сказала: «Уже восемь, вы, должно быть, закрываетесь? Нам надо уходить?» «Не надо, — ответила она. — Посмотрите еще. Мы уйдем, а Георгий, — она кивнула на мужчину, — потом закроет». И мы остались. Было очень хорошо и очень неловко. Чем мы заслужили такое?

«Вы бывали в Грузии?» — спросила женщина в круглых очках. «Все собираемся, — сказала я, — руки не доходят. Путеводитель-то купили»

Показали старый храм на горе. «Это XII век», — сказал Георгий. «В Грузии 14 тыс. храмов!» — сказала женщина. Боже мой. А я и не знаю, сколько у нас. Я даже не знаю, сколько их в Москве.

Заходили и выходили люди, а мы прилипли к экрану, и надо ли говорить, какие мысли были у нас в головах. Впрочем, одну я озвучу: что надо лететь. Вот только не погонят ли нас оттуда после всего происшедшего...

«Вахтанг уже сто лет нас зовет, — шепнул муж. — Может, в июне?» «Это очень просто, — ответил на наши мысли Георгий. — Прямо в аэропорту ставят визу. Больше ничего не нужно». «Совсем просто, — сказала женщина в круглых очках. — Вот смотрите, — и поманила меня к стойке. Я подошла, она достала и развернула «Огонек»: — Здесь все рассказано».

Это был материал про то, как наши журналисты летали в Тбилиси, и про то, что в Грузии не любят политиков, а русских встречают без всякой вражды, как в старые добрые времена.

«Спасибо, — сказала я. — Пусть у вас останется, я в интернете прочитаю». «Все-таки возьмите, — сказала женщина. — Ваш муж тут часто бывает, он принесет его обратно».

Стукнула дверь, зашли несколько мужчин, поздоровались со всеми и с нами, заговорили громко и оживленно. И вдруг запели вместе с «плазмой», благо хор грянул что-то жизнеутверждающее.

«Это «Многая лета», — сказала мне женщина в круглых очках. «Мра — вспомнила я, пытаясь выговорить трудное слово, — мра... вал» «Мравалжамиер», — сказала женщина. Это было уже чересчур. Это было как в грузинском кино.

Мы попрощались со всеми и вышли. Откуда этот комок-то в горле?

Я помню, такой же комок стоял в моем горле, когда ночью в Испании, в приморском городе, мы видели, как под оркестр — пожилые музыканты в белых рубашках — без всякой указки сверху, сами, в обычной одежде, стар и млад, мужчины и женщины, встав в круг и положив друг другу руки на плечи, танцуют старинный народный танец сардану, который когда-то запрещали как символ каталонской независимости. Подходят новые люди, их принимают в круг. В круге бегают дети.

Я поняла, что я увидела тогда в Испании — и сейчас в грузинской лавке. Такое, знаете, простое чувство — любовь к родине, от которого поют и танцуют, зовут в гости, кормят и наливают, сохраняют и берегут. И ведь сберегут. А мы сбережем ли?