Убивает не частая исповедь, убивает примирение с грехом

Ответ игумена Нектария (Морозова) на «Пластмассовые глаза конформизма, или о вреде частой исповеди».

Игумен Нектарий (Морозов). Фото: Правмир

В данном случае разговор о таинстве покаяния начинается с рассказа о крещении в детстве «просто так» — без подготовки, без объяснений, без веры, наконец. Вряд ли этот опыт стоит расценивать как уникальный или хотя бы редкий: в наше, да и в предшествовавшее «нашему» время очень многих крестили именно так. Да и тех, кто сам, в сознательном возрасте, крестился не вполне сознательно, армия целая наберется. И, тем не менее, из числа этих людей — как первых, так и вторых — разве мало пришедших в Церковь впоследствии по-настоящему уже осознанно и осмысленно?

Вот почему мне этот посыл не совсем понятен. Разве что автор хотела подчеркнуть: как прежде ее честность заключалась в том, чтобы снять крест, коли нет веры, так теперь она заключается в нежелании исповедоваться, когда потребность в этом отсутствует… Но это вещи совершенно разные. Если человек в Бога не верит, то и правда: зачем носить крест? Честнее его снять. Но вот с потребностью в исповеди — частой — дело совсем другое.

Я понимаю, когда этой потребности нет у человека, живущего вне Церкви. Понимаю, когда ее нет у того, кто от бесконечных падений, от собственной лености и нерадения пришел к состоянию совершенного нечувствия. Понимаю, когда ее нет у христианина, который начинал духом, а оканчивает плотью, который только носит имя, будто он жив, а на деле мертв. Но когда она отсутствует у человека, который, тем не менее, говорит о желании часто причащаться для того, чтобы «быть со Христом», это странно. Как минимум.

Мне бы не хотелось вновь излагать в разговоре об исповеди мысли, которые не однажды уже приходилось озвучивать прежде, хотя, возможно, совершенно обойтись без этого и не удастся. И все же постараюсь в первую очередь ответить на те тезисы, которые предлагает читателям Светлана.

«Покаяние может настигнуть человека в любую минуту».

Правда, так. И умиление. И сокрушение сердечное. И понимание того или иного отрывка из Священного Писания. Однако мы молимся, а не ждем, пока молитва «сама нас настигнет» и подаст умиление. Укоряем себя, когда совесть подсказывает, что мы виноваты, — хотя бы наше сердце тому и противилось. И толкования сами стараемся читать, не уповая лишь на чудесное, благодатное вразумление. По крайней мере, так мы должны поступать.

Безусловно, исповедь — не все покаянное делание, а часть лишь его, вершина айсберга, к которой должно вести то, что «скрыто под водой» — жизнь внимательная и строгая, зрение грехов своих, помышление о смерти, суде и ответе на нем, желание измениться, исправиться, стать по благодати Божией иным — по той благодати, которая совершенно особым образом в таинствах церковных нам подается. И именно на исповеди человек нередко ощущает то, без чего жить христианину совершенно невозможно: что он прощен, разрешен от державших его уз, может в этот момент положить начало жизни новой, святой, поскольку сила Божия помогла ему совершить то, на что не хватало его собственных сил — разворот от греха к добродетели, от сочувствия пороку к сочувствию чистоте.

Да, конечно же, для того, «чтобы встретиться с Богом, существует не только исповедь». Но разве кто-то может спорить с этим? Вряд ли. Странно смотреть на исповедь именно так, в то время, как она — по милости Божией дарованное нам средство к примирению с нашим Творцом.

Чудно и сравнение частой исповеди с выпиванием «по три ведра воды в день» и выполнением «ста дыхательных движений в минуту». Даже до некоторой степени абсурдно: людей, которые без вреда для здоровья могли бы выполнять такие «упражнения», полагаю, днем с огнем не сыскать. А вот людей, опытно ощутивших пользу частой исповеди и этим опытом стремившихся поделиться с окружающими, весьма немало. Святитель Игнатий вот, например, не только сам считал такую исповедь решительно необходимой, но и настойчиво внушал: для новоначального (а таковыми являются, по его мнению, все современные христиане) вообще нет ничего столь полезного в деле борьбы со страстями, как эта самая частая исповедь.

И уж совсем мне непонятен страх Светланы «умереть от частой исповеди». Можно было бы подумать, что формулировка не вполне корректна, что опасность сознательно преувеличена, но нет, автор со всей ответственностью утверждает: «Эти слова… не в пылу полемического пафоса… родились. Это плод… опыта».

Если это плод опыта, то надо полагать, что кого-то частая исповедь погубила, даже умертвила. Правда ли это? Многих губила и губит греховная жизнь, многих — нерадение, очень многих — гордость и самопревозношение. Но частая исповедь?..

«Жизнь человека, сколько-то лет назад осознавшего, что Евхаристия — смысловой центр и литургии, и христианской жизни вообще, была похожа на полосу препятствий. Особенно если человек этот руководствовался правилами подготовки из молитвослова и понятия не имел о других практиках».

Святые отцы, как правило, придерживались иной терминологии. Они называли это аскезой, подвигом, утеснением себя (святитель Феофан Затворник) и считали такой образ жизни для христианина совершенно естественным. Почему? Думаю, потому что об этом свидетельствовал опять-таки их духовный опыт, а не потому, что они «понятия не имели о других практиках».

Не могу уразуметь и ту связь, которую Светлана устанавливает между наличием внимательного духовника и исповедью «десять раз в день». Совершенно естественно, что потребность в исповеди носит внутренний характер и не может быть обусловлена внешними факторами, даже такими, как хороший духовник. Человек чувствует, что совесть его обременена грехами, и это-то чувство и влечет его к аналою с Крестом и Евангелием. О том же, как часто к этому аналою подходить, посоветоваться лучше всего как раз с духовником.

Почему Светлана говорит о ситуации, когда исповедь принимает «каждый раз другой священник»? Это возможно лишь в том случае, если человек ходит постоянно в разные храмы или если исповедуется, например, не чаще раза в год. В противном случае даже с технической точки зрения такое положение маловероятно. Не говоря уже о том, что непременно должен быть священник, у которого прихожанин исповедуется постоянно. Не обязательно даже называть его духовником, требовать от него каких-то особых дарований, качеств, свойств. Просто он должен быть — уже знающий человека, внимательный, ответственный, верующий и благонамеренный. Нельзя каждый раз идти на прием к новому врачу. Неправильно это, нерационально даже. С исповедью — так же.

Откуда такая странная мысль — что «разумнее… называть грехи самыми общими словами»? Кто вложил ее в голову автору? Как она там прижилась, будучи абсолютно ложной? Исповедоваться надо так, чтобы каждый грех был назван, как он есть, предстал во всей «красе» своей, а вместе с ним и мы. Для этого нет нужды «выворачивать душу наизнанку» и «артикулировать мельчайшие нюансы» — данное «делание» ни с покаянием как таковым, ни с таинством исповеди ничего общего в принципе не имеет. Для этого достаточно просто быть честным и не жалеть себя. И говорить о грехах просто, без лишнего живописания, но достаточно подробно, чтобы священник без труда мог понять, какова именно мера того или иного нашего падения. И чтобы это лучше понимали мы сами.

Светлана перечисляет ряд «привычных», «простительных» грехов, называя их «стандартным списком такой беды, которую ни сегодня, ни через месяц, ни через год до конца победить не получится». А почему? Откуда такая уверенная обреченность? Равно как и вполне безосновательная при таком на вещи взгляде надежда на то, «чтобы хоть к концу жизни полегче стало»?

Спортсмен ставит перед собой задачу добиться лучшего результата, прийти к финишу первым, установить новый рекорд. И только до тех пор, пока, невзирая на все имевшие место поражения, он не утрачивает надежды на это, у него сохраняется шанс все чаемое воплотить в жизнь. Мать идет от врача к врачу, из клиники в клинику, уповая на то, что тяжелейшую патологию, с которой появился на свет ее ребенок, удастся излечить. И удастся — если не излечить, то хотя бы свести к минимуму. Но лишь в том случае, если она не успокоится, не смирится, не сложит руки. Редактор борется за рейтинг издания — не имея ни средств, ни базы, ни такой поддержки, как конкуренты… И обязательно добьется если не первенства, то вполне определенных успехов — коли не уверится в заведомой безнадежности своей затеи.

И христианин лишь тогда может жить полноценной христианской жизнью, когда не примиряется с грехом, пусть даже самым ничтожным, в себе, не оставляет за собой право на него, облеченное в туманную формулу: «Ведь на то, чтобы справиться с ним, уйдут годы!». Эти «годы» на деле-то же самое «потом, не сейчас», которым враг внушает человеку отгораживаться от беспокоящей его сегодня, сейчас совести. То «потом», которое в действительности, по мысли святителя Феофана Затворника есть никогда. Ныне — в нашей власти. После, потом, «многие годы спустя»… кто сказал нам, что мы на все это в принципе можем рассчитывать?

«И вот я прихожу с этим на исповедь сегодня. Мне стыдно за себя, мне больно проговаривать эти слова, но я надеюсь, что Господь простит, исцелит и поможет».

И эта надежда не ложна, она совершенно законна, если, конечно, мы рассчитываем именно на помощь, то есть на участие Господа в том, что изо всех сил пытаемся сделать сами. Или, иначе, на свое полноценное участие в том, что в первую очередь делает Он. Если же мы полагаем, что Господь выполнит нашу работу всю, от начала до конца за нас только потому, что мы пришли и покаялись в своей немощи и несовершенстве, то это и не надежда собственно. Это граничащее с дерзостью, наглостью неразумие.

«Но вот я прихожу с этим же списком, образно говоря, завтра — с точно таким же, чего-то нового нагрешить не было ни времени, ни удобного случая — и мне эти слова даются уже с меньшей болью. Прихожу послезавтра — и рассказываю их как стих на уроке литературы, разглядывая замысловатые узоры на крышке Евангелия».

Стоит, право слово, стоит задуматься, отчего так! В исповеди частой причина такого нечувствия или же в том, что, исповедуясь, человек говорит себе (и Богу): «Я ведь все равно все это сделаю снова…». А это не исповедь, это и правда ее профанация. Главное чудо, главный дар, который подает нам Господь в таинстве покаяния, это возможность снова, по благодати Его, начать все с «чистого листа». Это возможность затем измениться, стать иным.

Полагать, что это не так, значит ниспровергать самые основы христианской жизни. Считать, что данный духовный закон действует в отношении любого человека, кроме меня, то же, что обвинять Бога в несправедливости по отношению к нам, в лицеприятии, которого у Бога быть не может. По-детски кричать «не могу, не могу, не могу!» попросту нечестно. Не хочу — вот это гораздо больше похоже на правду. А если хочу, то в сотый, тысячный раз упав, разбившись в кровь, встану перед Крестом и Евангелием и скажу: «Согрешил, Господи, прости!». И то же самое — если не в кровь, а до «легких ссадин».

«А потом я поняла, что это была ещё одна точка невозврата в моей жизни, ещё одна дверь в мир конформистов с пластмассовыми глазами. Которых не смущает исповедь без покаяния. Для которых нет моральной проблемы носить крест без веры в Бога».

А вот это совсем чудно: поделить Церковь на себя и «мир конформистов». Откуда право на такое определение? Откуда способность зреть в сердца людей, видеть, что их исповедь «без покаяния», а крест — «без веры в Бога»? Об этом я, пожалуй, ничего говорить не стану, тут все слишком очевидно.

«Исповедь — не пропуск к причастию и не психотерапия для растревоженной самокопанием души. Это таинство воссоединения с Церковью».

Почти что правильно. Остается только еще раз добавить: таинство примирения с Богом. Живем ли мы в мире со Христом постоянно, едины ли мы с Ним, когда не из-за чего-то серьезного, важного для нас, а из-за глупостей, мелочей идем наперекор Его воле? Причем чаще всего — совершенно очевидной для нас… Можно, конечно, именовать это «простительной немощью» — и «нестрашную» ложь, и постоянное осуждение, сплетни, насмешки над ближним, и пустословие, и уклонение в помыслах крайне далеко на «страну далече». И быть при этом уверенным: во всем этом достаточно просто покаяться, стоя перед иконами, а на исповедь… На исповедь выносить только серьезные прегрешения.

Только кто проведет границу между «серьезным» и «несерьезным»? Святые так боялись любого греха не потому, что были святыми. Они святыми стали именно потому, что боялись и боролись. И не надо возражать: «Но это же святые!». Каждый, кто говорит: «святым мне не стать ни за что», на самом деле фиксирует таким образом свое право на жизнь в грехе.

«Дальше были поиски выхода из тупика. <…> Просто разорвала для себя связку «исповедь — причастие».

Правда, очень просто. Даже слишком. Как будто Церковь не живет по определенным правилам, законам, как будто не Господь учредил институт пастырства, даровав апостолам, а затем и епископам, и священникам власть вязать и решить. Такая маленькая, но очень важная и страшная революция. И тем более страшная, когда человек говорит о ней с высоко и гордо поднятой головой…

«Каюсь, когда совесть обличает. Исповедуюсь, когда моя жизнь непутёвая становится между мной и Чашей. Причащаюсь, когда хочу быть со Христом. Если не глушить совесть, она подскажет, где проходит водораздел — собственно, для этого она нам и дана».

Подскажет? Да ведь она и то подсказывает, что грешить не надо, отчего же грешим тогда? Или мы с ней договор можем заключить: тут слушаю, а тут не слушаю? И ты, совесть, когда я тебя не слушаю, а дерзко попираю, все терпишь, мужаешься, твой голос не становится тише, а моя душа — бесчувственней…

«Сделала я это… без „батюшка, благословите“. Потому что, а вдруг не надо оно данному конкретному батюшке — вникать в мои духовные проблемы? Вдруг у него на мои терзания есть только стандартный ответ — „будь как все“? Что тогда делать с благословением, которое вгонит в ещё большее уныние и дезориентацию?».

Я читаю это и понять не могу: насколько же могут быть широки границы «православия»! Ведь это фактическое отрицание пастырства как такового! Священник превращается в функцию, продавца из супермаркета, задача которого — обслужить посетителя. А в данном случае — отслужить и причастить, даже задаваясь вопросом — кого, ибо не его это дело.

«У меня нет вопросов, как часто надо исповедоваться и причащаться, и правильно ли я поступила — ответы на них жизнь уже дала».

В чем же заключаются эти ответы? В том, что удалось преодолеть те грехи, которые прежде казалось неудобоносимым раз за разом озвучивать на исповеди? Прошу прощения за этот личный вопрос: но и текст написан лично, «через себя», поэтому как не спросить? Что именно удостоверяет правильность сделанного выбора? Отсутствие сомнений? Но когда человек делает в церковной жизни нечто, идущее вразрез с опытом и практикой Церкви как таковой, с опытом и практикой святых, и ни в чем не сомневается, то не самообольщение ли это? Не та же ли «революция»? А революционеры ведь тоже такие люди были — не сомневающиеся и без вопросов. Шашкой налево и шашкой направо…

А вот и шашка:

«Дорогие и уважаемые отцы, чем вы руководствуетесь и что вы чувствуете, когда уверенно советуете людям тот образ жизни, который сами не ведёте и подводных камней которого не знаете?».

Это к кому обращено и о чем?

Автор поясняет, но ясней не становится:

«Я сейчас не говорю ни о ком конкретном — вы все, безусловно, очень разные».

Ни о ком конкретном, то есть в принципе о всех, о неком «среднем пастыре». Какой же именно жизни не ведет и каких подводных камней не знает священник? Не ведет образа жизни человека не в сане и не знает ее трудностей, сложностей и искушений? А до того, как он стал пастырем, он кем был, не «обычным человеком», не мирянином, ведущим церковную жизнь, регулярно исповедующимся и причащающимся? Кем же тогда — ангелом бесплотным, сосудом избранным или, наоборот, разбойником с большой дороги? Странное рассуждение…

Напротив, священник очень хорошо знает те камни, о коих речь, его опыт двояк: это опыт и жизни мирянина, и деятельности душепопечительской, которая естественным образом обогащает пастыря знанием таких глубин и широт бытия души человеческой, о которых он прежде вполне и помыслить не мог.

«Я примерно представляю себе среднюю периодичность священнических исповедей — это совсем не раз в неделю. Перед моими глазами проходили ставленники, я видела интенсивность и специфику их церковной жизни до и после хиротонии…».

Возникает чувство, что автор как минимум епархиальный духовник… Мне это даже читать и комментировать неудобно. Я не епархиальный духовник, я просто священник, у которого достаточно друзей, товарищей, просто знакомых священников. Их духовная жизнь, регулярность или нерегулярность исповеди для меня, безусловно, не тайна за семью печатями, но мои «данные» существенным образом отличаются от приведенных здесь. Могу засвидетельствовать: я знаю немалое количество священников, исповедующихся регулярно, часто.

С какой именно периодичностью? Не возьмусь вывести среднее арифметическое, но скажу: есть и такие, что стараются исповедоваться перед каждой литургией, которую совершают сами или соборно. У кого-то получается исповедоваться реже — просто потому, что служат на удаленном приходе и каждую неделю выбираться к духовнику не удается. Хотя есть замечательный пример архимандрита Кирилла (Павлова), который и будучи почитаемым всей православной Россией старцем, не стеснялся, находясь в Патриаршей резиденции в Переделкино, практически каждый раз перед литургией идти к служившему там же настоятелем семейному священнику и ждать, когда тот сможет его поисповедовать.

Разумеется, не составит труда найти и пастырей, которые нужды в исповеди частой «не испытывают», а довольствуются двумя общеобязательными — Великим и Рождественским постом. Но откровенно признаюсь: это примеры не в пользу отмены исповеди регулярной…

«В моём представлении пастырь — это человек, который показывает своей пастве пример во всём. Если этот пример перед глазами есть, сознательные прихожане будут его копировать без лишних вопросов. Если его нет — можно строить сколько угодно самооправдательных и побудительных речевых конструкций, приводить сколько угодно цитат святых отцов — толку не будет… Так зачем советовать то, чего сам не испытал?».

Смысл последнего абзаца, очевидно, следующий: кто вы (духовенство) такие, чтобы учить нас? Нет у вас на это права — сами вон как живете, мы ведь знаем. А потому, раз пастыри вы нерадивые, нами за то не уважаемые, то и молчите себе, а мы сами решим, как жить в Церкви, которая ничуть не меньше наша, чем ваша!

Что-то мне это все напоминает… Да и не мне одному.

Света! Неужели вот это, пренебрежительное отношение к пастырству, отношение в ветхозаветном смысле хамское и есть плод решенного Вами для себя вопроса об исповеди и Причащении по собственному усмотрению? Если так, то плод этот, как говорил один старец из Отечника, кислый!

Неужели за все время в жизни в Церкви Вы так и не встретили ни одного подлинного пастыря, которому решились бы доверить свои сомнения, который стал бы для вас духовником, чьими советами Вы бы руководствовались? Все настолько плохо? Простите, не поверю. Скорее налицо сознательный выбор «свободы» — от правил, от «конформизма», но в каком-то смысле и от Церкви как таковой, пусть сегодня Вы этого и не понимаете. А точно не понимаете?

Я не хочу говорить лишнего, но все это правда очень опасно… Ведь одно дело, когда ошибаешься сам, и совсем другое, когда подталкиваешь к ошибке тех, кто увлеченно тебя читает. С собой потом удастся разобраться, а с другими — как?..

Частая исповедь нет, не убивает — того, кто живет. А вот частое Причастие без должного приготовления, самочинное, с уничижением или даже игнорированием института пастырства «убить» может, чему примеров не счесть. Чего — да не будет.