Проповеднический труд — это приближение к пропасти

Проповедь, произносимая священником в храме, проповедь в епархиальной или даже светской газете, в Интернете — сегодня столько способов свидетельствовать о Христе и Церкви, что иногда кажется: еще немного, и что-то сломается — люди пресытятся, перестанут верить словам, даже таким, которые несут в себе священный смысл. А те, кто эти слова произносит или пишет? Не растеряют ли они от постоянного говорения накопленное сокровище живой веры, не превратят ли искусство проповеди в ремесло, которое будет просто заполнять паузы во время богослужения или пробелы в печатных и интернет-изданиях? Не лучше ли в таком случае как-то ограничивать благовествование, чтобы не обесценить его? О крайностях, перегибах и неожиданных опасностях проповеднического труда мы говорим с постоянным автором нашего журнала, одним из самых активных православных проповедников, настоятелем храма во имя преподобного Агапита Печерского в Киеве протоиереем Андреем Ткачевым.

— И да и нет. Слово тяжело воспринимать, если оно обесценено, девальвировано. Митрополит Антоний Сурожский говорил о том, что слово Божие пробивает любую броню. Но если оно — каленая стрела, а грех — это кольчуга, то нужна крепкая рука, хороший, добротный лук и меткий глаз. А пуская стрелы, как дети из детского лука, конечно, реальную греховную броню не пробьешь.

— Сегодня церковная, православная проповедь звучит повсеместно и часто. Разве это также не обесценивает слово, не вызывает привыкания у общества?

— Нет, потому что маслом кашу не испортишь. Поскольку все люди очень разные, то и проповеди тоже должны быть разные. Один священник произносит «высокую» проповедь о Нетварном Свете, и в это время 30, 40, 50 человек слушают его с чистой радостью. А рядом с ними находятся еще 70, которые вообще ничего не понимают, хотя тоже радуются, потому что чувствуют, что речь идет о чем-то очень красивом и правильном. Потом какой-нибудь простой батюшка выходит и говорит, может быть, как-то топорно, но предельно искренне, и это тоже оказывает исцеляющее действие. Тогда начинают радоваться уже те, которые только что ничего не понимали, а вместе с ними и те, которые только что радовались о Фаворском Свете. Должно быть и слово, которое украшает жизнь, и слово, которое меняет жизнь, и слово, которое выравнивает жизнь.

— Имеет ли смысл искать еще какие-то способы проповеди, например с использованием плакатов, других рекламных технологий?

— Бессловесное проповедание у нас, в общем-то, апробировано, потому что все Православие — исихастское: колокольный звон, красивая архитектура, храм, вписанный в ландшафт. Например, храм Покрова на Нерли стоит и проповедует: слов нет, а проповедь есть. Колокол зазвонил, икона на нас глянула, а мы на нее. Сегодня же особо нужно вербализированное благовествование. Конечно, можно это делать, не размыкая уст. Мне, например, нравится, когда молодежь надевает креативные футболки, на которых написано: «Одна жизнь — одна супруга» или «Выключи телевизор — включи мозги». Все эти словесные обращения, месседжи проповедуют иногда самые серьезные истины. Я видел, что священники тоже носят футболки, где на всю грудь написано «Поп», а внизу сноска: «Пастырь овец православных». У него борода, немного избыточный вес, веселые, добрые глаза и такая майка — ну здорово! Есть, конечно, случаи, когда на одежде размещают цитаты из Священного Писания, но это как-то поверхностно. Более того — эта самая евангельская цитата пропитается потом, затем ее придется погрузить в стиральную машину, со временем она полиняет. Хороши надписи, которые не нагружены сакральным смыслом в чистом виде. Недопустимо, например, на какой-то рюмке или чашке писать: «Пейте от нея вси» (ср.: Мф. 26, 27).

— Вы сейчас говорили про турнир по боксу, а мне сразу вспомнился нашумевший байкерский проезд в Севастополе с полуголыми девицами, над которыми развевались хоругви с изображением Спаса Нерукотворного. На мой взгляд, существует опасность заиграться и превратить проповедь в нечто уже антирелигиозное.

— Надо просто заранее продумывать концепцию, потому что все хорошее — всегда отрежиссировано. Ничто не должно возникать спонтанно. Требуется прописывать дресс-код, словесный код, его смысловую нагрузку и посыл, назначать спикера для общения со СМИ. К этому, конечно, нужно подходить серьезно.

— То есть любая акция должна быть как-то проконтролирована, облагорожена Церковью?

— Не проконтролирована. В нее должен быть внесен Логос. У людей появляется импульс, и они на импульсе пытаются что-то делать, а нужно, чтобы это все было освящено смыслом и пониманием этого смысла. Мы не против, чтобы бородатые дядьки 180 кг весом занимались армрестлингом, боролись друг с другом в грязи и в то же время носили на себе крестик и говорили: «Я — православный человек». В этом, на самом деле, нет никакого противоречия. Чем православный байкер отличается от православного альпиниста или дайвера? Да ничем. Только давайте сделаем так, чтобы не давать повода ищущим повода(ср.: 2 Кор. 11, 12). Ведь нам нужны сильные мужчины, позиционирующие себя как православные, только не агрессивные: «Я православный, сейчас в морду дам». Нужны такие, которые могут сказать: «Я верую в Бога. Я могу дом построить», «Я хожу в церковь. Я могу колодец выкопать». Необходим человек, однозначно полезный в глазах светского общества и при этом не прячущий свою религиозность, но и не выпячивающий ее. Не нужно здесь перегибов. Это все равно, что я бы всем говорил, что я люблю свою жену. Заходил бы куда-то и говорил: «Я люблю свою жену, она у меня очень красивая, мы прожили с ней много лет вместе, а вообще меня зовут так-то. Ну, о чем это мы здесь?». Это ж психиатрия. Если возникает необходимость, то можно сказать о своем семейном статусе, но странно сразу распахиваться перед всеми. Так же и к словам о собственной вере нужно относиться. Это мое. Я говорю об этом с теми, кого я знаю, кто уже в Церкви. Потому что вера должна для нас стать такой естественной средой, как для рыбы вода. Чтобы мы задыхались без нее, но не имели потребности друг другу рассказывать о том, как хорошо в воде, — просто в воде жили. А мы такие ихтиандры, живем то в воде, то на суше.

— Отец Андрей, а как же с проповедью для внешних, еще не пришедших в Церковь людей? По Вашей логике получается, что мы не должны рассказывать тем, кто на суше, что в воде хорошо…

— То, что я сейчас говорил, обращено, конечно, к православным воцерковленным людям, даже в большей степени к священнослужителям. Нам необходимо искать наше собственное лицо, которое не было бы мордой. И не должно силиться изобразить из себя лик. Найди свое лицо, а лик будет, если Бог благословит. Для людей же внешних по отношению к Церкви священник, как раз наоборот, должен быть таким ихтиандром: он и в духе, и в мире. Нужно с людьми общаться на их языке, понять их. Но прежде всего понять, в каком безбожном мире мы живем и насколько безбожны сами. И мы, священники, проповедники, идем к миру не как луч света в темное царство, а как больной к больному. Только у одного в руках пусто, а у другого в руках — свечка, которой он озаряет какой-то кусок территории. Это очень честный труд, который рождает ужас. Проповедник, не имеющий этого ужаса, — не проповедник, а баснописец или обманщик. Потому что любой серьезный проповеднический труд — это приближение к пропасти, к последней черте отчаяния. Ведь будь то тюрьма, или дом для престарелых, или ожоговый центр, или лагерь беженцев, или интернат, или любая средняя школа, или неполные семьи, или среда наркоманов и алкоголиков — это, собственно, и есть мир — то, из чего он складывается, — ад и клоака. И вот любой православный священник имеет прямой контакт с этим миром, обреченным на распад, с миром, который носит в себе элементы хаоса и вообще хочет взорваться изнутри. Да и сам священник, как человек, носит в себе то же самое, он не есть что-то отдельное. Вот тебе и трагедия. И здесь нужен Христос.

— Пришел один больной к другому больному, и что дальше?

— Нужно знать путь, прийти во тьму, неся свечу, и сказать, как Иоанн Предтеча: «Я — не Свет, но я знаю, где Свет. Кто хочет идти к Нему — за мной»…

— Существуют разные способы проповеди: кто-то говорит «вообще», кто-то говорит конкретно для стоящих здесь, в храме, людей, которых он знает, которые у него исповедуются. Какой способ, на Ваш взгляд, более удачный, успешный и какой ближе Вам самому?

— В маленькой общине проповеди может и не быть, достаточно исповеди и дополняющей ее приходской беседы или просто совета почитать такую-то книгу, посмотреть такую-то передачу или фильм. Если людей много и ты не знаешь всех, нужна проповедь, обращенная не к кому-то конкретно, а только к себе. Поясню: священник должен быть таким осьминогом, у которого много точек соприкосновения с разными людьми — и стариком, и молодым, и безработным, и бизнесменом, и ребенком. Произнося свою проповедь, нужно учесть, что все они сейчас слушают. И будучи с ними со всеми как бы одним целым, священник должен говорить себе, судить себя своими словами и говорить честно. Тогда он достучится до разных сердец. Больше всего такая проповедь подходит для храмов в больших городах. Поэтому необходимо учиться говорить совершенно разные вещи своей многосоставной пастве. И каждая такая речь, беседа, проповедь должны быть знаковыми, не впустую.

— Но ведь для этого нужно, как мне кажется, какое-то особое чутье, талант, если хотите, или всему можно научиться в семинарии, постичь опытным путем?

— Я думаю, человек щедро одарен Богом изначально, но не реализован, скукожен, как бы завернут в саван, и, по сути, при жизни погребен. Это происходит по целому ряду причин, и не вся вина лежит на человеке. Но мне кажется, что научиться можно всему! Худо-бедно медведь может научиться играть на балалайке, обезьяна — ездить на велосипеде, а каждый человек — разговаривать с ближним. Если мы не будем постигать эту науку, то какой смысл вообще в том, что мы христиане?

— А проповедь посредством Интернета отличается принципиально от обычной?

— Это одна и та же проповедь. Когда человек пишет книгу, он макает перо не в чернильницу, а в свое сердце, и по клавишам стучит, как по собственным нервам и мозгам. Через Интернет на нас выливаются как дурные, так и хорошие вещи, то есть он может быть и милостью Божией, и наказанием. Есть времена и ситуации, когда можно сказать: «Ой-ё-ё-й, Господи, зачем нам мировая сеть?! Какой это кошмар!». Но есть ровно столько же случаев и ситуаций, когда мы можем сказать: «Благословен Господь Бог, создавший Интернет».

— Нельзя все говорить всем, нужно быть целомудренным. Нецеломудрие — это ведь не только блудливость, но и отсутствие трезвого отношения к своему делу, когда ты говоришь людям то, что им в принципе непонятно, что их только разбалансирует. Пусть каждый услышит от тебя то, что он может вместить, что ему полезно. Поэтому, безусловно, публицисты должны «публицистировать», а проповедники должны благовествовать.

— Вы читаете комментарии к своим публикациям, пытаетесь нащупать болевые для общества темы, вступаете в какой-то диалог с читателем?

— Я делаю это от случая к случаю — поскольку недисциплинирован, но я это делаю — поскольку тщеславен. Бывает, что резонанс вокруг одной статьи подталкивает к написанию следующей, но нечасто. В большинстве случаев я замечаю, что остаются мало замеченными по-настоящему выстраданные мною вещи. И такая культурная и интеллектуальная дистанция между читающей публикой и пишущим человеком несколько ранит. У меня нет обиды, но есть горечь, что мы живем в разных мирах. Однако идти на поводу у человеческих интересов — это опасно и унизительно. У Лосева есть такая фраза: «Истина обойдется без вас. Попробуйте вы обойтись без истины». Я, в общем-то, знаю, что тревожит людей, и, в принципе, надавить им на все мозоли, вызвав переполох и бум рецензий, не проблема. Только это — не моя цель. Надо все-таки говорить сущностные вещи и не бояться, что можешь быть не понят в своем поколении, можешь быть неправильно понят или можешь быть не понят никогда. Нельзя на сегодняшний день размениваться, нужно работать с перспективой. Журналистика и публицистика — это не сегодня для сегодня, это сегодня навсегда. Без пафоса и в тревоге. Если чувствуешь, что прав, просто честно делай свое дело, вспахивай свою ниву. Мандельштам писал, что поэзия — это состояние, в том числе, внутренней правоты. Проповеднику чувство внутренней правоты не дает превратиться в обслуживающий персонал. А непонимание — это элитарная вещь, его тоже надо заслужить.

— Отец Андрей, в статье для нашего журнала «Праздник должен быть словесным» Вы говорите о том, что мирянин тоже может проповедовать с амвона, если его подготовит священник. А Вам известны такие примеры?

— Да, и не один. У меня на приходе есть молодой человек, который прочел раза в три больше книг, чем я. Он пишет проповедь заранее, отсылает ее мне на редактирование и потом на запричастном стихе выходит с этой проповедью к прихожанам. У него есть конкретная область миссионерского интереса — толкование воскресного апостольского чтения. Это лакуна в сознании православного человека, потому что Апостол не истолкован для мирян. Мы вообще невнимательны к апостольскому чтению, это, прямо скажем, свинство, которое надо исправлять. Есть множество образованных людей, имеющих опыт воцерковления, хорошую интеллектуальную и духовную базу для того, чтобы говорить с людьми; способных к этому и не боящихся аудитории. Нужно бросать их в бой, и пусть они объясняют то, на что у нас не хватает времени и сил.

— Ваши прихожане, наверное, уже привыкли к таким, будем говорить, экспериментам. Но я сомневаюсь, что это будет принято широко. Люди не всегда с доверием относятся к словам священника, а к тому, что прозвучит из уст мирянина, тем более не прислушаются.

— Сомнение имеет право на существование, и умеренный скепсис — хорошая вещь. Нехороша всеядность. Но нельзя стоять на месте, надо находить талантливых людей. Ведь если мы умную, яркую личность не направим в русло каноничного благовестия Евангелия, она все равно будет проповедовать, только что-нибудь другое. Все сектантские миcсионеры — это люди, упущенные нами, как мыло, выскользнувшее из рук. Потому, что мы слишком заузили эту сферу, отдав ее только священнослужителям. И если мы сегодня не предоставим этим ярким личностям поле для деятельности, то завтра будем иметь в их лице оппонентов.

— А что в таком случае лучше: когда таких людей обнаруживает священник или когда они сами рвутся: «Дайте мне попроповедовать»?

— Если человек попадает к священнику со стороны и говорит: «Я хочу, я могу, я буду», то его нужно успокаивать, «причесывать», обхаживать и проверять, узнать его историю, следить за его чтением, требовать от него письменных работ, какой-то незаметной активности — взять его в пономари, в сторожа, в шоферы, узнать его семью, его болевые точки, степень воцерковления. Здесь требуется педагогическое чутье и пастырский талант. Бросать такого человека сразу в работу нельзя. Нужно, чтобы он полюбил Евхаристию и перестал верить в свою звезду… Понимаете, человек в любом церковном деле успешен тогда, когда он перестает верить в себя.

— То есть ему в этом стремлении потрудиться необходимо достигнуть какой-то степени бесстрастия?

— Это история Авраама: чтобы Исаак жил, нужно было оказаться готовым его убить. Нужно, чтобы ты долго был бездетен, потом у тебя родился сын, когда ты его уже не ждал, а потом, когда ты уже вообще собрался умирать, тебе сказали: «Возьми сына твоего, единственного твоего, возлюбленного твоего, и веди туда, куда Я тебе скажу. И там принеси его в жертву». И ты пошел. И когда ты поднял нож и уже, в принципе, умер сам, руку твою удержали. А что дальше? Ты, конечно, рад, что сын твой остался жив, но хвалиться уже не будешь: «Это я сделал! Посмотрите, какой я!». Потому что теперь ты уже настолько иной, что для глупого тщеславия в тебе нет ни одного миллиметра. Мы недооцениваем этот момент, но мы — дети Авраамовы. Поэтому если мы трудимся для Бога, то должны трудиться именно так, с этой авраамовой готовностью, вот тогда будет настоящий плод.

— Батюшка, Вы призываете к постоянному проповеданию и сами этому следуете. Но разве для такого проповедника не существует опасности выговориться, опустошиться и сойти на «механику»?

— Опасности существуют, и их много. Конечно, можно просто надоесть слушателям. Они могут просто отравиться красноречием, и тогда простая истина, сказанная без словесных красот, не тронет их, останется вовсе незамеченной. Но все-таки Бог правит миром: иному посылает болезнь, чтобы он отдохнул от проповеди, а люди отдохнули от него. От нас же требуется импульс, задор и стремление работать Господу. Потому что человек должен сгореть до конца, выработаться на 100 процентов, не оставляя немножко для себя, как Анания и Сапфира.

— Но ведь необходимо время для того, чтобы побыть наедине с собой, вслушаться в себя, иначе ты все изнес из себя, а нового не приобрел, просто не успел. Чувствуете ли Вы необходимость в этом уединении, каком-то внутреннем и даже внешнем молчании?

— Да, человек, когда проповедует, отщипывает от сердца, как от буханки хлеба, и раздает эти кусочки разным людям. А потом сердца не остается. Но есть и другая проблема: есть такое обилие того, что нужно сказать, и понимание, что сказать ты успеешь только малую долю. Это все относится к тому внутреннему кошмару, в котором, вообще-то, живет всяк человек: проповедник, врач-хирург, боевой офицер. Всегда существует полное убеждение, что ты не являешься воплощением того, о чем ты говоришь, и что ты виноват во всем, что сказал. Ведь от слов своих оправдишися, от слов своих осудишися (ср.: Мф. 12, 37). Но говорить все-таки нужно, понимаете?

— Наверное, у каждого проповедующего, пишущего священника наступает момент, когда он чувствует, что уже все сказал и теперь настало время сомкнуть уста и проповедовать только своей жизнью?

— Это очень индивидуально, но, мне кажется, неизбежно. Все равно рано или поздно придется замолчать. Не потому, что нечего сказать, а потому, что пора говорить другим или тебе пора проповедовать уже кровью, а не языком. Мы помним про Иоанна Богослова, как он, ослабевший от старости, не замолкал, но его проповедь была старчески минималистична. «Дети, любите друг друга». Ты можешь умалиться до одной фразы. «Христос воскресе», например.

— Насколько Вы близки или далеки от этого?

— Я не знаю о себе ничего, и мне страшно думать о себе, но я вас уверяю, что думаю… Перед каждым человеком простирается очень много дорог, и иногда кажется, что жизнь закончилась, а это всего лишь такой зигзаг, за которым открывается совершенно другая перспектива. Я, например, жалею, что не выращиваю цветы или клубнику, не летаю на вертолете, не перевожу с классических языков и вообще не делаю того, что хочу. Но есть то, что меня мучит, — правда, которую я знаю как священник, и я не могу не говорить о ней. Наша православная культура должна быть словесной. Исихазм — это форма высшего развития словесности до отказа от слов и погружения в Божественную тишину. Если не дойти до пика словесности, никогда не дойдешь до исихазма. Сначала Пушкин, через 25 лет — Паисий Величковский, еще через 10 лет — только Иисусова молитва, а потом — лишь Царствие Небесное…

Фото автора и из архива редакции

Журнал «Православие и современность» №27 (43)