Осеннее воскресение

Юрию Петровичу Бокому посвящается

Новый осенний день занимался за окном. По холодному полу босиком пошлепал на кухню. С седьмого этажа далеко все видать. На улице никого – воскресенье. И – словно плывет все перед глазами. После вчерашнего, что ли? Так тоскливо на душе, хоть волком вой… Попробовал радио включить, а то одному совсем беда. Впрочем, нашлось занятие и получше: хлеба в доме ни крошки, можно сходить в магазин.

Наскоро одевшись, Савельич вышел за дверь. Лифт так и не включили, и, поминая недобрым словом страну и власти, потопал своим ходом. Ему за полтинник только, а здоровья совсем нет: сердце. Вниз еще ладно, а вверх – уже одышка, и голова кругом идет. На улице легче: рядом люди есть. Вот, кстати, Иван идет, зять, живут они с дочкой через два подъезда. Странный он человек, в Бога верит.

– Привет, Иван.

– Здравствуйте, Федор Савельевич.

– Куда путь держишь?

– В церковь.

Открыл было рот Савельич новостями поделиться, поговорить «за жизнь», но остановился. Лицо у Ивана не такое, чтобы беседы разводить.

– А… Ну иди.

Кивнул в ответ Иван и дальше зашагал. А Савельичу опять на душе сумятица: не так все сегодня, не ладно.

Двадцать лет простоял он у станка, точил заготовки. Построил квартиру, вырастил дочь, выдал замуж. Зарабатывал хорошо, машину купил, дачу, гараж. Но сейчас не радует это все, не греет. Оглядываешься назад: на что жизнь положил? Обидно, ох как обидно… Куда идти, что делать?

Чуть поодаль, у входа в магазин, толпились мужики. Они всегда тут стоят. Наглядно их знает Савельич, но дружбы особой не водит. Они жизнь жгут до конца, а у него внуки растут. Но сегодня – так и застыл Савельич на распутье. Словно кто толкает его: «Иди к ним». Но, с другой стороны, ясно: пойти – значит день под откос, да еще воскресенье… Совсем растерялся Савельич. Но тут представилось ему: сядут они где-нибудь в закутке, нальют по маленькой, побеседуют. Какая-никакая, а все-таки компания…

И решил Савельич: надо поднять настроение, а то совсем раскис в одиночестве. Но тут навстречу ему Оленька, внучка. Пять годиков ей, чего она сюда забрела?

– Оленька, ты что здесь делаешь?

Девочка встрече не удивилась, ответила спокойно и делово:

– В магазин иду, за печеньем.

– Одна? Кто отправил тебя? Где мама?

– Сама пошла.

Савельичу и радость, и возмущение. Любит он Оленьку, да и как ее не любить, умницу? А возмущение корни имеет старые. Давно уже Савельич неодобрительно посматривает на воспитательную политику дочери. Двое детей у них с Иваном: Оленька и Николай. Николаю уже десять. Оленька еще ладно – цветик Божий, что взять. А мальчик растет молчаливый, задумчивый. Его бы в спорт отдать или кружок какой – так нет, возят по храмам да монастырям. Хотя, с другой стороны, душа у него добрая… А кто их разберет сейчас с этим воспитанием, но уж посмотреть-то за Оленькой можно.

– Ну-ка, марш домой. Я и маме твоей всыплю.

Оленька, уже повернувшись к дому, протянула жалобно:

– А печенье?

Суровость у Савельича не больно-то и глубока:

– Ладно, пойдем за печеньем твоим, покупательница.

Пока они выбирали покупку, пока открывали яркий пакет, Савельич и думать забыл о своей затее с выпивкой. А вышел из магазина – снова нахлынуло. Но делать нечего: внучку домой надо вести. И пошли они обратно.

Во дворе Савельич встретил соседа своего, Мишу Стрелка. Стрелок – это прозвище такое. По молодости полоснула ему по лицу цепь от бензопилы, и с тех пор он на один глаз прищуренный. Будто целится в кого-то. Вот и прилипло к нему: Стрелок. Но мужик Миша хороший, компанейский.

– Привет, Стрелок! Чего тут рыскаешь?

– О, Савельич! Ты-то мне и нужен. Я тут у жены подряд взял: хочу в подвале стенку вывести. Не хочешь поучаствовать? Пообедаем вместе, все как полагается.

Соседу отчего же не помочь? Да и делать все равно нечего.

– Сейчас, только внучку домой отведу.

С дочкой ругаться Савельич передумал – некогда. Да к ней и гости какие-то приехали. Так, с порога, вручил ребенка и побежал.

У Стрелка в подвале все готово к работе: цемент, песок, кирпичи. Из пакета в углу виднелось запечатанное стеклянное горлышко.

– Ну, ты готовился основательно, – хмыкнул Савельич.

– А то…

Пока Стрелок готовил раствор, Савельич оценил объем работ. Простая стенка будет, в полкирпича. Как раз к обеду и справятся. Хотели было натянуть веревочку – для линии, потом передумали. Чего тут на три кирпича конструировать?

И завязалась спорая работа. Стрелок взялся за мастерок, а Савельич только успевал кирпичи подавать. За час выложили почти полстены. Но тут-то и начался у них разлад. Миша и так прищуренный, а когда смотрит линию… от смеха не удержишься. Савельич прыснул раз, потом другой. Миша надулся и ряд ровнять перестал. Вот и получилось: ближе к концу работы пошел у них перекос. Первым это заметил Савельич:

– Стрелок, чего тебя в сторону тянет?

– Где?

– Да вот. Или ты арку выводить собрался?

Миша присел на корточки и начал корчить такие рожи, что Савельич захлебнулся смехом.

Миша обиделся.

– Ты вот что, если сюда ржать пришел, иди погуляй лучше. Мне работать надо.

Савельич только пожал плечами и сунул Стрелку очередной кирпич.

Но дело у них совсем разладилось. Два часа они мучились – пытались выровнять кладку. Но тут вообще какая-то ерунда получилась – выпуклая стена. Радости это не прибавило, и заканчивали они «косо-криво, лишь бы живо». Положили последний ряд, отошли.

– Ну, Стрелок, и понастроили мы с тобой, – почесал затылок Савельич. – Что делать-то будем?

И тут стенка рухнула.

Падала она сначала тихо, будто бы нехотя, а под конец грохнула всем своим весом, только пыль поднялась.

– Вот это да! – вроде как восхищенно протянул Савельич. – Здорово!

– Ага, – отозвался Стрелок, – вот и перекусили.

– Бутылка… там?

– Там.

Осторожно ступая по качающимся кирпичам, они нашли мятый и перепачканный пакет. Внутри образовалось остро пахнущее, хищно поблескивающее осколками месиво.

Стрелок, на которого больно было смотреть, махнув рукой, пошел к выходу.

Распогодилось, и после подвального полумрака полуденное солнце ударило по глазам.

Посидели на скамеечке, помолчали.

– Пошел я, – протянул наконец Стрелок, – ничего не хочу.

– Давай.

Чирикали воробьи, сновали прохожие, легкий ветерок покачивал кроны деревьев. Утренняя тоска снова вернулась к Савельичу. И так стало ему плохо, что побоялся идти обедать в пустую квартиру. Сердце это все, сердце, аж заходится сегодня оно. Понурив голову и растирая рукой левую сторону груди, Савельич побрел к дальней лавочке: там маячили цветные косынки.

Бабушки эти всегда тут сидят. Хоть к ним приткнуться, что ли?

Савельич поздоровался, подсел к пенсионеркам.

Начались вопросы про дачу, про внуков, про здоровье. А как же: новый человек пришел. Им, пожилым да одиноким, это вроде как отдушина. А Савельичу – скука одна. Вроде как рановато ему за пересуды, как за соломинку, цепляться. Вот и отвечал он коротко и односложно. Заметив это, старушки повернули беседу на уже известную колею: где, что, почем. Впрочем, и у них сегодня дело не клеилось: разговор то вспыхивал, то затухал. Тогда сидели молча, подставляя лица нежаркому сентябрьскому солнышку. Оно же запуталось уже в антеннах соседней девятиэтажки: осень! Еще часа два-три – и темно будет, день прошел.

Савельич поднялся и, не прощаясь, пошел. Куда, зачем? Он и не думал об этом. Хотелось ему плакать, да он и плакал почти: все расплылось перед глазами. Вспомнилось ему почему-то детство, деревня, лес да речка, бабка покойная да родня. Потом молодость, учеба в городе, как с женой встречались, сколько планов было и надежд… Куда делось все это? Почему уперлось в суету эту и беспросветность? Вся жизнь проплыла перед глазами, пока в забытьи брел Савельич по двору. А когда очнулся, стоял у дочкиного подъезда. Сначала решился он зайти к ней, поднялся даже на этаж; но – замер в нерешительности. За дверью слышалась медленная музыка, глухо доносились голоса. Кому он там нужен с тоской своей стариковской? Дочка была, пока косы плел, а сейчас – жена мужнина. Свое у них хозяйство, свои проблемы, свой мир, и в мире этом не видел Савельич себе места.

Он собрался уже уходить, но вдруг в замке щелкнул ключ. Савельич приосанился. Дочка шагнула ему навстречу, подняла глаза, радостью озарилось лицо:

– Папа, как хорошо, что ты пришел! А я к тебе: пообедаешь с нами?

И Савельич шагнул в полосу света.

Навстречу вылетела Оленька:

– Деда пришел! Деда пришел!

Савельич бережно поднял ее на руки, подержал немного, молча поставил на пол. Подошел и внук, обнял его, помог раздеться. А Савельич все слушал себя: медленно возвращалась к нему жизнь, но не вся, не полностью. Терпкий привкус беды так и остался в душе; а впрочем, может, это только кажется так?

Внучка все же не давала покоя, дергала, тормошила его:

– Деда, а где ты был? А ты купил мне что-нибудь? А у меня новая книжка; хочешь, покажу?

Книжку Оленьке подарили гости – два похожих бородача, зятевы друзья. Про них уже слышал Савельич, они вроде строят храм где-то на окраине; Иван туда ездил им помогать. Но видеться до сих пор не доводилось. Разговор не клеился сначала, и, пока дочка доносила последние тарелки, Савельич полистал внучкину книжку. А там – тоже одни церкви да кресты нарисованы. Книжку отложил.

Наконец все собрались. Встали на молитву: так уж у них заведено. Савельич остался сидеть. Он и раньше молиться не поднимался, чего теперь перекраивать?

Иван разлил всем красное тягучее вино, сказал слово. Говорил обычное – про здоровье и благополучие, только слова другие: «почивает», «долгоденствие», «благодать».

Первое время Савельич все свое внимание отдавал внучке. Она залезла к нему на колени и притихла. Тихонько побеседовали они про бабушку, про деревню и про петуха. В разговор же за столом Савельич старался не вступать. Гости зятевы – люди простые, душевные, а все-таки другие. Говорят о своем, да и слушать, наверное, о том же захотят. Но со временем, постепенно немного оттаяла у Савельича душа. Беседа шла немудреная: про стройку опять же, цемент да побелку, но стоял за этой простотой иной смысл, светлый и высокий. И как-то незаметно Савельич втянулся в разговор: там два слова о краске вставил, тут про лебедку подсказал. А потом рассказал всю историю про рухнувшую стенку, как он умел – в лицах и с подробностями. Посмеялись, конечно, но и заметили, что в воскресенье нечего было начинать. А они-то со Стрелком и не думали про воскресенье…

И так, за весельем да разговорами, и не заметил Савельич, как сгустилась на улице темнота. А только глянул в окно – и замер, поменялся в лице и слушать перестал.

За белесой сеткой гардин догорал короткий осенний день. Черные углы многоэтажек наглухо закрыли горизонт – одна только закатная полоска перечеркнула небосвод, подсветила багровым чернильные разводы облаков.

И – забытая было боль вернулась к Савельичу. Сначала – будто тисками сдавило сердце, стало трудно дышать. Потом – отпустило немного, но тяжесть осталась. Потом снова схватило, еще сильнее. Савельич несколько раз глубоко вздохнул, но боль не уходила. Он встал и, опираясь о стенку, шагнул к балкону. Увлеченные разговором гости ничего не заметили. Савельич отдернул шторы, распахнул балконную дверь. Уличные цвета, звуки, запахи хлынули ему навстречу. Он, как мог, цеплялся за них, но сейчас они не спасали, ускользали от него, мерцали и таяли в напряженно звенящей пустоте. Савельич хотел было сесть на стоящую тут же табуретку, но не смог уже, просто рухнул на пол, опрокидывая балконные шкафчики и цветочные горшки…

Дальше все виделось ему будто со стороны: как несли его на диван, как расстегивали рубашку, как вливали в рот что-то мятное. Будто и не с ним все это было, или – с ним, но как-то не здесь, вдалеке. Он же видел перед собой только светлые Оленькины глаза. Девочка все время была рядом с ним: и на диване, и при врачах, и потом, когда его несли вниз на носилках. И уже в самом конце, когда их разлучили – захлопнулись двери «скорой», и она осталась стоять на асфальте, Савельич вдруг понял все ясно и окончательно. И то, что жизнь его догорает, точно тихий сентябрьский день. И то, что ночь будет длинной и холодной. И то, что ему не дождаться уже утра и нового света.

Но Оленька, эта вот маленькая девочка, – она его путь ко спасению. Пройдет время, вырастет она светлой и чистой, и его, заплутавшего, вымолит и мир возвратит на утерянные им изначальные пути.