Царьград, который перестал царствовать. Часть 3

Святейший патриарх Иов

Его заседания проходили в 1438–1445 годах последовательно в Ферраре, Флоренции и Риме. Собор был созван папой Евгением IV в противовес Базельскому Собору (1431–1449), созванному по инициативе части представителей Католической Церкви, выступавших за ограничение папской власти и подчинение ее авторитету Вселенских Соборов (католических)^[1]. Важнейшим вопросом, который был вынесен на обсуждение участников Ферраро-Флорентийского Собора, являлась проблема преодоления разногласий между западно- и восточно-христианской Церквами с последующим заключением унии между ними. В Италию прибыла многочисленная делегация из Константинопольской Патриархии: ее предстоятель патриарх Иосиф II, византийский император Иоанн VIII Палеолог, высшие архиереи (среди которых был и митрополит «всея Руси» Исидор) со свитами. Присутствовали также и представители других Православных Церквей.

Собор рассматривался православной стороной как VIII Вселенский, и в Византии делали на него ставку как на примирительный, по итогам которого будут ликвидированы разногласия, разделившие западно- и восточно-христианскую Церкви в момент «великой схизмы» 1054 года. Время от времени появлявшиеся уже с XII века идеи объединения Церквей обрели конкретную форму в середине XIV столетия, и на этот раз инициатором переговоров выступила сама византийская элита, причем было выдвинуто два проекта. Первый исходил от правящего императора Иоанна V Палеолога и предполагал уступки со стороны православных. Второй, наоборот, был ортодоксально православным, его выдвинул бывший император Иоанн Кантакузин. В дальнейшем, на протяжении второй половины XIV – первой трети XV веков, различные вопросы, связанные с унией между Церквами, особенно активно обсуждались в Восточной Европе. В свою очередь, идея объединения захватывала все большие церковные круги на Западе.

Естественно, греки в большинстве своем рассчитывали на то, что им удастся убедить католиков в заблуждениях и заключить унию на православных основаниях. Впрочем, достаточно сильной была и партия, которую поддерживал правящий император, считавшая, что возможны уступки католикам. Эта позиция обуславливалась серьезным политическим обстоятельством: Византия находилась на краю гибели, теснимая турками. Подписанная уния давала византийцам возможность надеяться, что братский христианский Запад тут же отправит своим восстановленным единоверцам военную помощь, и враг общими усилиями будет отброшен. Однако на Соборе выяснилось, что воссоединение Церквей на условиях принятия православных догматов невозможно. Преобладавшая на Соборе католическая сторона имела все преимущества и рычаги давления. Грекам же в условиях катастрофического положения империи приходилось принимать условия со стороны. Настаивать на своих условиях им было не под силу.

Кульминацией Ферраро-Флорентийского Собора стало подписание унии в июле 1439 года, согласно условиям которой Константинопольский Патриархат признавал основные догматические положения западно-христианской Церкви, верховную власть папы Римского, но сохранял сложившиеся церковные структуры и обрядность. Подписана была уния и делегацией Русской Церкви во главе с первым лицом – митрополитом-греком Исидором, который стал ярым сторонником и проводником унии в жизнь. (Впоследствии некоторые члены делегации заявили, что согласились поставить подписи под соборным определением исключительно под нажимом со стороны.)

Но уния, подписанная в Италии, не была принята на Руси.

Впрочем, надо отметить, что сразу после Ферраро-Флорентийского Собора его решения не везде на Руси были резко осуждены, а некоторые книжники, как считает исследователь В.А. Кириллин, даже увидели в унии долгожданное снятие различий между христианами. Возможно, одним из мест, где сразу же было выражено резкое неприятие унии, стал Великий Новгород. Архиепископ Новгородский Евфимий Вяжицкий (1429–1458) придерживался, как считают некоторые современные исследователи, афонской традиции. Он разработал новую антиуниатскую строительную и иконописную программу для Новгорода; под его защиту ушли некоторые участники русской делегации на Ферраро-Флорентийском Соборе, не согласные с унией. В частности, ярый обличитель унии Симеон Суздальский, автор антикатолической «Повести о Восьмом Соборе», по его собственному свидетельству, после бегства из Венеции «прибег к Новугороду» и «пребыл лето у великого святителя владыки Еуфимиа Новогородьского». Именно тут он начал писать свою обличительную повесть.

Укреплению «антилатинской», а следовательно, и антиконстантинопольской (поскольку именно Византия ратовала за унию) позиции во многом способствовали решения Иерусалимского Поместного Собора, созванного по предложению патриарха Иерусалима Иоакима, в котором участвовали также Александрийский и Антиохийский патриархи. Состоявшийся в 1443 году Собор осудил унию и предал анафеме всех сторонников подчинения римской курии. Но в великом княжестве Московском открытое неприятие унии проявилось несколько раньше.

В марте 1441 года митрополит «всея Руси» Исидор, ставший горячим приверженцем Флорентийской унии, вернулся в Москву. Многие историки Церкви отмечали, что еще до приезда Исидора в Москву до Руси дошли сведения о решениях, принятых на Соборе, и здесь успели приготовиться к приходу митрополита с целью его обличения. О принятой унии на Руси, разумеется, было известно, но ни о какой подготовке особой «встречи» митрополита для его моментального разоблачения не может быть и речи. Ведь известия с Запада шли самые противоречивые. С одной стороны, патриарх – высший иерарх Церкви – подписал унию, а значит, на Руси должны подчиниться. С другой, в самой Византии попытки фактического проведения унии в жизнь императором, тоже подписавшимся под соборным определением, были крайне непоследовательны и встречали непонимание радикально настроенной паствы. Заявленная в позднейшем официальном летописании позиция резкого неприятия Москвой принесенных Исидором новшеств и мгновенных решительных действий, направленных против «исидорова прихожения», есть проекция на начало 1441 года более поздней точки зрения. Вероятно, отрицательное отношение к Исидору и его идеям было обосновано несколько позднее, на Архиерейском Соборе Русской Церкви, который был специально созван по инициативе великого князя московского Василия II Васильевича Темного через непродолжительное время после возвращения Исидора.

После разоблачения на Соборе Исидора заключили под стражу в Чудовом монастыре Московского Кремля до выяснения всех обстоятельств: на Руси все еще опасались самостоятельно решать сложные богословские вопросы, тем более непосредственно затрагивающие интересы Патриархии Константинопольской. Из Чудова монастыря митрополит вскоре бежал (или, что более вероятно, ему дали бежать) в Литву – еще одно проявление опасений Москвы за собственные чрезмерно самостоятельные действия. Русская Православная Церковь осталась без архипастыря.

Непростое положение 1440-х годов получило следующую оценку в одной из последних работе Б.Н. Флори: «У кормила Константинопольского Патриархата продолжали стоять сторонники Флорентийской унии, и в этих условиях все более укреплялась мысль о создании на Руси своей самостоятельной церковной организации, не нуждавшейся в санкции Константинополя». Таким образом, в условиях отступления от Православия Константинопольской Матери-Церкви Русская Православная Церковь оказалась перед необходимостью дальнейшего самостоятельного определения своего пути, что подразумевало автокефалию. Признание канонического авторитета Константинополя теперь было невозможно без принятия и унии.

По всей видимости, в качестве правовой основы автокефалии было использовано 15-е правило Двукратного Собора 861 года в Константинополе. Согласно этому правилу, местная церковная организация не только имела право порвать каноническое общение с высшей церковной властью, если та впадала в ересь, но и объявлялась в таком случае «достойной чести, подобающей православным»: «Отделяющиеся от общения с предстоятелем ради некия ереси, осужденныя святыми Соборами или отцами, когда… он проповедует ересь всенародно и учит оной открыто в церкви, таковые, аще и оградят себя от общения с глаголемым епископом прежде соборного разсмотрения, не токмо не подлежат положенной правилами епитимии, но и достойны чести, подобающей православным. Ибо они осудили не епископов, а лжеепископов и лжеучителей, и не расколом пресекли единство Церкви, но потщились охранити Церковь от расколов и разделений». Наверняка, на Руси применялись и другие канонические нормы, дававшие основания для самостоятельного избрания митрополитов.

Естественно, автокефалия отвечала растущему самосознанию как самой Русской Церкви, митрополичья кафедра которой со второй четверти XIV века находилась в Москве, так и московской великокняжеской власти, все увереннее претендовавшей на общерусское господство. Результатом перипетий 40-х годов XV века стало избрание Собором русских архиереев епископа Рязанского Ионы на митрополичий престол «всея Руси» в 1448 году. Однако и тогда на Руси не было полной уверенности в том, что решение об автокефалии принято без нарушений канонических норм и, главное, будет одобрительно воспринято православным миром. Проблема самопровозглашенной церковной независимости приобрела особую остроту после 1453 года.

Захват Константинополя турками-османами под предводительством султана Мехмеда II 29 мая 1453 года и падение христианской империи Второго Рима расценивались не только в Греции, но и за ее пределами как наказание Божие за грехи. Более того, огромное впечатление, произведенное падением Константинополя на современников, усиливалось в соответствии с эсхатологическими ожиданиями, набиравшими ход ко второй половине XV века: 1492 год от Рождества Христова соответствовал 7000 году от сотворения мира, что, согласно представлениям, широко распространенным в то время, являлось последней точкой течения времени. По истечении семи тысяч лет ожидались явление антихриста, Второе пришествие Христа, Страшный суд и конец времен. Умонастроения на Руси той поры ярко отразились в рукописном сборнике житий, составленном в 1459 году, из собрания Государственного Исторического музея. Эсхатологические ожидания пронизывают весь сборник и начинаются уже во введении, в котором подчеркивается, что книга содержит «житиа святых и богоносных мужи, иже в последняа времена рода нашего в посте и молитве просиявших; не бо един или два, но мнози и велици чюдотворци». Не менее значительно предисловие к житию Игнатия Ростовского: «Прославимь убо, братие, всемилоставаго Бога и Пречистую его Матерь, еже нынешняя лета и последняя времена прояви Бог таковаго светилника и учителя церковнаго» (выделено в обоих случаях мной. – А.Т.).

Разгром Византии, императоры которой объявляли себя правителями ойкумены, еще больше настраивал на мысль о грядущем конце мира. Характерные переживания того времени отражены в «Повести о взятии Царьграда турками», составленной во второй половине XV века: «Еже на нас милость Божью и щедрот отвращаемся и на злодеяния и безакония обращаемся, имиже Бога и Пречистую Его Матерь разгневаем… Такоже и ныне, в последняя времена, грех ради наших… приуничижеся град, и смирися дозела и бысть яко сень в винограде и яко овощное хранилище в вертограде». Таким образом, турецкий плен, с точки зрения современников, сам по себе свидетельствовал о серьезнейших преступлениях греков перед верой и Богом, а также вполне определенно намекал на близость «последних времен». В свою очередь, разгром Византии связывался непосредственно с Флорентийской унией, воспринимался как наказание Господне за измену истине православного вероучения.

Все эти обстоятельства способствовали тому, что в высших церковных и светских московских кругах крепла уверенность в правильности выбранного пути – к автокефалии.

Но у каждой медали есть своя оборотная сторона. Дело в том, что с восшествием на Константинопольскую патриаршую кафедру главы ортодоксальной православной партии Геннадия Схолария в январе 1454 года – уже после падения Константинополя – Флорентийская уния, не встретившая сочувствия у большинства населения Греции, была окончательно отвергнута, и Греческая Церковь вернулась в лоно Православия. Таким образом исчезал прецедент, благодаря которому Русская Церковь заявила о своей независимости. Следующим шагом, по идее, должно было стать воссоединение Церквей. Но автокефалия в равной степени была нужна и крепнущему Русскому Православию, и только-только рождавшемуся из пепла феодальной раздробленности единому Русскому государству. Путь назад был невозможен.

Определяющую роль играло и то, что с исторической арены сошло православное Византийское государство. Над Вселенским Константинопольским Патриархатом нависла всепоглощающая тень новой империи – теперь уже исламской. Не только крупный военачальник своего времени, но и тонкий политик, покоритель Византии султан Мехмед II уже через считанные месяцы после захвата Константинополя предпринял шаги по реставрации патриаршей власти: кафедра патриархов Константинополя вдовствовала еще с 1451 года, после бегства на Запад униатского патриарха Григория Маммы. Показательно, что Мехмед II остановил свой выбор на убежденном противнике Флорентийской унии Геннадии Схоларии. Еще более примечательно то, что Геннадий Схоларий, попавший в плен в дни падения Константинополя, а затем проданный в рабство, разыскивается и выкупается султаном специально для последующего определения на патриаршую кафедру.

О роли, которую играла высшая власть Османской империи не только в деле восстановления Патриархии Константинопольской, но и впоследствии (например, того же Геннадия Схолария, ушедшего на покой, дважды возвращали на патриарший престол по воле султана), наверняка было известно в русских пределах. Подчиняться патриархам, которые сами зависели от «бесерменов», было невозможно в новых исторических условиях. В первую очередь, это касалось взглядов великих князей московских. Они прекрасно понимали, какие именно доказательства надо приводить для обличения патриархов в глазах православного русского населения. Поскольку обращение к Флорентийской унии в деле утверждения автокефалии Русской Церкви больше не являлось таким актуальным, в противостоянии с Патриархией Константинопольской разыгрывалась «исламская карта». А отношения между двумя Церквами все больше накалялись, хотя еще совсем недавно они строились на канонических принципах взаимоотношений дочери и матери.

Как показала исследовательница Е.В. Белякова, пик конфликтных отношений между Константинопольской Патриархией и Русской Церковью пришелся на рубеж 60–70-х годов XV века. Причем следует отметить, что в решительное наступление перешла именно греческая сторона. Поводом к такому развитию дел стала проблема дальнейшей церковной ориентации митрополии «Киевской, Литовской и всея Руси», или западнорусской. Обратимся к ее истории.

21 июля 1458 года на папском совете в Риме с согласия беглого митрополита Исидора, который признавался папской курией единственным законным митрополитом «всея Руси», было принято решение о разделении единой Киевской митрополии на две части: их можно условно назвать «западной» и «восточной». В западную часть вошли епархии, которые находились в политических границах владений Польши и Литвы. Восточная часть, то есть епархии великого княжества Московского и независимых русских земель, оставалась в подчинении митрополита Ионы. Все в том же Риме 15 октября 1458 года униатским патриархом Григорием Маммой в предстоятели западной части митрополии – «Киевской, Литовской и всея Руси» – был рукоположен последователь Исидора Григорий Болгарин. (Разумеется, с точки зрения папской курии, именно Григорий Мамма был настоящим и единственно законным патриархом Константинопольским.) Некогда единая митрополия всея Руси оказалась разделенной более чем на 200 лет, причем западная ее часть подчинялась митрополиту-униату.

Однако к середине 1460-х Григорий Болгарин решает порвать с унией, вернуться в Православие и воссоединиться с Патриархией Константинопольской, которая, как уже было сказано, окончательно отвергла унию еще в годы предстоятельства Геннадия Схолария. В 1465 году Литовский митрополит попросил «благословения и подтверждения» у патриарха Симеона и получил их уже при преемнике Симеона патриархе Дионисии (первое патриаршество: осень 1466 – конец 1471). Именно покаяние Григорий Болгарина стало поводом для наступления Константинопольского Патриархата на Москву.

Признав Григория Болгарина, 18 февраля 1467 года Дионисий отправил на Русь послание, адресованное «благородным и благоверным и христолюбивым князем и княгинем, боярам, и детям боярским, и купцам, и всему христоименитому господню людству». В нем он прямо объявлял, кто находится с ним в каноническом общении, а кто – в расколе. Самочинная, по мнению патриарха, Русская Православная Церковь с митрополичьим центром в Москве должна была подчиниться Григорию Болгарину: «А што вделали на Москве, аж бы того перестали делати… бо то ест против правил и против закону Божиего, елико именовали на Москве от Ионы и до сих часов митрополитов, тых всих великая зборная наша святая церковь не имает». Такая позиция Константинополя, естественно, должна была вызвать ответный удар со стороны Москвы.

До нашего времени сохранилось послание великого князя московского Ивана III в Новгород, в котором государь, отвечая на обвинения Дионисия, пытается в свою очередь убедить новгородцев, что признание канонического авторитета патриарха в современных условиях невозможно. Именно «исламскую карту» и разыгрывает Иван III. В грамоте есть такие слова: «Большие церкви Божьи соборные турецкий султан в мизгити (мечети. – А.Т.) починил, а которые церкви оставил патреярху, а на тех крестов нет, ни звону нет – поют без звону». Главная задача послания состояла в том, чтобы показать, насколько нынешнее состояние Православия в Греции, закабаленной турками, не соответствует высоким требованиям, предъявляемым к Православной Церкви.

Серьезность положения в отношениях между Церквами очевидна.

Однако и тогда исторические обстоятельства в конечном счете взяли верх. Во второй половине XV – начале XVI века после трех с лишним столетий феодальной раздробленности, двух с лишним столетий зависимости от Золотой Орды было создано централизованное Русское государство – крупнейшая в Европе держава. Более того, к концу XV столетия Россия оказывается фактически единственной независимой православной страной в мире (!), и взоры покоренных православных народов обращались к ней – к их последней надежде. За помощью, в первую очередь – финансовой, в далекую Москву поехали и крупнейшие церковные иерархи, и посланники политической элиты со всех уголков православного мира: из Египта, Палестины, с Синая, Балкан…

Теперь реальная обстановка, действительное положение вещей просто требовали потепления отношений между Русской и Константинопольской Церквами. По справедливому мнению выдающегося историка Церкви А.В. Карташева, русская автокефалия укреплялась при молчаливом согласии Константинополя, который не хотел «терять своего лица» благословением независимости и в тоже время прекрасно понимал, что спокойные отношения с крепким и самостоятельным православным Московским государством выгоднее ссоры. Ярким подтверждение тому служит послание патриарха Феолипта I митрополиту «всея Руси» Варлааму, составленное в июле 1516 года, в котором патриарх еще задолго до официального принятия русскими государями царского титула удостаивал великого князя московского Василия III царским достоинством – «наивысшего и кратчайшего царя и великого краля всея православныя земли, Великия Руси». Окончательно же раздор был преодолен в 1589 году с избранием первого патриарха всея Руси Иова.