«Ибо всякий из нас служит!..»

Современная государственная идеология России и ее «николаевские» корни

Император Николай I Павлович (1796 -1855)

Как известно, термин «идеология» ввел французский ученый-революционер Дестют де Траси (1754–1836). В самом широком смысле им обозначается система взглядов и идей, в которых осознаются и оцениваются отношения людей к действительности и друг к другу, социальные проблемы и конфликты, а также содержатся цели (программы) социальной деятельности, направленной за закрепление или изменение (развитие) данных общественных отношений. Понятие «политическая идеология» имеет более узкий смысл. Это относительно систематизированная совокупность понятий, идей и представлений, в которых различные субъекты политических отношений (индивиды, социальные группы, классы, нации, общество) осознают свои политические позиции и интересы и которыми они оправдывают свои политические устремления. Что же до «государственной идеологии», то она обычно включает в себя широкий комплекс идей и представлений, выработанных данным народом или, что одно и то же, данной нацией относительно своего прошлого, особенностей своего становления и развития в качестве социально-политической целостности, о своем месте и роли в современном мировом сообществе, об основных направлениях и задачах своей внутренней и внешней политики, путях и способах их осуществления.

Германский ученый Карл Манхейм, написавший один из самых капитальных трудов по данной теме «Идеология и утопия», считал, что каждый из нас детерминирован в своем мышлении собственной системой предубеждений – так называемой тотальной идеологией. А в области политики теоретик в своих оценках и волевых импульсах настолько тесно связан с определенным политическим течением, с одной из борющихся сил, что можно говорить о различии стилей мышления, различии, которое простирается даже на логику. «Знание – сила», – писал еще в XVI веке известный британский ученый и государственный деятель Фрэнсис Бэкон. «Идея, овладевшая массами, становится материальной силой», – вторил ему 300 лет спустя Карл Маркс. И хотя Маркс одновременно разоблачал идеологию как «ложное мышление», не применяя данный термин к собственной системе воззрений (он трактовал марксизм как «научную теорию»), его работы оформили идеологические претензии множества радикальных партий ХХ века, пришедших к власти в разных странах мира.

Продолжающееся жесткое мировое противоборство трех основных идеологических систем – либеральной, коммунистической и националистической[1], формат которого окончательно сложился в годы Второй мировой войны, не должно скрывать от нас общего происхождения этих систем, делающих упор на разные члены базового лозунга французской революции 1789 года – «Свобода. Равенство. Братство». Когда речь заходит о выборе первичной ценности, либералы обычно отдают предпочтение свободе, коммунисты – равенству, а националисты – братству (понимая его как превосходство группы лиц, связанных между собой кровными и иными узами). Между тем, занимая практически все пространство публичной политики и общественной мысли, последователи этих идеологических систем одинаково негативно относятся к тем, кто сегодня пытается защищать, а тем более возрождать иные, «дореволюционные», ценности «старого порядка». Все сколько-нибудь влиятельные консервативные партии в нынешней Европе (даже в посткоммунистической Восточной) базируются, в основном, на умеренных трактовках тех же революционных идеологий. Единственной реальной оппозиционной им «дореволюционной» (хотя и не вполне политической) силой является Католическая Церковь.

Ситуация в сегодняшней России выглядит немного иначе. Зачищенное 70-летним коммунистическим правлением идеологическое поле еще долго не сможет породить «полноценной» консервативной идеологии европейского типа. Националисты и либералы, в силу молодости своих партий, еще долгое время будут вынуждены выступать радикальными противниками не только своих коммунистических оппонентов, но и построенной ими государственной машины (отсюда столь различные по лозунгам и столь схожие по внешнему виду «марши»). Коммунисты же до самого недавнего времени, претендуя на власть, не только не выбрасывали традиционный для них лозунг революционного слома всей государственной машины, но и всячески сопротивлялись ее реформированию, то есть фактически выступали в роли консервативной оппозиции. Еще более твердую позицию в этом вопросе заняла возрождающаяся Церковь. Серьезно пострадавшая во времена государственных преследований Русская Православная Церковь Московского Патриархата, тем не менее (в отличие, к примеру, от католиков Югославии), негативно отнеслась к процессу развала государственных структур и приложила свои силы для их сохранения.

Но наиболее интересным представляется поведение самого постсоветского государства. Демонстративно отказавшись от коммунистической идеологии, почти не прибегая к услугам националистов и постепенно сводя на нет влияние либералов, российский государственный аппарат и возглавляющие его лица в начале XXI века оказались самостоятельной и наиболее влиятельной политической силой в стране. Официально не объявляя о введении государственной идеологии (так как это запрещено Конституцией), они, тем не менее, следуют некоторой традиции, которую с некоторыми оговорками можно назвать дореволюционной или даже… «самодержавной». Серьезные оппоненты этого пути развития России вынуждены признать, что российские социальные революции 1917 и 1991 годов, в отличие от европейских, хотя и ослабили прямое влияние религиозных ценностей «старого порядка» на текущую политическую ситуацию, все же не смогли сломать ни инерции усиления единой государственной власти (заложенной еще при Иване III), ни стремления этой власти к неограниченному суверенитету. Именно этим предельно централизованным суверенитетом в российской истории в глазах народа последовательно наделялись московские великие князья и цари, петербургские императоры, коммунистические генеральные секретари, а теперь и российские президенты.

Проводя реконструкцию и ретроспективный анализ подобной системы ценностей, следует учитывать, что мировоззрение российского правящего слоя уже в XIX веке в основном выражалось «не языком идей, понятий или слов, а языком законов, практических действий и политических решений. Даже и не будучи оформлена словесно, идеология, лежащая в основании этих решений и действий, была вполне определенна и ясна. В ее истоках лежало представление о ведущей, решающей роли государства во всех отраслях человеческой жизни»[2]. Российские особенности данного мировоззрения, самой важной из которых являлась самодержавная неразделенность интересов государя и государства, не должны заслонять от нас общей почти для всей западноевропейской (кроме английской) мысли XVII–XVIII веков ориентации на строительство так называемого «полицейского государства». При этом понимание «полицейских» функций, используемых государством с целью поднятия «общественного благосостояния», такими теоретиками государственного управления, как Н. де ла Мар, П. де Руайе и Ж. Некер (Франция), К. Герман, И.Г.Г. фон Юсти, Х.А. Шлецер (Германия), И. фон Зонненфельс (Австрия), носило предельно широкий характер. Система так называемых «камеральных наук», сложившаяся в Центральной Европе на основе многовековой европейской практики управления королевскими доменами, а затем и государственными имуществами, не только обосновывала неразрывность государственной экономической, полицейской и образовательной политики, но и прямо ориентировала верховную власть на вмешательство во все сферы человеческой жизнедеятельности с целью установления в них правильного порядка. Так, по мнению фон Юсти, основная государственная цель – безопасность – подразделяется на четыре второстепенные, которым соответствуют четыре главных подразделения государственной науки, а именно: внешнюю безопасность (предмет политики), внутреннюю безопасность (предмет полиции), увеличение источников существования – взимание доходов, необходимых для казны, и финансы.

Говоря об источниках формирования подобной государственной идеологии в России чуть более подробно, стоит отметить, что теоретические установки полицеистов и камералистов в рамках шведской модели органов государственного управления были импортированы в Россию еще в начале XVIII века. Идеологической основой петровского государства также было учение о «всеобщем благе» и «регулярном полицейском государстве». Наиболее известным представителем этого учения был немецкий философ Христиан Вольф, которого Петр даже предполагал назначить президентом Академии наук. Х. Вольф утверждал, что в целях достижения «всеобщего блага» государство должно регламентировать все стороны жизни граждан: принуждать их к работе, регулировать заработную плату, условия труда, цену товаров, поддерживать правопорядок и нравственность, поощрять образование, науки, искусства и т.д.[3] Дальнейшему распространению идей камерализма в России способствовала популяризация государственных программ Фридриха II (Пруссия) и Иосифа II (Австрия), русский перевод основных работ Юсти (1772) и Зонненфельса(1787), Шлецера (1805) и Сарториуса (1812), а также приезд в Россию на преподавательскую работу Х.А. Шлецера и М.А. Балугьянского.

Что же касается контрреволюционной и антилиберальной реакции в российской официальной риторике и политической практике (как и в русском общественном сознании), то ее первые признаки появились еще в конце правления Екатерины II. Короткое павловское царствование (1796–1801) представляет собой первую попытку формирования правительственного курса на консервативно-романтической основе. Антимонархические либеральные настроения и конституционалистские увлечения первого десятилетия правления Александра I (годы правления: 1801–1825) несколько ослабили, но все же не остановили распространение консервативной идеологии среди правящей элиты.

Небезынтересно, что в первой четверти XIX века общественную поддержку официальному консерватизму довольно часто оказывали те, кто еще недавно сочувствовал развернувшимся под влиянием Великой французской революции процессам глобального общественного переустройства. Однако прогресс продвигался слишком стремительно даже для многих из тех, кто разделял мнение о неизбежности и необходимости отдельных серьезных перемен. Процесс поворота от радикального отрицания традиционных политических и социальных институтов к восстановлению утраченной ценностной ориентировки предшествующих поколений в конце 1810-х годов заметен, в частности, у таких первоначальных антагонистов и крупных идеологов российского реформизма, как Н.М. Карамзин и М.М. Сперанский. Большую роль в оформлении николаевской государственной идеологии сыграли и такие государственные и церковные деятели, как адмирал А.С. Шишков, поэт Г.Р. Державин, митрополит Московский Филарет (Дроздов), а также фактический глава александровского Комитета министров последних лет А.А. Аракчеев и его сторонники Д.П. Рунич и М.Л. Магницкий, новгородский архимандрит Фотий (Спасский). Последние, однако, скорее создавали условия для созревания новой государственной идеологии, чем участвовали в ее складывании. Нельзя не отметить и внешнего, в основном, консервативно-романтического влияния европейских мыслителей эпохи реставрации и легитимизма, таких как Ж. де Местр (долгое время служивший Сардинским послом в России), Шатобриан, Л. Бональд, а также Новалис и Э. Берк.

Важнейшим пунктом для складывания основных государственных идеологических ориентиров явилась и Отечественная война 1812 года, когда агрессия европейского радикального модерна, с одной стороны, пробудила в русском сознании патриотические чувства, захватившие и высшие образованные сословия, а с другой – возвратила самодержавию его прежнее значение центра консолидации национального и государственного сопротивления. Несмотря на то, что значительная часть молодого дворянства усвоила патриотизм в его революционной радищевско-рылеевской трактовке, мышление большей части российской правящей элиты все же продолжало стихийно эволюционировать в сторону дальнейшего укрепления самодержавия и предоставления ему чрезвычайных полномочий для укрепления государства и охраны его безопасности. Вехами этой эволюции стали: отставка и ссылка главного правительственного реформатора М.М. Сперанского (1812), эксперименты Александра I по созданию Министерства полиции (1811–1819) и Министерства духовных дел (1817–1824), его инициатива по общеевропейской организации консервативных политических сил в рамках Священного союза (1815), создание системы военных поселений и постепенное возвышение А.А. Аракчеева (1817), окончательный отказ от конституционных проектов (1818), полное запрещение тайных обществ и масонских лож и начало консервативной чистки учебных заведений (1822). Наконец, назначение руководителем возрожденного Министерства народного просвещения виднейшего консервативного идеолога первой половины XIX века А.С. Шишкова, утвержденное Александром I в мае 1824 года знаменует окончательный отказ самодержавия от курса либеральных реформ еще за полтора года до мятежа декабристов.

В определении целей и принципов государственного строительства (на практике часто реализующихся и сегодня!) нельзя особо не отметить роль личности императора Николая I (годы правления: 1825–1855). Печать его деятельности лежит практически на всех правительственных заявлениях и мероприятиях второй четверти XIX века. Не имея, в отличие от многих своих предшественников, какой-либо заранее сформулированной программы действий, этот император во многих случаях умел не только четко, даже афористично[4] отвечать на вызовы времени, но и неуклонно проводить в жизнь принятые решения, добиваясь при этом конечного результата.

Излишне пристрастное внимание историографии к двум основным неразрешенным вопросам николаевской эпохи – крепостному и восточному – не должно заслонять множество несомненно верных и удачных (хотя и не всегда популярных) стратегических решений, наиболее значительными из которых являются: организация аппарата чрезвычайного управления страной, действующего на базе собственной Его императорского величества канцелярии; создание первой в истории России мобильной и разветвленной службы государственной безопасности, совмещающей информационные, надзорные и карательные функции в рамках корпуса жандармов; разгром всех попыток создать в России революционную оппозицию или хотя бы питательную среду для нее; активное участие в создании первого Свода законов Российской империи и ряда уложений и уставов, регламентирующих различные сферы жизни имперских подданных; учреждение социально-ориентированных министерств двора и государственных имуществ, а также ряда секретных комитетов и связанная с ними теоретическая и практическая подготовка крестьянской реформы; серьезное преобразование органов местного управления; активизация строительства путей сообщения; содействие улучшению статусного и материального положения Православной Церкви и ее духовенства на фоне планомерной государственной борьбы с унией, расколом и безбожием; дальнейшее развитие сети профессиональных учебных учреждений с одновременным ужесточением контроля за народным образованием в целом; покровительство развитию национальной культуры (вкус императора парадоксально сочетал преклонение перед классицизмом и тяготение к русским историческим и народным мотивам) в сочетании с ужесточением цензуры печатных изданий; широкое поощрение национальной торгово-промышленной деятельности в сочетании с протекционистской таможенной политикой. Сюда же стоит отнести ряд крупных внешнеполитических инициатив, повлекших за собой серьезное территориальное приращение Российской империи, укрепление ее международного престижа и влияния, появление на карте мира новых православных государств (Греция) и укрепление автономии стремящихся к независимости православных областей (Сербия, Молдавия и Валахия). Николай I также, в целом, стремился продолжать своего предшественника-брата в деле максимально возможного сохранения существующих границ и сфер влияния в Центральной и Западной Европе и на Ближнем Востоке, однако продолжающееся разложение идеологии Священного союза также побуждало его создавать из остатков этого союза подобие «санитарного кордона» на западных границах России.

В основе всех этих решений, реализовывавшихся императором в течении 30 лет, безусловно, лежал определенный комплекс идей, более или менее полно реконструируемый сегодня как на основе сохранившихся высказываний Николая I, так и при помощи анализа утвержденных им официальных документов. Ключевым для понимания взглядов императора на собственную государственную деятельность можно считать следующее его высказывание, обычно приводимое в сокращении: «Здесь порядок, строгая, безусловная законность, нет умничанья и противоречия, здесь все согласуется и подчиняется одно другому. Здесь никто не повелевает прежде, чем сам не научится послушанию; никто не возвышается над другими, не имея на то права; все подчиняется известной определенной цели; все имеет свое значение, и тот же самый человек, который сегодня отдает мне честь с ружьем в руках, завтра идет на смерть за меня!.. Я взираю на целую жизнь человека как на службу, ибо всякий из нас служит, многие, конечно, только страстям своим, а им-то и не должен служить солдат, даже своим наклонностям. Почему на всех языках говорится: богослужение? Это не случайность, а вещь, имеющая глубокое значение. Ибо человек обязан всецело, нелицемерно и безусловно служить своему Богу. Отправляет ли каждый свою только службу, выпадающую ему на долю – и везде царствуют спокойствие и порядок, и если бы было по-моему, то воистину не должно было бы быть в мире ни беспорядка, ни нетерпения никакой притязательности»[5].

Армейский идеал служения Богу во имя порядка сопровождал деятельность Николая I до последних дней его жизни. Спекулятивное понимание этой идеи до сих пор дает возможность критикам николаевского самодержавия сводить ее к «тупому солдафонству», оправдывающему всякое насилие верховной власти. Однако такое толкование более чем однобоко. Понимание государственной и военной службы как «богослужения», скорее, должно вызвать ассоциации с традиционным для православного сознания представлением о верующем как о «воине Христове». Стоит также отметить, что священное значение государственной службе, в которой должный порядок торжествует над частными интересами, придавали практически все русские самодержцы, начиная с Петра I (чьим продолжателем неоднократно заявлял себя Николай) и заканчивая Павлом I и Александром I (чью память он глубоко чтил).

Служение государству было также основным постулатом камерализма, принципы которого реализовывались в николаевской внутренней политике довольно широко. Прослушавший в детстве краткий курс «камеральных наук» у ученика Зонненфельса М.А. Балугьянского, Николай I не только ввел их обязательное преподавание в ряде высших учебных заведений империи, но и создал в российской ведомственной структуре два новых министерства: императорского двора (1826) и государственных имуществ (1837). Сугубое внимание императора к финансовой политике (под конец жизни он даже сам составлял государственный бюджет) и развитию полицейского права (Уложение о наказаниях) также обнаруживает в нем последовательного камералиста.

Интересно, что субъективное отношение Николая I к идее торжества должного над личным порой выглядело более чем сложным. «Странная моя судьба, – писал он. – Мне говорят, что я – один из самых могущественных государей в мире, и надо бы сказать, что все – то есть все, что позволительно, – должно бы быть для меня возможным, что я, стало быть, мог бы по усмотрению быть там и делать то, что мне хочется. На деле, однако, именно для меня справедливо обратное. А если меня спросят о причине этой аномалии, есть только один ответ: долг! Да, это не пустое слово для того, кто с юности приучен понимать его так, как я. Это слово имеет священный смысл, перед которым отступает всякое личное побуждение, все должно умолкнуть перед этим одним чувством и уступать ему, пока не исчезнешь в могиле. Таков мой лозунг. Он жесткий, признаюсь, мне под ним мучительнее, чем могу выразить, но я создан, чтобы мучиться»[6].

Понятие «священного долга» в сознании императора было неразрывно связано и с понятием святости закона, понимаемого им (как и его отцом Павлом I) не только как набор правовых норм, но и как основа незыблемости самодержавной власти и государственного устройства в целом. «Я желаю положить в основу государственного строя и управления всю силу и строгость законов», – заявил он уже накануне событий 14 декабря М.А. Балугьянскому, будущему руководителю II («законотворческого») отделения Его императорского величества канцелярии[7]. Упорядоченное законодательство, по мнению Николая I, должно было, во-первых, олицетворять нерушимую преемственность политики правящей династии, начиная с первых Романовых, во-вторых, обосновывать новую, особую роль государственного аппарата и его сотрудников в различных сферах жизни имперских подданных, а в третьих, дать этим подданным минимальные гарантии правосудия и защиты от всякого (в том числе и аристократического, и бюрократического) «беззаконного» произвола, подменявшего «царскую волю» или даже покушавшегося на нее. Кодификация законодательства в 1832 году, как и стабилизировавшая курс рубля денежная реформа 1839–1843 годов, были для Николая I важнейшими символами выхода России из кризиса, общей победы сторонников традиционного порядка над хаосом и произволом революционной анархии. Другими важными символами установления порядка были для него создание официального государственного гимна (1833), церемония освящения Александровской колонны (1834), провозглашение министром С.С. Уваровым базовых принципов российского народного просвещения: «Православие. Самодержавие. Народность»[8], постройка, реставрация и церемониальная демонстрация открытия ряда важнейших церковных и государственных сооружений, памятников и архитектурных ансамблей.

Устойчивая склонность Николая I к демонстративной церемониальности в самых различных сферах государственной и общественной жизни трактовалась некоторыми его современниками и многими позднейшими исследователями опять-таки как «торжество формы над содержанием» и проявление «парадного формализма». Однако нельзя отрицать положительного влияния подобных мероприятий на формирование национального самосознания населения Российской империи, а также их вклада в консолидацию общественного мнения по важнейшим политическим вопросам. Те же задачи решали и усиливавшаяся с годами симпатия императора к медленному внедрению русских народных (хотя порой и стилизованных) мотивов в ориентированную на Запад культуру русской элиты, и его безусловная приверженность к русскому языку как государственному, и его содействие улучшению как статусного, так и материального положения Русской Православной Церкви и ее духовенства на фоне планомерной государственной борьбы с унией, расколом и безбожием. То, что историография позднее определит как «официальную народность» или «казенный патриотизм», было для императора таким же личным, глубоко осознанным выбором, как и ориентация на чрезвычайные методы управления империей, последовательно реализованная им путем создания ряда высших вневедомственных государственных учреждений, обладавших самыми широкими полномочиями и группировавшихся вокруг собственной Его императорского величества канцелярии.

Нельзя не заместить, что ценой величайшего напряжения николаевское государство выработало еще одну весьма ценную для его преемников особенность. Складывавшейся в то время глобальной социально-экономической системе мирового капитализма, непрерывно «производящей нестабильность» и регулярно «экспортирующей» ее на периферию, Россия уже к 1848 году смогла противопоставить «аппарат производства стабильности». Временами он, как и всякое «предприятие», также страдал кризисами перепроизводства или инвестиционным голодом, которые в свою очередь трансформировались в вакуум власти и общественный «застой». Но, переживая кризисы, этот аппарат, как мы видим сегодня, показал выдающуюся жизнестойкость и продемонстрировал удивительные способности к заполнению вновь образующихся зон нестабильности (как структурных, так и территориальных) даже в быстро изменяющихся исторических условиях. Именно в рамках преодоления нестабильности им и сегодня порождается государственная идеология, пусть и явочным порядком.

Можно предположить, что основным ресурсом, питавшим эту стабилизирующую функцию государственного аппарата, по крайней мере, в николаевское время, была сама природа самодержавия. Сознательно углубляя запущенный еще Петром I стихийный процесс конвертации, то есть превращения сакральной, почти мистической самодостаточности царской власти в самодостаточность и «технологический суверенитет» управленческой вертикали, Николай I был здесь безусловным модернистом. Колоссальный кредит общенародного доверия, выданный династии Романовых еще на Земском Соборе 1613 года, в XIX веке оказался распылен среди пресловутых «40 тысяч столоначальников». В таком виде абсолютный политический суверенитет русской верховной власти, ее традиционная идейная независимость и самодостаточность, несомненно, не только ослабевали и теряли авторитет, но даже частично обесценивались. Но, видимо, только таким путем этот демонстративно переданный чиновникам российский суверенитет вообще мог выжить среди бурь грядущего ХХ столетия. Государственным деятелям России третьего тысячелетия, как прямым наследникам такой уникальной на сегодняшний день идейной и социально-политической структуры, стоило бы по достоинству оценить ее возможности и поблагодарить своих предшественников за качественно проделанную работу.

Критики сегодняшней системы власти, представляющие самые разные, подчас полярные идеологические системы, часто упрекают нынешних носителей государственной идеологии в том, что они «обманывают народ», отказываясь четко формулировать свои идеологические позиции, и при всякой возможности уклоняются от публичной дискуссии с обществом по важнейшим вопросам. Интересно, однако, то, что народ, в отличие от требующего дискуссии интеллектуального истеблишмента, ничуть не «обманывается», а, напротив, пассивно поддерживает и одобряет такую уклончивую, непубличную информационную стратегию власти. Более того, подавляющее большинство многонационального народа России сегодня либо прямо одобряет такие тенденции государственного развития, пользуясь предоставленными ему демократическими механизмами, либо косвенно поддерживает их, отказываясь ходить на выборы[9]. Таким образом, народ признает если не легитимность, то приемлемость поведения государственной власти, укорененность стереотипов этого поведения в рамках некоей общепринятой и общепризнанной, хотя впрямую и не заявленной системе идей и ценностей, то есть в традиционной государственной идеологии России, сложившейся задолго до начала XXI века.