Столкновение с бездной

Крымская война 1853–1856 годов и проблемы глобализации

155 лет назад, в январе 1854 года, англо-французская военная эскадра впервые вошла в Черное море.

Англо-французская эскадра в Черном море Англо-французская эскадра в Черном море Почему Россия столь настороженно относится к процессу глобализации? Почему, в свою очередь, мировые лидеры этого процесса с каждым годом воспринимают Россию все непримиримее и враждебнее, часто называя ее основным (иногда даже единственным серьезным) препятствием на пути всемирного объединения? Ответ следует искать не только в сегодняшних политических и экономических раскладах, но и в нашей истории.

В самом деле, исторические корни нынешнего мирового государства с ярко выраженным англосаксонским акцентом можно отыскать уже в XVI–XVII веках. Агрессивная, претендующая не столько на мировое господство, сколько на тотальный контроль над мировым рынком британская политика того времени была направлена в первую очередь против ее европейских конкурентов – Испании, Нидерландов, Франции. Однако Московское государство одним из первых ощутило на себе все прелести английской торговой колонизации[1]. Сам статус лондонской Московской торговой компании, возникшей в 1555 году и ставшей в одном ряду с аналогичными ей Турецкой, Марокской, Гвинейской, Вест-Индской и значительно позже созданной Ост-Индской компаниями, прекрасно иллюстрирует отношение англичан к осваиваемой ими территории. Английский историк Уиллан отмечает, что англо-русская торговля XVI века «во многом напоминала обмен, сложившийся между Англией и ее колониями»[2]. «Русские канаты и снасти (а также мачтовый лес, парусина, смола, воск, деготь, а позднее и чугун. – А.Е.) для тогдашнего английского флота имели такое же значение, как нефть для современного», – пишет он[3]. Русский историк Николай Костомаров также полагает, что англичане имели «обширные виды политического преобладания в России»[4]. Но там, где начинается колонизация, всегда возникает сопротивление[5].

Первой узловой точкой российского сопротивления западной колонизации можно считать 1613 год. Избрание Земским Собором Михаила Романова стало не только утверждением независимости Московского государства и символом победы над польской католической интервенцией. Россия, по существу, отказалась от соблазна ценностной и структурной модернизации общества по европейскому образцу, сделав упор на техническое соревнование систем. Земский собор 1613 года, имея все возможности для законодательного ограничения самодержавия, сознательно усилил его политическую мощь[6]. Консолидировавшись таким образом, государственно-общественная система России смогла в течение XVII века не только заложить социально-экономические основы национального сопротивления европейской глобальной экспансии, но и существенно расширить территориальную базу этого сопротивления.

Судьба древних государств Южной и Юго-Восточной Азии в те же XVI–XIX века складывалась весьма незавидно. Индия, Индокитай, Индонезия были фактически поглощены и многократно ограблены Западом, как и Африка и Америка. В то же время Османская империя, Иран, Афганистан, Монголия, Китай и ряд других азиатских государств, утратив суверенитет над частью своей территории, тем не менее сумели сохранить относительную политическую самостоятельность, а главное, культурную самобытность. Легко заметить, что они оказались своеобразным «буфером» между Россией и зонами европейской колонизации и частично вошли в сферу русского влияния[7]. Вынужденно развернувшаяся в этих странах дипломатическая игра давала им шанс пережить эпоху колониальных захватов. Таким образом, роль России в новой и новейшей истории Азии трудно переоценить. Фактически ее политика сдерживания модернизации способствовала сохранению основ для сегодняшнего строительства многополярного мира.

Похожих результатов Россия XVII–XIX веков добивалась и как европейская держава, так или иначе влияя на ход европейских дел, а то и прямо вмешиваясь в них. Вследствие этого влияния сплошная унификация культур Восточной, Центральной и Северной Европы была существенно заторможена. Колоссальными усилиями Россия в Европе не только неоднократно справлялась с польскими, шведскими, прусскими, французскими и иными гегемонистскими претензиями, но и практически без выгоды для себя стабилизовала готовые рухнуть Австро-Венгрию, Испанию и другие консервативные режимы[8]. Сыграв в первой половине XIX века решающую роль в провале военно-глобалистской авантюры Наполеона, Россия по горячим следам попыталась выстроить и первую систему европейской коллективной безопасности – Священный союз. Карл Маркс и другие европейские радикальные лидеры недаром называли ее «жандармом Европы» или даже «мировым жандармом». За этой ненавистью скрывалась трезвая оценка Российской империи как естественного тормоза модернизации Европы, особенно Центральной и Восточной.

Даже не прибегая к вооруженному вмешательству, самим фактом своего существования и развития, Россия ежедневно доказывала миру, что крупное государство может строиться, хозяйствовать и добиваться определенных успехов, не следуя нормам буржуазного права и протестантской этики. Внешняя политика Российской империи XIX века также была весьма динамичной, но на редкость миролюбивой по отношению к ее западным соседям. Царское правительство старалось пунктуально следовать всем дипломатическим договоренностям даже тогда, когда они казались другой стороне утратившими политический смысл. Европейские же «партнеры», напротив, использовали любой повод для разрыва прежних соглашений и выдвижения новых требований в любой удобный для этого момент. Особого накала эта ситуация достигла во второй четверти XIX века, в царствование императора Николая I.

Николаевская Россия (1825–1855) справедливо может быть названа пиком русского влияния в мире. В массовом сознании до сих пор господствуют стереотипные оценки этой эпохи, основанные на воспоминаниях Герцена, памфлете маркиза де Кюстина и многочисленных декабристских эпопеях[9]. Но даже эти оценки отражают, прежде всего, двойственную природу данного исторического периода. Двойственность эпохи отражает и подчеркивает также двойственность ее государственной идеологии (которая отнюдь не ограничивалась пресловутой уваровской триадой «Православие. Самодержавие. Народность»), желающей укрепить исторические государственные и народные традиции, не выходя из Европы, а еще теснее ввязываясь в ее внутреннюю жизнь.

Никогда ни прежде, ни после Россия в лице своего высшего руководителя с такой безапелляционной решимостью не пыталась диктовать Европе свою волю, настаивая при этом на своей особой роли в защите всех европейских традиций, в том числе и русской. В то же время конец этой эпохи с максимальной жесткостью определил в качестве нормы не столько сотрудничество, сколько противостояние России и Европы, непримиримость и глубину которого позднее отразил в своих работах Н.Я. Данилевский.

Итак, с одной стороны, мы видим политику Николая I поддерживающей и проводящей в жизнь, насколько это возможно, принципы Священного союза, этого своеобразного «аристократического интернационала Европы», унифицирующей внутриимперское законодательство и другие порядки, активно пользующейся всеми выгодами и невыгодами зависимости от мирового рынка, особенно сырьевого и финансового.

С другой стороны, та же самая политика являет нам пример безоговорочного признания суверенитета держав даже и неевропейских, поддержки религиозно-культурного возрождения[10] России и покровительства русскому национальному просвещению[11]. Независимая экономическая политика в Азии, интенсивное развитие внутреннего рынка, защищенного покровительственными тарифами, регулярные государственные инвестиции в развитие местной промышленности и транспортной сети, а также серьезные попытки неклассического решения проблем сохранения как общинного строя русского крестьянства, так и крестьянской собственности на землю – все это свидетельствовало не просто об очередном витке «национального самоопределения», но и о возникновении в мире, все больше живущем по единым англо-саксонским законам, альтернативной социально-политической системы в лице крупнейшего и сильнейшего государства.

К середине XIX века «передовые», то есть дальше других продвинувшиеся по пути глобалистского прогресса, страны Европы уже не могли допустить свободного и стабильного существования подобного конкурента.

155-летний юбилей Восточной (Крымской) войны 1853–1856 годов вновь ставит вопрос о типе и смысле данного конфликта. Существующая историография обнаруживает интересный и странный по своей двойственности подход к данной войне. С точки зрения военных историков и историков дипломатии, перед нами не более чем заурядная схватка великих держав в рамках бесконечной борьбы за раздел сфер влияния на Ближнем Востоке. Весьма почетное поражение в таком локальном конфликте (никаких серьезных территориальных уступок Россией не было сделано) было бы странно считать «катастрофой». Однако его значение для России трактуется большинством отечественных мемуаристов и историков именно так. «Крах николаевского режима», «крымская катастрофа» еще довольно мягкие определения. Их гармонично дополняет и гипертрофированное зарубежное злорадство.

Таким образом, нельзя не отметить, что переживание поражения в Восточной войне русской элитой XIX–ХХ веков является, в целом, катастрофичным. Возникает естественный вопрос: с чем это связано? То, что лево-либеральная часть элиты радуется произошедшей катастрофе вместе с политическими врагами России и в этой связи готова бесконечно преувеличивать масштабы поражения, разложение в армии, военные потери и т.д., даже не удивляет. Интересно, что немногочисленное консервативно настроенное крыло той же элиты, не желая мириться с итогами войны, также во многом перекладывает ответственность за них на николаевское правительство, отрекаясь, таким образом, от всякой преемственности внутреннего и внешнего политического курса[12].

Бомбардирование Соловецкого монастыря двумя английскими пароходами Бомбардирование Соловецкого монастыря двумя английскими пароходами Конфликтом какого же типа была, на самом деле, Восточная война, и что реально проиграла Россия? Даже самое краткое описание театров боевых действий выводит нас далеко за пределы Причерноморья и Ближнего Востока[13]. Если операции союзников на Балтике еще как-то оправданы военными соображениями, то бомбардировка Соловецких островов уже представляет собой загадку. Каких целей в практически демилитаризованном регионе Беломорья пыталась добиться английская эскадра, направив острие своего удара не на его крупнейший административный и торговый порт Архангельск, а на древнейшую православную святыню русского народа? Такими же загадочными с военной точки зрения являются и действия англо-французских эскадр на Тихоокеанском побережье. Наиболее уязвимая и беспомощная Русская Америка не только не была как-либо потревожена с моря или со стороны канадской (то есть фактически британской) границы, но и получила дополнительные гарантии территориальной целостности. В то же время никогда не входившие прежде в сферу английского влияния Чукотка, Камчатка и побережье Охотского моря оказались под угрозой военных десантов, а крупнейший порт региона – Петропавловск-Камчатский, хотя и сумел отбить нападение, был разрушен настолько, что на полвека потерял всякое военное значение.

Если англо-французские десанты в Петропавловске и Аяне еще относятся соответствующей литературой к истории Восточной войны, то организованная генерал-губернатором Восточной Сибири Н.Н. Муравьевым Амурская экспедиция 1851–1855 годов почти не рассматривается историками в военном контексте. Между тем без этой экспедиции, открывшей новые пути сообщения, многократно расширившей сферу русского влияния на Тихоокеанском побережье и значительно сместившей границы империи к югу, боевые действия на Тихом океане могли бы принять куда более активный и катастрофический характер. Появление русских военных постов в устье Амура и на Сахалине, пограничные договоры адмирала Путятина и Муравьева о границах с Японией и Китаем, заключенные в 1855 и 1858 годах, не только усилили Россию, но и подтвердили: даже в условиях войны, ослабляющей позиции северного соседа, традиционно консервативные режимы стран Юго-Восточной Азии предпочитают договариваться с ним, идти на уступки ему, а не прогрессивно настроенным западным европейцам.

Почти то же самое можно сказать и о другой зоне англо-русского соперничества – Центральной Азии. Активные боевые действия сторон на этом театре в период Восточной войны носят сдержанный характер. Англия еще не вполне оправилась от своего недавнего разгрома в Афганистане. Россия, сосредоточив все силы в Крыму и на Кавказе, ограничивается небольшой профилактической экспедицией графа Перовского в район Аральского моря (1853), не желая предпринимать никаких серьезных действий, направленных на подрыв английского колониального владычества в Индии, уже готовой вспыхнуть в огне сипайского восстания. Как видим, Россия и в этом вопросе ведет себя «по-рыцарски», то есть архаично, проигрывая более гибкой дипломатии прогрессивных противников.

Наконец, поражение в Восточной войне нельзя рассматривать в отрыве от действий, а вернее вынужденного бездействия значительного количества русских войск на западных сухопутных границах России. Казалось бы, активная помощь Николая I Австро-Венгрии и Пруссии, оказанная им в рамках общей борьбы с европейской революцией 1848–1849 годов, должна была, по крайней мере, сделать эти границы дружественными и безопасными для России. Ввязываясь в конфликт, Николай рассчитывал и на большее, а именно на дипломатическую поддержку австрийского и прусского правительств в Европе. Одна такая поддержка могла бы парализовать еще нетвердо стоявшую на ногах Вторую империю Наполеона III. А без мощного континентального союзника Англия не решилась бы воевать. Но Австрия, по выражению ее же премьера, «изумила мир своей неблагодарностью», фактически поддержав требования антирусской коалиции, а Пруссия не решилась даже дипломатически присоединиться к Российской империи, оставшейся без союзников.

Анализируя внешнеполитическую обстановку в 1853 года, Маркс и Энгельс писали, что «на европейском континенте существуют фактически только две силы: Россия со своим абсолютизмом и революция с демократией»[14]. Таким образом, хотя ближайшим поводом к войне явились поддержанные Францией претензии Католической Церкви на первенство в храмах Святой земли, английские интересы в Азии и австрийское влияние на Балканах, правительства антирусской коалиции фактически выступили на стороне собственной революционной оппозиции. Николаевская Россия оказалась и той минимальной «уступкой» еще весьма консервативного европейского политического истеблишмента, на которую он вынужден был пойти, чтобы сохранить свою власть, и той минимальной ценой, которой Европа должна была заплатить за дальнейшее продвижение по пути прогресса и, в конечном счете, глобализации.

Понимая все это, можно иначе посмотреть и на некоторые особенности Восточной войны и на ее итоги, катастрофичность которых до сих пор принято приписывать исключительно неумелому государственному и военному руководству николаевской России. Первой и главной особенностью здесь нужно считать вступление России в войну без единого союзника, вне рамок какой-либо коалиции, в то время как ее противниками впервые выступили[15] или при определенных обстоятельствах согласились выступить[16] почти все сколько-нибудь мощные державы Европы. Естественно, что такая коалиция не могла быть объединена лишь политическими и экономическими интересами (они у многих «партнеров» были противоположны). Не сплачивала ее и какая-либо официальная международная структура, типа нынешних ООН или НАТО[17]. Европейский мир впервые со времен крестовых походов был объединен не столько прагматическими целями, сколько идеей. Но, хотя Католическая Церковь также сумела снять с этого объединительного движения определенные дивиденды, сама идея была религиозна лишь по форме, что подтверждает и союз с мусульманской Турцией, и полная поддержка атеистов-революционеров. По выражению английского статс-секретаря по иностранным делам лорда Кларендона, «цивилизация вела битву против варварства»[18]. На православную Россию впервые открыто наступал всемирный радикальный модерн.

Восточная война явилась, по существу, первым в истории опытом кольцевой блокады России, то есть ее последовательным окружением и удушением со ставкой на дальнейшее расчленение. Этот замысел был настолько грандиозен, что его не вполне осознало даже царское правительство. Даже союзники Англии по блоку были в конце войны поражены «мирными» планами английского министра внутренних дел Пальмерстона, согласно которому Аландские острова и Финляндию следовало вернуть Швеции, прибалтийские губернии присоединить к Пруссии, Молдавию и Валахию – к Австрии, Крым и Закавказье – к Турции. «Независимые» черкесский Кавказ и Польша (восточная граница которой проходила чуть ли не по Днепру) по этому же плану должны были окончательно выдавить Россию из Европы[19].

Разумеется, не обладая в полной мере техническими возможностями, Европа не могла еще контролировать всей протяженности российских границ, как это случилось в ХХ веке. Но их наиболее уязвимые морские участки были подвергнуты глобальному контролю и профилактической «зачистке» со стороны соединенного англо-французского флота, о чем уже говорилось выше. Блокаде военной сопутствовала и блокада экономическая, и, что особенно важно, блокада информационная.

Информационная война, развязанная одним или несколькими государствами против их непосредственного врага, вообще не может считаться уникальным явлением[20]. Однако в большинстве случаев это лишь ограниченная по времени вспомогательная акция, подчиненная решению текущих задач военно-политического характера. Антианглийскую истерию во французской печати в годы наполеоновских войн или антифранцузские печатные кампании в Германии времен Бисмарка нельзя даже сравнить с той планомерной и рассчитанной на долгие годы стратегией антироссийской агитации в Европе, развернутой в полную силу не позднее середины 1830-х годов и отнюдь не прекратившейся с окончанием Восточной войны. Эта стратегия, планировавшая ведение пропаганды во всех слоях общества самыми различными методами (от газетных и книжных кампаний до дипломатической переписки) и предусматривавшая не столько создание информационного вакуума вокруг боевых действий в России, сколько формирование негативного имиджа России не только в европейском, но и в русском обществе, достигла гораздо больших успехов, чем англо-французский экспедиционный корпус в Крыму. Ведь если политические последствия Восточной войны русская дипломатия сумела смягчить уже на Парижском конгрессе 1856 года и окончательно ликвидировала их в 1870–1880-х годах, то многие идеологические штампы, созданные в ходе войны информационной, до сих пор играют свою роль в выборе политических приоритетов как европейскими интеллектуалами, так и русской интеллигенцией. Здесь важно отметить, что антирусская информационная война была первой глобальной войной такого рода. Она велась не только в печати и не только на территории воюющих стран и предусматривала определенную глобальную координацию, то есть фактически явилась первым массовым и долгосрочным экспериментом по манипуляции сознанием международного сообщества[21].

Заслуживает внимания и такая особенность Восточной войны, как ставка союзников на создание «пятой колонны» внутри Российской империи. Главным средством создания необходимых для этого антиправительственных настроений служила та же самая информационная война. Наиболее известным актом негласной поддержки российской радикальной оппозиции следует считать, разумеется, открытие и работу Вольной русской типографии Герцена и Огарева в Лондоне в 1853–1865 годах[22]. Но любопытно, что противники России предпочитали не сосредотачивать свои усилия на каком-либо одном общественном слое или на одной конкретной территории. Подрывная пропаганда велась широким фронтом в самых разных общественных слоях. Для разжигания недовольства среди русской аристократии иностранная печать умело муссировала декабристскую тему, а также темы «оскудения дворянства», засилья инородцев в армии и государственном аппарате и, наконец, тему «крестьянских симпатий» николаевского правительства, через реформу государственных крестьян 1840-х годов планомерно шедшего к отмене крепостного права и наделению крестьян землей. Антиправительственная агитация среди крестьян (между прочим, не позволившая правительству широко развернуть во время войны ополченское движение по образцу 1812 года) носила, соответственно, иной, антипомещичий и антигосударственный уравнительный, характер и распространялась главным образом изустно. В студенчество и разночинную интеллигенцию при помощи различных «литературно-философских кружков» и обществ[23] вбрасывались идеи конституционного и парламентского ограничения самодержавия, расширения в России прав и свобод человека (при этом интеллигенция, как «передовой слой», естественно, должна была стать гарантом и основным проводником нового типа государственного устройства). Национальные меньшинства, особенно польское и черкесское, прямо подстрекались к вооруженному восстанию. Полностью решить задачу поражения противника при помощи «пятой колонны» глобализму удалось решить лишь в 1905–1917 годах. Однако первые семена на этом поле были брошены в середине XIX века.

И, наконец, выбор основного места боевых действий, благодаря которому война получила название Крымской, также вряд ли случаен с точки зрения глобальной политики. Дело даже не в том, что занятие Крымского полуострова обеспечивает любой державе возможность полного контроля как Черного и Азовского морей, так и почти всей восточноевропейской черноземной зоны (бывшего Дикого поля). В британской классической геополитике (ее официальная терминология была разработана Хатфордом Макиндером полвека спустя после Восточной войны), на основании которой в течение всего XIX века Англия осуществляла политику сдерживания России силами совокупного Запада, континент Евразия назван Мировым островом. Контроль над ним обеспечивает господство над миром. Территория к востоку от Урала с центром в Крыму определена как Сердцевина Земли – Хартленд. Задача геостратегии – контроль над Сердцевиной, что обеспечивает управление Мировым островом[24]. Эта схема лишний раз подтверждает, как глобальный, а не локальный характер конфликта 1853–1856 годов, так и его решающее значение в ходе англосаксонской подготовки глобализации.

Остается сказать несколько слов об итогах войны, во многом определивших не только карту Европы и расстановку сил в международных отношениях второй половины XIX века, но политическое развитие России, судьбу ее социально-экономического строя. Официальный Парижский мир, казалось, требовал от побежденной России не так уж много[25]: уничтожить уже почти полностью разгромленные Черноморский флот и военно-морские базы на побережье, передать «под международный контроль» устье Дуная, гарантировать территориальную целостность Турции и отказаться от всех преимущественных прав на покровительство христианам, живущим на ее территории. Уже это последнее требование содержало в себе антирелигиозный вызов. Отныне все претензии к Турции Россия могла предъявлять исключительно в светском контексте. От «религиозного покровительства» приходилось отказываться, а это низводило все возможные в будущем русско-турецкие конфликты на уровень ниже – до стандартных внешнеполитических разборок.

Безусловно, если бы в России второй половины XIX века случился религиозный подъем, она бы сумела возвратить себе право религиозного суверенитета над православными подданными султана, как возвратила в 1870 году право на Черноморский флот. Но случилось нечто совершенно обратное. Победа Европы в упомянутой уже информационной войне обеспечила и победу либерального и революционно-демократического направления в общественной мысли России. Если славянофилы и западники 1830–1840-х годов были хотя бы минимально уравнены в силах (к тому же, далеко не все западники были настроены антиправительственно), то идейные лидеры «новых людей» 1860–1870-х годов почти поголовно входили в антиправительственный лагерь. Они практически оккупировали средства массовой информации и надолго заставили замолчать всех своих оппонентов, хоть как-то протестовавших против ускоренной модернизации и европеизации России. Таким образом, военное поражение обернулось для России религиозно-идеологической капитуляцией образованного общества перед западными ценностями.

Одним из последствий Крымской войны также стало падение государственной роли армии и ее общественного престижа. Хотя именно армия и флот, обескровив противника в затяжной обороне, защитили Россию от настоящей катастрофы, им были поставлены в вину «косность и рутина» государственного управления, низкий уровень развития военной техники, стремление к парадам, палочная дисциплина и даже воровство в ведомстве снабжения, то есть те проблемы, от которых сама армия пострадала в первую очередь. Волна антивоенных и антиармейских настроений, захлестнувшая общество, не могла не повлиять на профессиональный выбор молодежи.

Но главным отсроченным итогом Восточной войны, широкое и косвенное влияние победившей Европы на который признает даже и русская либеральная историография, являются, безусловно, так называемые великие реформы 1860-х годов. Важно понимать, что эти реформы были технически подготовлены уже во второй половине 40-х годов XIX века. От их проведения Николая I удержала европейская революция 1848 года и сложившаяся следом за ней международная напряженность. Александр II по существу вынужден был отменять крепостное право и проводить реформы в обстановке внешнеполитического кризиса, враждебно настроенной общественной оппозиции, разбалансированной войной экономики, ослабленного рубля[26] и открытого фритредерскими таможенными тарифами внутреннего рынка. Все это не могло не повлиять и на характер, и на результаты реформирования. В результате реформ Россия стала не просто «более европейской страной». Она фактически утратила те внутренние сословно-корпоративные мобилизационные механизмы, которые не протяжении двух с половиной столетий обеспечивали ей относительную внутреннюю стабильность и позволяли в решающие моменты отражать серьезные внешние угрозы. После утраты этих механизмов развал и распад Российской империи и ее государственного строя был только делом времени.

Таким образом, Восточную войну 1853–1856 годов можно рассматривать как первое фундаментальное поражение России в борьбе с мировым глобализмом.

Артемий Ермаков, кандидат исторических наук

12 января 2009 г.

[1] См., напр.: Самойло А.С. Провал попытки английской компании захватить русский рынок в XVI и первой половине XVII века // Ученые записки МОПИ. Т. 22. М., 1955; Кагарлицкий Б. «Периферийная империя». М., 2003. С. 125158.

[2] Willan T.S. The Early History of the Russia Company. 15531603. Manchester, 1956. P. 54.

[3] Там же. P. 281.

[4] Костомаров Н.И. Очерк торговли Московского государства в XVI и XVII столетиях. СПб., 1889. С. 24.

[5] Отечественная историография, третье столетие увлеченная поиском сугубо внутренних причин опричного террора Ивана Грозного, лишь изредка и мимоходом всерьез касается «английского следа» в его политике. Однако и опричнина, и втягивание Московского государства в затянувшуюся Ливонскую войну, и падение Рюриковичей, и кратковременный приход к власти династии Годуновых, и даже само Смутное время сегодня могут быть по-новому рассмотрены и с учетом влияния малоисследованного процесса английской колонизации России.

[6] Усиление это продолжалось с теми или иными особенностями в течение всего XVII века, почти не было затронуто в результате реформ XVIII века и начало разлагаться лишь в 1860-е годы, в эпоху так называемых «великих реформ». То есть почти сразу после поражения России в Крымской войне.

[7] Средняя Азия не была бы поглощена Россией без давления англичан со стороны Индии и Афганистана.

Исключение представляет, пожалуй, только Япония. Но ее экономический рывок во второй половине XIX века был бы невозможен без мощной поддержки Англии и США, срочно создававших противовес Российской империи на Дальнем Востоке.

[8] Сюда же можно отнести и помощь борьбе США против метрополии в конце XVIII века, и дипломатическую поддержку ослабленной прусским вторжением Франции в конце XIX века.

[9] Более корректный обзор данного периода можно найти в работах: Выскочков Л.В. Император Николай I: человек и государь. СПб., 2001; Гулишарамбов С. Итоги торговли и промышленности в царствование Николая I. СПб., 1896; Ерошкин Н.П. Крепостническое самодержавие и его политические институты. М., 1981; Император Николай I. М., 2002; Николай I и его время: В 2-х т. М., 2000; Полиевктов М.А. Николай I. Биография и обзор царствования. М., 1918; Россия в николаевское время: наука, политика, просвещение. СПб., 1998; Тарле Е.В. Запад и Россия. Пг., 1918; Уортман Р. Сценарии власти. М., 2003; Шильдер Н.К. Император Николай I, его жизнь и царствование: В 2-х т. М., 1997.

[10] Взять хотя бы впервые за два столетия возродившуюся практику широкого пожалования государственных земельных и лесных угодий монастырям.

[11] Пушкин и Гоголь в литературе, Глинка в музыке, Иванов в живописи, Тон в архитектуре и т.д.

[12] Об этом явственно свидетельствуют произведения старших славянофилов. Об этом же см. также: Леонтьев К.Н. Плоды национальных движений на православном Востоке // Леонтьев К.Н. Цветущая сложность. М., 1992. С. 221280; Мещерский В.П. Воспоминания. М., 2003. С. 2149.

[13] См.: Бестужев И.В. Крымская война. M., 1956; Богданович М.И. Восточная война 18531856 годов: В 4-х т. СПб., 1876; Дубровин Н.Ф. История Крымской войны и обороны Севастополя: В 3-х т. СПб., 1900; Жомини А.Г. Россия и Европа в эпоху Крымской войны. СПб., 1878; Зайончковский А.М. Восточная война 18531856 годов в связи с современной ей политической обстановкой: В 2-х т. СПб., 19081913; Тарле Е.В. Крымская война: В 2-х т. М.; Л., 19411944; Толстой С.Г. Отечественная историография Крымской войны (вторая половина XIX первая половина XX веков) / Дисс. канд. ист. наук. М., 2002; Смолин Н.Н. Роль морального фактора русской армии в ходе Крымской войны 18531856 годов / Дисс. канд. ист. наук. М, 2002.

[14] Маркс К., Энгельс Ф. Собрание сочинений. Т. 9. С. 386.

[15] Англия, Франция, Турция, Сардинское королевство.

[16] Австро-Венгрия, Пруссия, Бельгия. Голландия, Швеция.

[17] Впрочем, именно Восточную войну можно считать полем, на котором впервые зародились зачатки этих структур.

[18] История дипломатии. Т. 1. М., 1941. С. 447.

[19] Там же. При этом о возможных границах азиатской России в Европе не заходило даже и речи, настолько здесь Англия могла не считаться со своими «партнерами».

[20] См.: Волковский Н.Л. История информационных войн: В 2-х т. СПб., 2003.

[21] См.: Панарин И.Н. Информационная война и мир. М., 2003; Панарин И.Н. Информационная война и дипломатия. М., 2004.

[22] Именно в этой типографии на протяжении всей войны и позднее печатались печально знаменитые «Полярная звезда» (с 1855 г.), «Голоса из России» (с 1856 г.), «Колокол» (с 1857 г.), «Под суд» (с 1859 г.), революционные прокламации и т.п. С помощью польских эмигрантов эти издания нелегально распространялись в России.

[23] «Среди наиболее ранних радикальных кружков верпетники, или общества П.Н. Рыбникова М.Я. Свириденко, образовавшееся около 18541855 годов и просуществовавшее до конца 1950-х годов. Оно состояло из студентов и выпускников Московского университета. Другой кружок возник в Главном педагогическом институте в Петербурге, душой его был молодой Николай Добролюбов. Кружок выпускал рукописную газету Слухи, выступавшую против ужасов крепостничества и призывавшую к восстанию, которое сделает Россию и русский народ свободными. К этому времени относятся известные стихи Добролюбова Дума при гробе Оленина (помещика, убитого своими крепостными), 18 февраля 1855 года (день смерти Николая I) со строками: Один тиран исчез, другой надел корону, / И тяготеет вновь тиранство над страной и другие. В это время Добролюбов знакомится с изданиями типографии Герцена. К середине 1850-х годов относится появление Харьковского тайного общества, организованного юношами из мелкопоместных дворян Яковом Бекманом и Митрофаном Муравским. Кружок из семи человек ставил перед собой грандиозную цель произвести всеобщий переворот в России, начав с освобождения крестьян Через некоторое время кружок объединился с Пасквильным комитетом, тоже из университетских студентов, но принадлежавших большей частью к аристократическим и влиятельным фамилиям После исключения из университета некоторые участники харьковского содружества перешли в Киевский университет, где сгруппировали вокруг себя близких по духу студентов. Из этого кружка впервые вышла идея просвещения народа путем устройства по всей России воскресных школ. Студенты-кружковцы сблизились с профессором П.В. Павловым, который, переехав в Петербург, явился инициатором организации воскресных школ в столице. Инициативу подхватили в Москве, Казани и других местах Кружки возникали и в других университетских городах. В Московском университете образовалась Библиотека казанских студентов (типа землячества), к которой примкнули другие студенты, молодые офицеры и чиновники. Позднее на базе этого кружка возникло московское отделение Земли и воли. В Казани подобные кружки возникали с середины 1950-х годов, в начале 1960-х годов они стали объединяться. Выделился ведущий кружок, послуживший позднее основой казанского отделения Земли и воли. Видную роль в нем сыграли высланный из Харькова В. Португалов и В. Манассеин. В кружок входили главным образом студенты университета, с которыми сотрудничали некоторые молодые преподаватели (А.П. Щапов и А.В. Петров). Казанский кружок сотрудничал с пермским, группировавшимся вокруг библиотеки В.С. Иконникова и местной духовной семинарии» (подробнее см.: Русское революционное движение шестидесятников. Ч. 1.http://www.ytec.ru/Gorodok/Gorodok_60_1.html).

[24] Нарочницкая Н.А. Россия и русские в мировой истории. М., 2003. С. 148.

[25] См.: Сборник договоров России с другими государствами. 18561917. М., 1952.

[26] Вновь установить стабильный курс рубля к золоту и восстановить его международную конвертацию России удалось лишь в 1897 году.

Православие.Ru рассчитывает на Вашу помощь!

Подпишитесь на рассылку Православие.Ru

Рассылка выходит два раза в неделю:

  • Православный календарь на каждый день.
  • Новые книги издательства «Вольный странник».
  • Анонсы предстоящих мероприятий.
×