«Разбойничий собор» в Эфесе

Сайт «Православие.Ру» продолжает публикацию фрагментов новой книги церковного историка и канониста протоиерея Владислава Цыпина «История Европы дохристианской и христианской».

Святитель Флавиан Константинопольский Примирение между святым Кириллом Александрийским и Иоанном Антиохийским, достигнутое принятием согласительной христологической формулы, лишь на время прекратило богословские споры. Они возобновились после ухода из земной жизни обоих архипастырей: архиепископа Иоанна – в 441 году и святителя Кирилла – в 444 году – при их преемниках Диоскоре и Домне. Римскую кафедру с 440 года, после кончины Сикста, преемника преставившегося в 432 году святого Целестина, занимал Лев Великий, а Константинопольскую с 434 по 447 год – святитель Прокл.

О том, что богословская полемика на христологическую тему не была завершена, о надеждах, возбужденных в среде восточных уходом святого Кирилла, красноречиво говорит один своеобразный документ, который зачитан был на V Вселенском соборе как послание блаженного Феодорита архиепископу Антиохийскому Иоанну, хотя в действительности он не может ему принадлежать, потому что адресован иерарху, скончавшемуся за три года до смерти святителя Кирилла. Начинается послание с выражения радости по поводу кончины Кирилла: «Наконец поздно и насилу умер злой человек. Ибо добрые и благодетельные люди переселяются туда прежде времени, а злые живут долговременно… Надобно позаботиться – и твоей святости нужно особенно предпринять эту поспешность – приказать обществу носильщиков умерших положить какой-нибудь величайший и тяжелейший камень на гробницу, чтобы он опять сюда не пришел и снова не стал доказывать нетвердые мнения. Пусть возвещает новые догматы находящимся в аду и пусть там разглагольствует днем и ночью как хочет»[1]. Эта злая выходка, кем бы ни был сочинен текст, послуживший компрометации памяти блаженного Феодорита на V Вселенском соборе, ему приписана, но нет оснований сомневаться в подлинности слов, сказанных Феодоритом в беседе с архиепископом Домном после получения известия о смерти Александрийского святителя и также оглашенных на V соборе: «Никто уже никого не принуждает богохульствовать. Где говорящие, что Бог распят на кресте? Бог не распинается. Распят на кресте человек Иисус Христос, который от семени Давида, сын Авраама. Умерший есть человек Иисус Христос, а Бог Слово воскресил Свой храм… Нет уже спора: Восток и Египет под одним игом. Умерла ненависть, и вместе с тем прекратился спор; пусть успокоятся феопафиты»[2]. Теопафитскую ересь – учение о страдании Божества – приписывали святому Кириллу его оппоненты.

Феодорит Кирский заблуждался, надеясь на прекращение богословских споров после кончины святителя Кирилла. В действительности они именно тогда как раз и возобновились с былым ожесточением и нетерпимостью. Те последователи Кирилла, кто внутренне не принял согласительной формулы 433 года, считая ее ненужной или вынужденной уступкой несторианству, в котором они подозревали всех видных богословов антиохийской школы, снова вступили в ожесточенную борьбу против действительных и мнимых несториан. Эпицентром противостояния на этот раз оказался один из монастырей столичного предместья, а его главным участником стал архимандрит этой обители Евтихий, достигший маститой старости и пользовавшийся популярностью в народе, – почитатель святого Кирилла и непреклонный враг Нестория в пору его пребывания на Константинопольской кафедре. Лучшей христологической формулой он считал отстаиваемое святым Кириллом выражение, в действительности принадлежавшее Аполлинарию, но «контрабандой» включенное в списки творений Афанасия Великого: единая природа Бога Слова воплощенного (миа физис ту Феу Логу сесаркомени), – которую он, в отличие от самого Кирилла, осмысливал с крайне монофизитским акцентом, радикально несовместимым с восточной христологией. Двенадцать анафематизмов своего учителя он считал вершиной богословской мысли, отвергая согласительную формулу 433 года. По существу дела он не был до конца согласен с христологией Эфесского собора, считая, что, осудив Нестория, собор сделал лишь полдела, потому что отвергнуть следовало все вообще восточное, антиохийское богословие, в котором содержится порочная, с его точки зрения, идея полноты человеческой природы во Христе.

Выразительную и меткую характеристику дал ему его биограф А. Тьерри: «Евтихий, с самых юных лет живший в стенах монастыря, не получил правильного, систематического образования и, хотя был довольно изворотлив, вовсе не был ученым богословом; да по своеобразному строю своего ума он не очень-то и ценил богословскую ученость. Он хорошо знал Священное Писание, которое читал постоянно, но что касается до толкований и учений святых отцов, то он далеко не придавал им того высокого значения в деле разумения истины христианской веры, какое они приобрели в общем сознании Церкви его времени… “Я испытываю, – говорил он, – одно только Священное Писание; оно несравненно тверже и достовернее изложений святых отцов”. Этой заносчивостью он очень напоминал Нестория, несмотря на глубокое различие в направлении и строе их мыслей»[3]. Но Несторий и Евтихий сходны были не только своими личными качествами, но и – хотя это может и показаться неожиданным на первый взгляд – богословскими идеями при всей их видимой противоположности. Это обстоятельство, лишний раз напоминающее о незыблемости тривиального, но от этого не менее верного изречения о том, что крайности сходятся, обнаруживается и в том, что они оба, хотя и по-разному, склонялись к уничижению Божией Матери: Несторий – прямо, отрицая правомерность именования Ее Богородицей и предлагая вместо этого имени свое собственное вычурное изобретение – Христородица, но также и Евтихий – отвергая единосущие Господа Иисуса Христа Своей Пречистой Матери. И – а это может быть еще важнее и принципиальней – настаивая на единстве естества Спасителя после соединения, он считал, что «прежде соединения… Господь наш состоял из двух естеств»[4]. Между тем представление о существовании человеческой природы во Христе до соединения, по существу дела, вполне несторианское и, конечно, ошибочное, потому что до соединения, иными словами – до воплощения, человеческой природы во Христе быть не могло, ибо до того, как «Слово стало плотию» (Ин. 1: 14) – до воплощения Слова, пребывало превечное Слово, не соединенное ипостасно с не существовавшей еще тварной человеческой плотью Спасителя, под которой надлежит понимать всецелого человека с телом и разумной душой: до тех пор пока Дева Мария не сказала небесному вестнику: «Се, Раба Господня; да будет Мне по слову твоему» (Лк. 1: 38), Слово Божие имело одну – а именно Божественную – природу, и лишь в момент воплощения сложилось единение двух различных природ – Божественной и человеческой – во Христе. Папа Римский Лев Великий, ознакомившись с сутью христологического спора, писал в своем знаменитом томосе святому Флавиану: «Столь же нечестиво говорить, что единородный Сын Божий двух естеств до воплощения, сколько нелепо утверждать, что в Нем одно естество после того, как Слово плоть бысть»[5].

После смерти святого Далмата Евтихий стал самым влиятельным архимандритом в Константинополе – своего рода вождем столичного монашества. Его положение было тем более прочным, что к числу его почитателей принадлежал его крестник – всесильный в последние годы правления Феодосия временщик Хрисафий. Свои мысли Евтихий высказывал в беседах с приходившими к нему людьми, так что они приобрели широкую известность, вызвав особенно острое неприятие со стороны восточных богословов. В 447 году блаженный Феодорит написал и распространил составленный в виде диалога полемический трактат под названием «Эранист», что значит «Коллекционер», в котором, не называя имени Евтихия, но прозрачно намекая на него, представил его как аполлинариста, разделявшего три его еретических заблуждения: об изменяемости Бога, о слиянии природ во Христе и о страдании Божества. Евтихий прочел этот трактат и узнал в нем себя. Акт возмездия последовал скоро. Не без участия крестника Евтихия препозита священной опочивальни Хрисафия 16 февраля 448 года императором был издан эдикт, которым отвергались все изложения веры, кроме Никейского символа, определений Эфесского собора и 12 анафематизмов Кирилла Александрийского, иными словами – дезавуировалась согласительная формула 433 года. Тем же эдиктом все последователи Нестория, в том числе бывший комит Ириней, поставленный епископом на Тирскую кафедру, объявлялись низложенными и отлученными[6]. Вместо него епископом Тирским, без согласия архиепископа Домна, был поставлен Фотий. Затем император повелел блаженному Феодориту немедленно покинуть Антиохию и водвориться в своем кафедральном городе Кире.

Заблуждения Евтихия стали известны епископу Дорилейскому Евсевию, его старому другу со времени Эфесского собора, когда они вместе сражались против Нестория. Евсевий навестил Евтихия в его монастыре в начале 448 года и в продолжение нескольких бесед с ним на богословские темы убедился в его уклонении от православного учения. После тщетных попыток переубедить друга Евсевий, в прошлом схоласт, что значит юрист, решил действовать формальным образом, тем более что Евтихий, в свою очередь, обвинил его самого в ереси. Зная о высоком покровительстве Евтихию и о его популярности в народе, Евсевий мог ожидать для себя опасных последствий.

8 ноября 448 года в Константинополе состоялось заседание синода эндимуса – это было уникальное учреждение: поскольку столичная кафедра, несмотря на свой высокий ранг в диптихе, усвоенный ей II Вселенским собором, не имела митрополичьего статуса и от нее не зависели другие кафедры, в Константинополе вместо обычных епископских соборов, которые созывались в митрополиях, действовал этот своеобразный орган, в котором под председательством столичного архиепископа заседали епископы, оказавшиеся по разным делам в столице. И Евсевий Дорилейский, принимавший участие в заседании синода эндимуса, поднял на нем вопрос о заблуждениях Евтихия. Как заправский юрист, он представил свое обвинение в письменном виде, не раскрывая, однако, в нем содержания заблуждений Евтихия, с тем чтобы тот сам, будучи вызванным на синод, вслух перед всеми обнаружил свою ересь: «Я просил Евтихия, пресвитера и архимандрита, дабы он не предавался такому поражению чувств, опьянению мышления и исступлению ума, чтобы забыть страх Божий и пренебречь страшным судилищем Христа, Спасителя всех нас… Но он, имея невоздержные уста и необузданный язык, не перестает отрицать благочестивые догматы Православия, отметаться от святых отцев и меня, который никогда не был подозреваем еретиком, а, напротив, всегда сражался с еретиками… Умоляю и прошу вашу святость, не оставьте без внимания моей просьбы, но прикажите Евтихию… явиться на святый ваш собор и защищаться в том, в чем я обвиняю его»[7].

Председательствовавший на заседании архиепископ Константинопольский Флавиан (преемник святого Прокла, преставившегося в 447 году), отличаясь особым миролюбием и кротостью, выразил в связи с этим доносом свое изумление: «Прочитанное удивляет нас, потому что взводит такую укоризну на почтеннейшего пресвитера и архимандрита Евтихия. Однако пусть удостоит твое благочестие сходить к нему и побеседовать с ним о правой вере; и, если в самом деле он найден будет мудрствующим неправильно, тогда будет вызван святым собором и станет защищаться»[8]. Но епископ Евсевий категорически отверг несколько раз повторенную просьбу пойти в монастырь к Евтихию и попытаться переубедить его: он лучше Флавиана, не чуждого доверчивого прекраснодушия, знал своего бывшего друга, знал его убежденность в своих идеях, его упрямство и высокомерие, а еще, зная также и о могуществе его крестника Хрисафия, имел основание опасаться за свою собственную участь.

Святитель Флавиан уступил, и в монастырь к обвиненному в ереси архимандриту направлена была делегация в составе пресвитера и экдика Иоанна и диакона Андрея, с тем чтобы вручить ему копию поданного против него обвинения и вызвать его на заседание синода, но, как докладывали потом синоду Иоанн и Андрей, «он идти и оправдываться совершенно отказался, говоря, что у него определено и как бы законом положено от начала – никогда и никуда не отлучаться от своего братства, а жить в монастыре, некоторым образом как в гробе»[9]. Вступив с посланцами синода в обсуждение богословских тем, Евтихий отверг как клевету возводимые против него обвинения в том, что он будто бы говорил, «что Бог Слово принес (с собою) плоть с неба»[10]. Выслушав доклад Иоанна и Андрея, синод направил к нему других посланцев – пресвитеров Маму и Феофила, которые взяли с собой адресованное ему послание синода, где говорилось: «Неразумно в оправдание себя говорить, что ты решился не выходить из монастыря, когда тебя обвиняют в таких вещах»[11]. Евтихий долго не хотел принимать посланцев, а когда наконец принял, сказал им то же самое, что раньше говорил Иоанну и Андрею, сославшись на свой обет никогда не выходить из обители, а также на свою старость и заодно попросив не утруждать ни себя, ни других новыми вызовами, о чем присланные и доложили синоду. Решено было, во исполнение канонической нормы о допустимости заочного судебного рассмотрения дела после троекратного отказа подсудимого явиться на суд, направить к нему новых посланцев – пресвитеров Мемнона и Епифания и диакона Германа. На этот раз архимандрит отказался явиться по вызову, сославшись на болезнь, о которой доложил синоду посланный им архимандрит Авраамий. Святой Флавиан, услышав это сообщение, сказал: «Мы подождем, не будем настаивать. От Бога зависит даровать здравие, а наше дело ожидать его выздоровления. Мы желаем не отсечения, а приращения. Бог не веселится о погибели живых… Мы дети человеколюбия Божия, а не жестокости»[12].

Получив отсрочку до 22 ноября, Евтихий, что называется, не терял времени даром: монахи его монастыря, которые, очевидно, не были обязаны, подобно своему архимандриту, пребывать безвыходно в обители, как во гробе, начали с бешеной энергией подстрекать насельников других монастырей к возмущению против святого Флавиана, которого они обвиняли в приверженности ереси Нестория и в замысле учинить гонения на православных монахов. И эта агитация возымела эффект: многие монахи были встревожены и возбуждены, утратив доверие к своему архипастырю. Покровитель Евтихия препозит Хрисафий имел особую причину для неприязни к Флавиану. Уже само его поставление на место, которое он прочил для своего крестного отца Евтихия, вызвало его нерасположение к нему, которое переросло в ненависть, когда новопоставленный святитель нарушил сложившуюся в Константинополе традицию после возведения на столичную кафедру посылать в дар благословение (евлогию) в виде золотых монет взамен ранее преподносимых в подобных случаях благословенных хлебов. Флавиан вначале проигнорировал этот обычай, а когда Хрисафий напомнил ему о нем, он послал императору несколько маленьких хлебов. Вельможный евнух, через которого были переданы во дворец евлогии, «не хотел их принять: “Императору нужно приносить не хлеб… а золото”. Архиепископ отвечал, что у него самого лично нет золота, а церковные деньги принадлежат Богу и бедным, но так как Хрисафий продолжал настаивать, то послал ему священные сосуды из своего собора… Хрисафий… отверг эти странные евлогии, потому что если бы принял их, то стал бы в глазах народа грабителем святыни; но не мог простить оскорбления Флавиану»[13].

Желая выручить Евтихия и погубить Флавиана, Хрисафий представил происходящее на синоде императору в нужном свете, убедив его в том, что его восприемнику угрожает опасность со стороны враждующих против него несториан. В назначенный день, 22 ноября, Евтихий явился наконец на заседание синода, но не один, а в сопровождении вооруженного отряда, который в заботе о безопасности обвиняемого направил для его охраны сам Феодосий, и посланного также императором префекта Нового Рима Флавия Флоренция, консулярия и патриция, который, присутствуя на заседании, участвовал в допросе Евтихия. Прежде чем начался этот допрос, епископ Евсевий выразил свою крайнюю озабоченность тем, что Евтихий может, отказавшись от сказанного им ранее, выразить согласие с православным учением о воплощении, и в этом случае он, его обвинитель, окажется сам, в свою очередь, под обвинением в клевете: «Я беден, ничего не имею; он грозит мне ссылкой. А он богат; он уже назначил мне оазис… Если я окажусь клеветником, то потеряю сан»[14], но председательствовавший на заседании Флавиан успокоил его: «Не будет тебе осуждения за его теперешнее изложение»[15].

Начался допрос Евтихия. На вопрос святителя Флавиана: «Исповедуешь ли ты теперь, что (Христос) из двух естеств?» – он ответил: «Исповедуя Бога моего, Господа неба и земли, я до сих пор не позволял себе рассуждать о Его естестве; признаюсь, я доныне не признавал прежде, что Он единосущен нам… но Святую Деву исповедую единосущною нам и (исповедую), что от Нее воплотился Бог наш»[16]. На замечание патриция Флоренция: «Когда Матерь единосущна нам, то, без сомнения, и Сын единосущен нам», – Евтихий отреагировал с явным раздражением: «До сего дня я не признавал (этого); ибо так как я исповедую самое тело Божие – вникнул ли ты? – то я не признавал тело человека телом Бога, а человеческим телом; и (исповедую), что от Девы воплотился Господь; если же должно признавать (Его) от Девы и единосущным нам, то я и это признаю, господин»[17]. На вопрос Флоренция: «Знаешь ли ты Господа нашего… родившегося от Девы, единосущным и из двух естеств после воплощения или нет?» – Евтихий ответил: «Исповедую, что Господь наш состоит из двух естеств прежде соединения, а после соединения исповедую одно естество»[18]. Отказ отречься от учения о единой природе во Христе после воплощения и анафематствовать это учение послужил основанием для осуждения Евтихия.

По предложению святого Флавиана синод постановил: «Евтихий, бывший пресвитер и архимандрит, страждет заблуждением Валентиниана и Аполлинария и неизменно следует их злохулениям. Не устыдившись нашего убеждения и внушения, он не захотел согласиться с истинными догматами. Посему, воздыхая и оплакивая совершенную его погибель, мы о Господе нашем Иисусе Христе, им злословимом, определили отчуждить его от всякой священнической службы, общения с нами и начальства над монастырем. Пусть все те, которые после этого будут разговаривать или сходиться с ним, знают, что и сами они будут повинны епитимии отлучения как не уклонившиеся от беседы с ним»[19]. Под этим актом поставлены подписи 32 епископов и 23 архимандритов константинопольских монастырей, большая часть которых имела пресвитерскую степень, но среди них был также один диакон и архимандрит, по имени Иаков, и несколько архимандритов, не имевших священного сана и подписывавшихся «монах и архимандрит».

Это был суровый приговор, в котором характеристика заблуждений Евтихия как будто бы не соответствует его действительным взглядам – сознательным последователем ни Аполлинария, ни тем более гностика Валентиниана он, конечно, не был; но именно так в эпоху Вселенских соборов (когда в противостоянии ересям оттачивались богословские формулы, выражающие богооткровенные догматы, и когда, ввиду опасности заблуждений, в судебных приговорах обозначался их крайний предел, запечатленный в той или иной древней и уже отвергнутой ереси) реагировала Церковь на богословские заблуждения; при этом, однако, всякий обвиняемый имел возможность, заявив об отказе от своих прежних воззрений, избежать каких бы то ни было прещений. Константинопольский синод, и в особенности его председатель святитель Флавиан, отлучив Евтихия, действовал с исключительным мужеством и самоотверженностью, потому что для его участников не было тайны в сочувствии и поддержке, на которую отлученный мог рассчитывать со стороны верховной власти.

Известие об осуждении Евтихия вызвало на Востоке удовлетворение и даже радость. Блаженный Феодорит писал тогда епископу Анкирскому Евсевию: «Господь приник с небес и Сам изобличил тех, которые сплетали на нас клевету, и обнаружил их нечестивое мудрование»[20]. В ту пору в Тире и Вирите (Бейруте) велся процесс по обвинению епископа Эдесского Ивы в приверженности ереси Нестория. Ему, в частности, инкриминировалось высказывание, которое звучало и еретически, и кощунственно: «Я не завидую Христу, сделавшемуся Богом, потому что, насколько Он сделался Богом, настолько сделался и я»[21]. И вот под влиянием решения, принятого на Константинопольском синоде по делу Евтихия, Ива был оправдан и благополучно возвратился на свою кафедру в Эдессу.

Между тем Евтихий отнюдь не собирался смириться со своим отлучением. Выслушав приговор, он сразу обратился к Флоренцию с заявлением о намерении подать апелляции епископам Римскому, Александрийскому, Иерусалимскому и Фессалоникийскому. Обращаться к архиепископу Антиохийскому Домну он не намеревался, потому что заранее был уверен в том, что тот не поддержит его, – всех восточных он подозревал в несторианстве. Флоренций, как рассказывает об этом А. Тьерри, «побежал уведомить об этом архиепископа, уже оставившего свое место, и просить его, чтобы в актах собора упомянуто было об этой апелляции обвиняемого», но поскольку Флавиан «ничего не слыхал об апелляции, то и отказался включить ее в протокол»[22]. Это было оплошностью, которая дала повод Евтихию обвинять святителя в подлоге протокола. Александрийский архиепископ Диоскор решительно и всецело встал на сторону Евтихия в надежде, что пересмотром его дела будет нанесен еще один, после осуждения Нестория, удар по репутации Константинопольской, а заодно и Антиохийской, кафедры. Епископ Рима Лев Великий в ответном послании Евтихию выразил ему свою признательность за его беспокойство о чистоте Православия и пообещал содействие в искоренении несторианства – «нечестивой заразы, давно уже осужденной»[23]. В послании архиепископу Флавиану Лев Великий запросил от него все материалы по делу осужденного архимандрита, чтобы на основании этих документов вынести справедливое заключение по нему. В ответном послании папе Льву святой Флавиан изложил заблуждения Евтихия.

Вникнув в суть богословского спора между Евтихием и его оппонентами, святой Лев убедился в правоте синода, осудившего Евтихия, и изложил православное учение о Боговоплощении в знаменитом послании, или томосе, архиепископу Флавиану, идеи которого легли в основу христологического ороса Халкидонского собора. О воплощении Сына Божия он писал так: «При сохранении свойств того и другого естества и при сочетании их в одно лицо воспринято величием уничижение, могуществом – немощь, вечностию – смертность»[24]. Христологическая тема в томосе Льва Великого сопряжена с сотериологической: «Для уплаты долга естества нашего, бесстрастное естество соединилось со страстною природою, дабы один и тот же, “Ходатай Бога и человеков, человек Христос Иисус” (1 Тим. 2: 5), и мог умереть по одному (естеству), и не мог умереть по другому, как того и требовало свойство нашего врачевания»[25]. Лев Великий обладал редким даром слова, умел находить точные, богословски безукоризненные формулы, выраженные не на языке умозрительной философии, но проникнутые живой библейской образностью и поэтому внятные, говорящие уму и сердцу не только искушенного богослова, но и некнижного христианина: «Сын Божий, низойдя с небесного престола, приходит в сии дольние (страны) мира и, не разлучаясь от славы Отца, рождается новым способом, новым рождением… Невидимый в собственном естестве стал видимым в нашем, непостижимый благоволил соделаться постижимым, предвечный начал быть во времени, Господь вселенной восприял образ раба, сокрыв безмерность Своего величия, бесстрастный Бог не возгнушался сделаться человеком, могущим страдать, и бессмертный подвергся закону смерти»[26].

Святитель Лев, папа Римский Хрестоматийно известны новозаветные реминисценции, к которым прибегает святитель Лев, чтобы с предельной наглядностью приблизить к человеческому постижению тайну соединения во Христе Божественной и человеческой природы: «Рождение плоти есть обнаружение человеческого естества; а что Дева рождает, это есть знамение Божественной силы. Младенчество Отрочати свидетельствуется бедными пеленами; величие же Всевышнего возвещается пением ангелов… Его, как человека, искушает диавольское коварство, и Ему же, как Богу, служат чины ангельские. Алкать, жаждать, утруждаться и спать очевидно свойственно человеку, но пять тысяч человек насытить пятью хлебами, но жене самарянской дать воду живую… но немокрыми ногами ходить по поверхности моря и утишением бури укрощать возмущение волн, без сомнения, есть дело Божественное. Как не одного и того же естества дело – и плакать из сострадания по умершем друге, и его же, по удалении камня от четверодневной могилы, воскрешать к жизни силою одного слова; или – висеть на древе и в то же время превратить день в ночь и поколебать все стихии; или – быть пригвожденным (ко кресту) и в то же время отверзать вере разбойника двери рая»[27].

По делу Евтихия, которое дало повод для изложения христологического догмата и иллюстрации его с поразительным искусством подобранными фактами священной истории, Лев Великий замечает: «Он хорошо начал было отступать от своего убеждения (как видно из хода соборных деяний), когда, по вашему требованию, обещался признавать то, чего раньше не признавал, и успокоиться на той вере, которой прежде был чужд. Но когда он не захотел изъявить согласия предать анафеме (свой) нечестивый догмат, то ваше братство из этого заключило, что он остается в своем нечестии и заслуживает приговора осуждения. Впрочем, если он искренне и нелицемерно кается и сознает, хотя бы и поздно, как справедливо подвиглась против него власть епископская, или если он, для полного оправдания, осудит все свои худые мысли и устно, и собственноручною подписью, то милосердие к исправившемуся, как бы оно ни было велико, не будет предосудительно»[28].

Евтихий, однако, не искал милосердия и прощения – он стремился к победе и торжеству над своими обличителями. Поэтому он не ограничился апелляциями первенствующим епископам, но подал также жалобу императору, а его сторонники развешивали по всему городу афиши, в которых архиепископ Флавиан обвинялся в фальсификации протокола судебного заседания синода эндимуса. И благодаря заступничеству Хрисафия, крестника Евтихия, император склонился на сторону осужденного, заподозрил архиепископа Флавиана в уклонении в несторианскую ересь и в начале 449 года затребовал от него исповедания веры. Святой Флавиан смиренно предоставил свое изложение христологического догмата: «Исповедуя Христа в двух естествах после Его воплощения от Святой Девы и вочеловечения, мы исповедуем в одной ипостаси и в одном лице одного Христа, одного Сына, одного Господа. И не отрицаем, что одно естество Бога Слова воплощенное и вочеловечившееся, потому что из двух (естеств) один и тот же есть Господь наш Иисус Христос»[29]. К диафизитской формуле, которая затем легла в основание халкидонского ороса, Флавиан присовокупил выражение «единое естество Бога Слова воплощенное», которое обыкновенно употреблял святой Кирилл, придав ему при этом ограничительное значение («не отрицаем»), иными словами, принимая его постольку, поскольку оно не противоречит учению о двух природах во Христе.

Император распорядился образовать специальную комиссию для рассмотрения обвинения Евтихием Флавиана в фальсификации судебного приговора. Комиссия имела смешанный состав: из епископов и судебных чиновников. Ее председателем был назначен архиепископ Кесарии Каппадокийской Фалассий. В комиссию вошел и префект Константинополя Флоренций. Трибун консисторских нотариев Македоний исполнял в комиссии должность референдария, или докладчика. Комиссия заседала с 8 по 27 апреля 449 года в Константинополе. На ней рассматривались апелляция Евтихия и его обвинение святителя Флавиана в фальсификации протокола, которую он, собственно, усматривал в том, что в него не было внесено его заявление о подаче апелляции, что должно было задержать приведение приговора в исполнение до ее рассмотрения. После тщательного исследования актов синода, осудившего Евтихия, которые сохранились в нескольких экземплярах, сделан был вывод об отсутствии в них каких бы то ни было фальсификаций и подчисток. Имевшиеся в разных экземплярах актов разночтения объяснялись неизбежными оплошностями нотариев, которые по слуху записывали выступления участников заседаний. Таким образом, обвинение Евтихия в подлоге комиссия решила оставить без последствий.

Но еще до начала ее работы, 30 марта, император Феодосий издал сакру о созыве Вселенского собора 1 августа. Местом проведения собора вновь избран был Эфес. О том, какое направление должен был принять собор по мысли императора, остроумно писал А.В. Карташев: в сакре «явно обозначена его цель… с корнем вырвать ересь… Нестория (!). Искусственная тема – как бы о прошлогоднем снеге… На самом деле Церковь захватывалась монофизитами, а для отвода близоруких глаз кричали, что грозит несторианство»[30]. Собор открылся через неделю после намеченного срока, 8-го числа, в храме Пресвятой Девы Марии, где за два десятилетия до него проходил III Вселенский собор.

Председательствовал на соборе по назначению императора архиепископ Александрийский Диоскор. Преемник святого Кирилла, он, подобно своему предшественнику, отличался неукротимой энергией, но также крайним властолюбием и неразборчивостью в средствах достижения цели и сребролюбием. Его личная жизнь была далеко не безупречной. «Его епископский дворец и даже бани архиерейского дома постоянно посещались женщинами дурного поведения»[31]. А еще ему свойственна была неблагодарность. Обязанный своим возвышением покровительству святого Кирилла, он после его кончины, как пишет А. Тьерри, «начал преследовать родственников и друзей своего благодетеля. По завещанию Кирилла преемник его, кто бы он ни был, делаясь наследником всего его имущества, должен был выдать из него довольно значительную сумму денег сестрам и племянникам покойного… Диоскор, завладев имуществом Кирилла, не хотел ничего выдать из него родственникам его. Те обратились с жалобой на него в суд, но он застращал судей; и тогда они подали апелляцию в императорский суд и поехали в Константинополь. Диоскор подкупил в свою пользу евнуха Хрисафия… и между ними через соучастие в насилии и грабеже образовалось то жалкое сообщничество, от которого долго и много страдал Египет»[32]. В Александрии и Египте он обладал властью большей, чем наместник, и со свойственной ему заносчивостью говорил: «Здесь нет другого императора, кроме меня»[33]. В богословских спорах Диоскор декларировал приверженность христологии своего предшественника святого Кирилла – насколько искренне, сказать трудно. Взяв под покровительство Евтихия, чьи взгляды ему были хорошо известны, он обнаружил приверженность монофизитству. Утверждая нормативное значение 12 анафематизмов святителя Кирилла как своего рода эталона православной христологии, он игнорировал его же послание, известное с названием «Да возвеселятся небеса» («Эуфрэнефосан и урани»), которое впоследствии, наряду с томосом Льва Великого, легло в основание диафизитского халкидонского ороса.

Заместителем Диоскора был назначен архиепископ Иерусалимский Ювеналий. Предстоятелю Антиохийской Церкви Домну, которого император Феодосий и Диоскор подозревали в несторианстве, было выказано явное пренебрежение тем, что в президиуме собора, который располагался на горнем месте храма, он занимал четвертое место. По правую руку от Диоскора восседал легат Римского епископа Льва Великого епископ Путеольский Юлий, от которого намеренно отделили другого легата диакона Илария, впоследствии папу; в отличие от главы римской делегации, он знал греческий язык, на котором велась дискуссия. Следить за ходом соборных деяний Юлию помогал специально посаженный рядом с ним епископ Лидийский Флоренций, свободно владевший обоими языками. Третий легат, посланный в Эфес из Рима, пресвитер Ренат, умер в дороге. В состав римской делегации входил также нотарий Дульциций. Архиепископ Константинопольский святой Флавиан занял в президиуме пятое место. Среди видных участников собора были также Фалассий Кесарийский, Василий Селевкийский, Евсевий Анкирский, Онисифор Иконийский и Евстафий Виритский. Вместе с Диоскором из Египта прибыли на собор 20 епископов и целая толпа параваланов. Церкви Сирии и Палестины представлены были в Эфесе каждая примерно 15 епископами. Всего в соборе участвовало 135 архиереев. Среди полноправных членов собора оказалась, в соответствии с распоряжением императора, и такая колоритная личность, как сирийский монах архимандрит Варсума, или Бар-Саумо, который пришел в Эфес с толпой монахов из монастырей, расположенных на границе с Ираном. По, вероятно, гиперболизированной характеристике Тьерри, Варсума «составил шайку, вооруженную палками, лопатами, заступами, и во главе ее разорял соседние долины Евфрата, грабил церкви и жег монастыри, которые казались ему недостаточно православными, изгонял или убивал епископов, которых по своему грубому рассуждению принимал за несторианцев… и его имя наводило ужас на Сирию… Случай привел его в Константинополь, император пожелал его видеть, и Евтихий взял его под свое покровительство. Герой несторианских убийств говорил только по-сирийски и не понимал ни слова по-гречески»[34]. Императора на соборе представляли комит Елпидий и военный трибун Евлогий. Вместе с ними в Эфес прибыл воинский отряд, призванный следить за порядком, так что храм, в котором проходили заседания, все время был окружен солдатами.

На собор не были допущены ни Ива Эдесский, против которого вновь выдвинуто было обвинение в приверженности несторианской ереси, ни Феодорит Кирский, которому запрещено было покидать свой кафедральный город, ни Евсевий Дорилейский, хотя он и находился в это время в Эфесе, остановившись в доме епископа этого города Стефана, после чего вокруг него собралась агрессивная толпа монахов, параваланов и возбужденных горожан, готовая ворваться, чтобы извлечь Евсевия из дома и расправиться над ним как с «врагом императора». Возбужденных людей с трудом удалось успокоить и убедить разойтись.

Именно этот собор вошел в историю Церкви как «разбойничий» («синодос листрики», «consilium latrocinium»). Он начался с чтения императорской сакры протонотарием собора пресвитером Иоанном. Затем, как писал святой Флавиан в поданной им впоследствии апелляции епископу Римскому Льву, Диоскор, «прервавши всех епископов, говоривших, что сначала следует иметь рассуждение о правой вере и предварительно прочитать исповедание… 318 отцов и то, что прежде было постановлено… в Эфесе, этот упомянутый выше достопочтенный епископ Диоскор запретил это. Предваривши меня и тех епископов, которые были согласны со мною, и моих клириков, – продолжает Флавиан, – что не хочет и слышать о позволении нам говорить и защищаться, пригрозил одним – низложением, другим – темницей, третьим – другими различными наказаниями»[35]. Слово взял епископ Путеольский Юлий, заявив, что после оглашения императорской сакры надлежит зачитать адресованное собору послание епископа Рима. Диоскор был осведомлен о диафизитском содержании томоса Льва Великого святому Флавиану и ничего хорошего для себя и своих сторонников-монофизитов от его послания собору не ожидал, и поэтому он, прервав легата, сказал, что для оглашения послания Льва будет более подходящее время. Епископ Юлий несколько раз пробовал это сделать, но при каждой такой попытке у Диоскора находился повод отложить чтение папского послания.

По предложению Диоскора первым делом решено было рассмотреть апелляцию Евтихия, который предстал перед участниками собора не расслабленным старцем, каковым он казался на синоде в Константинополе, но полным энергии и сил. Лишенный сана, он вошел в храм в облачении архимандрита. В связи с подачей жалобы Евтихия Диоскор велел зачитать акты синода эндимуса, осудившего его. Когда при оглашении актов было упомянуто о требовании Евсевия, чтобы Евтихий исповедал две природы во Христе, в храме раздался крик параваланов и монахов из банды Варсумы: «На костер Евсевия, сжечь его живьем! Рассечь надвое разделяющих Христа надвое!»[36]. Этот боевой клич раздавался потом в храме при всяком упоминании о двух природах во Христе. Самое имя Евсевия, значащее в переводе на русский «благочестивый», дало повод для издевательских комментариев: его следует называть не Евсевий, но Асевий («нечестивый»). Архиепископ Флавиан просил пригласить на собор самого Евсевия, который выступил на синоде в Константинополе обвинителем Евтихия, но комит Елпидий отклонил эту просьбу. По приглашению Диоскора Евтихий передал протонотарию адресованную императорам Феодосию и Валентиниану апелляцию, которая одновременно была и обвинением Евсевия Дорилейского, святителя Флавиана и всех участников Константинопольского синода, осудившего его, и протонотарий зачитал ее. Исповедание веры, которое представил собору Евтихий и в котором говорилось о двух природах во Христе до соединения и одной после соединения, признано было его участниками православным. «“Так и мы веруем”, – заявил Диоскор»[37]. В результате опроса Евтихий был оправдан: ему возвратили священство и сан архимандрита.

Затем Диоскор предложил огласить отрывки из актов III Вселенского собора и в частности его 7-е правило, воспрещающее составлять новую веру, кроме той, что содержится в Никейском символе. Участники собора на вопрос об их согласии с этим каноном дали, естественно, положительный ответ. Попытка римского легата в этот момент снова взять слово успехом в очередной раз не увенчалась. И Диоскор объявил формулу о двух природах во Христе «новым изложением веры», представленным Флавианом и Евсевием. «Поэтому… мы… присуждаем упомянутых Флавиана и Евсевия к лишению всякого священнического и епископского достоинства»[38]. Святой Флавиан, услышав предложение Диоскора, сказал: «Отвергаю тебя», что значило: «Подаю апелляцию». К его протесту присоединился папский легат диакон Иларий, сказавший: «Contradictur» («Возражаю»).

Епископы Василий Селевкийский, Онисифор Иконийский, Мариан Синадский, Нунехий Лаодикийский и Епифаний Пергский встали со своих мест, подошли к Диоскору и, припав к его коленам, умоляли его остановиться и не доводить дело до осуждения Флавиана и Евсевия, а тот, сделав вид, что ему угрожают, потребовал ввести в храм стражу, и комит Елпидий выполнил его требование. Церковь наполнилась солдатами – причем в руках у некоторых из них были наручники, толпой египетских параваланов, сирийских монахов, вооруженных дубинками, матросов из Александрии и беспокойных людей с улицы. По описанию А.В. Карташева, «епископы были подавлены, некоторые стали прятаться под скамьи. Флавиан пытался укрыться в алтаре. Солдаты потащили его… Произошла общая толкотня. Враги кричали Флавиану: “Смерть ему!” Свои клирики едва высвободили его. Что Диоскор сам бил Флавиана и оттого Флавиан и умер на третий день – это сказка»[39]. Подобные описания происшедшего, с упоминанием о прямом насилии над святителем Флавианом, есть у византийских историков, но в 1874 году были обнаружены изданные вскоре затем апелляции святого Флавиана и Евсевия Льву Великому, в которых сказано и о безобразной сцене, учиненной на «разбойничьем соборе» в Эфесе, но в них не говорится о том, что Диоскор бил и даже топтал Флавиана.

Под исключительно сильным впечатлением от происшедшего участники собора стали подавать голоса за осуждение Флавиана и Евсевия. Первым высказался епископ Иерусалимский Ювеналий: «Флавиан и Евсевий показали себя чуждыми священства и епископского сана, когда покусились нечто прибавить или убавить в (святой) вере, изложенной святым собором Никейским»[40]. Даже архиепископ Антиохийский Домн, несмотря на то, что его собственные догматические взгляды были далеки от евтихианского монофизитства, за что он на одном из последующих заседаний «разбойничьего собора» и сам был лишен сана, подал голос за осуждение Флавиана и Евсевия. Затем о своем согласии с осуждением заявили Фалассий Кесарийский, Евсевий Анкирский и другие участники собора. Епископ Имерийский Ураний потребовал казни отлучаемых епископов: они «должны быть не только лишаемы церковного достоинства, но даже посекаемы мечом»[41]. Приговор об отлучении Флавиана и Евсевия был подписан в первый же день соборных заседаний. Римские легаты тайком покинули Эфес и отправились в Рим с апелляцией от Евсевия и святителя Флавиана и с докладом папе о ходе и актах «разбойничьего собора». Святой Флавиан по распоряжению комита Елпидия был отправлен в ссылку во Фригию. Но через три дня после своего осуждения он скончался в пути, в местечке Ипеп.

Ход собора был прерван, но по требованию Диоскора епископы должны были оставаться в Эфесе, готовые к продолжению соборных деяний, которые возобновились через две недели. 22 августа и в последующие дни собор заседал уже без участия римских легатов и архиепископа Антиохийского Домна, который от пережитого унижения слег в постель. Целью собора Диоскор провозгласил искоренение остатков несторианства, и для этого по его предложению были заочно низложены блаженный Феодорит Кирский, Ива Эдесский, Даниил Харранский, Ириней Тирский и Акилин Библосский. Соборные акты об их отлучении приносили на подпись больному Домну Антиохийскому, и он послушно подписывал их. После чистки Сирийского диоцеза от подозреваемых в несторианстве епископов очередь дошла и до его предстоятеля – самого Домна. По поводу обнаруженного им малодушия А.В. Карташев с мрачным сарказмом писал: «Прежде такое сокрушение личности казалось нам непонятным, почти невероятным. Но после духовно страшного опыта XX столетия мы свои сомнения откладываем. Безмерность картины сокрушения личности на этом Диоскоровом, якобы вселенском, соборе доведена до геркулесовых столбов. После малодушного подписания Домном осуждения… своих антиохийских собратьев он сам был выброшен, как выжатый лимон. Как бы издеваясь над его трусостью и предательством своих собратьев, Диоскор в заключение соборно низложил и его самого»[42]. «Разбойничий собор» в Эфесе завершен был прославлением памяти святого Кирилла Александрийского и его 12 анафематизмов как правила веры. Согласительный акт 433 года был отброшен. Император Феодосий, не без участия Хрисафия, утвердил акты «разбойничьего собора», сообщив им силу государственных законов. Императорским эдиктом «низложение епископов Евсевия, Домна и Феодорита было поименно одобрено, и, кроме того, им было присуждено изгнание с запрещением давать им убежище и пищу, под угрозой такого же наказания всякому, кто будет иметь сношение с ними»[43].

Из Эфеса Диоскор вместе с группой зависевших от него епископов Египта направился в Константинополь, где на вакантную кафедру Нового Рима ими был поставлен апокрисиарий Александрийского архиепископа в столице империи диакон Анатолий. Затем, на обратном пути в Египет, Диоскор остановился в Никее и там, составив синод из подручных епископов Египта, анафематствовал епископа Римского Льва как пособника несториан. В Александрии Диоскора встречали как триумфатора, одержавшего блестящую победу над первенствующими престолами греческого Востока – Константинопольским и Антиохийским – и не устрашившегося бросить вызов предстоятелю Западной Церкви. Вместо низложенного и удаленного для вечного пребывания в монастыре вблизи Иерусалима Домна на Антиохийскую кафедру был поставлен Максим, до своего избрания имевший сан диакона. Блаженный Феодорит водворен был в монастыре близ Апамеи, откуда он сумел переслать апелляцию в Рим. Ива, низложенный с Эдесской кафедры, подвергся тюремному заточению.

Между тем в Риме 13 ноября 449 года состоялся собор под председательством Льва Великого, на котором после рассмотрения доклада легатов, присутствовавших на соборе в Эфесе, и апелляций святого Флавиана, блаженного Феодорита и Евсевия Дорилейского все постановления «разбойничьего собора» были отвергнуты и объявлены лишенными силы. Папа обратился к императору Феодосию с посланием, в котором настаивал на незаконности актов собора, состоявшегося в Эфесе под председательством Диоскора, и просил о созыве Вселенского собора: «Со слезами и стенаниями умоляют вашу кротость все Церкви наших областей, все священники, чтобы вы, как справедливо подали свой голос наши послы и как епископ Флавиан подал апелляционную записку, повелели составиться внутри Италии Вселенскому собору, который бы все возникшие несправедливости так порешил или укротил, чтобы более не оставалось ни какого-нибудь сомнения в вере, ни разделения в любви, при сошедшихся из восточных областей епископах»[44]. Папа писал Феодосию и по поводу поставления на Константинопольскую кафедру Анатолия, выразив готовность признать его законным предстоятелем при условии согласия его с православным учением, как оно изложено не только в определениях Вселенского собора в Эфесе, на котором председательствовал святой Кирилл, но и в других авторитетных документах, в том числе и в томосе самого папы, адресованном его предшественнику Флавиану: «Пусть не презрит прочитать даже и мое послание, которое он найдет во всем согласным с благочестием отцов»[45].

Император, однако, был вполне удовлетворен результатами собора под председательством Диоскора и нисколько не желал пересмотра его решений. Папа обратился с посланием к августе Пульхерии, чьи православные убеждения были ему известны, прося ее умолить брата санкционировать созыв собора в Италии, но к успеху это ходатайство не привело. Лев Великий убедил соправителя Феодосия Валентиниана просить его о согласии на созыв Вселенского собора в Италии. С аналогичными просьбами к нему обратились также императрица Галла Плацидия и даже дочь Феодосия и супруга Валентиниана Евдоксия, но Феодосий стоял на своем: в Эфесе «в присутствии досточтимейших епископов, – писал он в ответном послании Валентиниану, – с полною свободою и совершенною истиною отлучены недостойные священства и восприняты те, которые признаны достойными. И мы знаем, что ими ничего не сделано противного правилу веры и справедливости. Итак, весь спор прекращен священным судом. А Флавиан, который признан виновником вредной новизны, получил достойное наказание. И с удалением его царствует в Церквях всякий мир и всякое согласие и процветает не иное что, как чистая истина»[46]. Относительно истины Феодосий мог искренне заблуждаться; что же касается мира в Церквях, то ему не могла не быть известной буря негодования, возбужденная на Западе и в Сирии оправданием Евтихия и низложением святого Флавиана и других епископов, отвергших монофизитскую ересь. Поразительный пример высокомерного игнорирования реального положения дел, проистекающий, правда, в основном не от характера Феодосия Малого, но от принятой триумфальной стилистики императорских актов. Неизбежные перемены, ибо Бог поругаем не бывает, наступили только после смерти Феодосия, сломавшего себе позвоночник при внезапном падении с коня на охоте.