Кто и зачем интересовался историей Византийской империи?

Мы начинаем цикл бесед, посвященных Византии, ее истории, ее урокам.

Как и когда появилось название «Византийская империя»? Как ученые разных стран оценивают роль и значение Византии в мировой истории? И почему в советское время византинистика была объявлена «опасной наукой»? Что связывает Россию и Византию, и зачем нам знать об этой отделенной от нас веками державе? Об этом – первая беседа цикла. Рассказывает историк Павел Кузенков.

Константинополь

Имя империи

Византия получила такое именование от древнего названия своей столицы: Константинополь прежде звался Византием. И это старинное имя столицы Восточной Римской империи еще долгое время употреблялось в литературных и риторических текстах. Нам такая ситуация хорошо знакома: все мы помним, как в советскую эпоху принято было Ленинград неофициально называть Питером. Использовать старинное название вместо современного – это так романтично, от этого веет древностью, историей… Но иногда имя столицы применялось и ко всей державе – вот как сегодня говорят: «Москва поставила ультиматум перед Вашингтоном».

Официально государство называлось Римской империей. А со времени правления императора Ираклия (610–641) все чаще стали говорить уже не об империи, а о царстве – о том самом государстве, которое может считаться преемником ветхозаветного царства. И не только ветхозаветного, но и древних великих царств, таких как Персидское, греко-македонское, Вавилонское царства. Библейские аллюзии диктовали и название государства. И его глава именовался царем – василевсом.

С какого времени мы можем говорить о Византии как об особом государстве? Ученые дают разные ответы на этот вопрос

Название этого государства в исторической науке прочно связано с вопросом: а что такое собственно Византия? С какого времени мы можем говорить о Византии как об особом государстве? Есть разные ответы на эти вопросы, и разные ученые под Византией понимают совершенно разные феномены. Одни говорят о Византии как об исключительно средневековом государстве, начиная его историю с VIII века, а до VIII века, по их мнению, это еще поздняя Римская империя. Вот когда последние следы латинской традиции умирают и начинается исключительно восточно-христианская православная греческая держава – это и есть Византия. А когда встречаются хоть малейшие следы Древнего Рима – это еще Римская империя. Такая концепция господствовала в английской исторической традиции. В немецкой и русской историографии начало Византии определялось 395 годом – годом окончательного разделения Римской империи между сыновьями императора Феодосия I на восточную часть и западную. И считалось, что восточная часть – это Византия, а западная в 476 году прекратила свое существование. Такая концепция закреплена в наших учебниках, в них мы прочтем: 395 год – год основания Византии. Хотя, конечно, никакого «основания Византии» не было.

Французская наука довольно долго вообще считала Византию Римской империей, но называла ее «Bas-Empir romain» – «Нижней римской империей» – и здесь слово «bas» – «нижний, низкий» – не столько определяет положение государства внизу географической карты, сколько на более низкой ступени цивилизации и противопоставлено понятию «высокий». Высокое – то, что высокоразвито, низкое – это уже упадок. «Нижней» во французской исторической литературе называется вся история христианской Римской империи, фактически начиная с принятия христианства – IV века. Эта концепция впервые совершенно четко была проговорена Эдуардом Гиббоном в его знаменитой книге «История упадка и разрушения Римской империи», где он последовательно описывает историю Византии именно как упадка, причиной которого он, как протестант, симпатизировавший антиклерикальной традиции XVIII века, настойчиво называет христианство. По его мнению, христианство подточило корень Римской державы, и государство последовательно и постепенно приходило в упадок. Называть его Римом в этой концепции логично и можно, но это Рим уже такой разлагающийся. Для времени, когда Гиббоном писался его труд, это была аллюзия на Францию, страдающую от разлагающего влияния клерикализма и монархизма. По мере научного изучения Византии стало ясно, что эта концепция не выдерживает никакой критики, но, тем не менее, название «Нижняя римская империя» во французской историографии осталось.

И действительно, это проблема: как называть Римскую империю, которая существенным образом отличается от той Римской империи, которая мгновенно всплывает в нашем сознании, как только мы произносим это именование, – от империи Цезаря и Августа? И мне кажется, что главная причина введения такого термина, как «Византийская империя», именно эта: чтобы не было путаницы, чтобы было четкое противопоставление той Римской империи, в основе которой – милитаризм и язычество.

Одним из самоназваний византийцев было «христианин»

А в Византии всё по-другому. Основа ее – это, прежде всего, мир, и понятие «миролюбивый», или даже поэтичнее – «тишайший», «мирнейший», «галинотатос», – становится едва ли не самым знаковым, самым важным эпитетом в титулатуре римских императоров византийского времени. И, конечно, христианство. Византия немыслима без христианства. Именно поэтому еще одним самоназванием византийцев было «христианин», и даже в международных документах, таких как договоры с русскими, с болгарами, с другими народами, мы читаем: это договор между, допустим, русинами и христианами. И эта оппозиция «работала» именно потому, что понятие «ромей» – римлянин – неотделимо было от веры Христовой и варвары воспринимались как люди, чуждые христианству. Но, конечно, по мере приобщения варваров к христианству, по мере крещения соседних народов эта модель стала давать сбои. Так, уже с крещением болгар выяснялось, что христиане воюют с христианами. И эту новую проблему самосознания нужно было как-то решать.

Между прочим, слово «христианин» для самообозначения позднее было усвоено и русским народом. «Крестьянский люд» – это кто такие? Это русские люди. И когда-то цари обращались «ко всем православным крестьянам» – название «христиане», «крестьяне» было самоназванием русских людей в течение XVI–XVII веков.

Термин «Византия» был введен впервые, скорее всего, итальянцами и уже после падения Константинополя. С конца XV – начала XVI века понятие «бизантио» начинает встречаться в научных трудах. Но в византинистике отцом этого термина считается немецкий ученый Иероним Вольф (1516–1580), который последовательно применял определение «Byzanz» к христианской Римской империи.

Византийская диалектика как эталон для Европы

Карта Константинополя

Для Франции XVII века Византия была образцом идеального государства

В XVI веке на фоне успехов турок Византия вошла в моду в Европе. Государи, прежде всего немецкие – Габсбурги, имевшие непосредственные столкновения с турками, хотели узнать, как возможно в течение 1000 лет сопротивляться этому натиску с Востока, и поэтому был своего рода социальный заказ на изучение Византии. Стали издавать рукописи историков. Потом эту эстафету приняла Франция, где интерес к Византии носил несколько иной характер: для французских королей, выстраивавших в XVII веке, начиная с Людовика XIV – знаменитого Короля-«Солнце», свою блистательную монархию, Византия была образцом идеального государства – такой правоверной, успешной и в культурном отношении эталонной для всего мира державой, которая имела долгую стабильную историю. Именно французская наука, собственно говоря, закладывает фундамент современной византинистики: было издано огромное количество текстов, и, кстати, тогда впервые появились греческие шрифты. Позже французы резко потеряли интерес к Византии, и эстафету приняла Англия. И до сих пор английские ученые очень любят Византию и ею очень интересуются. Как и американские – Америка в каком-то смысле может считаться правопреемницей этой английской традиции. Для англичан и американцев Византия интересна, прежде всего, как очень успешное государство, эффективно боровшееся с кризисными явлениями. И понятие «византийской стратагемы» – византийского искусства во всех сферах жизни – сейчас является объектом пристальнейшего внимания и советников американских президентов, и английских специалистов. Англичане, как и американцы, народ практический: если уж они историей интересуются, они этим занимаются, чтобы делать выводы и ими пользоваться. И Византия для них очень богатый источник всякого рода искусства, в том числе и политического. Они особенно ценят умение византийцев сопрягать две, казалось бы, такие несовместимые вещи, как демократия и монархия. Ведь, собственно говоря, англичане занимаются этим тоже. И вообще секрет выживаемости Византии они видят как раз в применении диалектического подхода к решению, казалось бы, неразрешимых вопросов.

Диалектический подход предполагает некий синтез различных традиций, направлений, выработку нового на фундаменте старого. Не слом старой традиции и попытку создать что-то новое, не узколобое и негибкое цепляние за старину, не традиционализм, а именно умение найти в традиции дух и этот дух облечь в новые формы. Творческий подход к сохранению подлинно ценного, но в то же время умение это духовное ядро облекать в самые разнообразные формы, не теряя его. Это то, что в Англии называется консерватизм. Консерватизм в Англии – это же самое главное реформаторское направление, все консерваторы в Англии – инициаторы самых смелых реформ. Нам бывает иногда непонятно: как же так? ведь консерватор – это «не пущать», это ретроград! И тут корень нашего недопонимания собственного исторического фундамента. Потому что Византия для нас, для русских, имеет гораздо большее значение, чем для тех же англичан.

Византия и Россия

Государственный герб Российской Империи. XIX в.

Наша проблема в том, что все мы носим Византию в себе, но никак ее не чувствуем

Византия не просто наша учительница, какой-то исторический пример, который можно изучать и на который можно как-то опираться, а это наша, можно сказать, мать-кормилица, потому что от Византии мы впитали те духовные соки, которыми, собственно, и живем уже вторую тысячу лет. Но сделали мы это по-детски, без рефлексии, и особенность как раз русского восприятия Византии в том, что мы все носим ее в себе, но никак ее не чувствуем. В этом, с одной стороны, наш великий плюс, потому что Византия для нас органична, но, с другой стороны, это и наша проблема – причем постоянная на протяжении всей нашей истории. И проблема главная! Потому что, не понимая, что мы вскормлены Византией, мы очень часто попадаем в ситуации внутреннего расщепления, когда наше естество входит в противоречие с некими идеями, которые мы получаем извне и которые нас привлекают. А потом мы понимаем, что что-то не то происходит, что-то не уживается наша почва с этими новонасаженными культурами. И эта духовная расщепленность России, особенно ощутимая со времен Петра, и в ХХ веке тоже, и определила в большой степени наше неутомимое метание по историческим дорогам. Об этом, кстати, говорят и западные критики России, которые считают это нашей болезнью. И наиболее проницательные наши исследователи говорят, что это совершенно ясная реакция нашего организма, воспитанного византийской мировоззренческой традицией – Православием прежде всего, – на европейскую культуру, которая, будучи родственной Византии в формальном смысле слова, восходящей к той же самой Римской империи Цезаря и Августа, тем не менее имеет все-таки другую мировоззренческую основу. Основу, сформировавшуюся в Средневековье на Западе в эпоху уже варварских королевств и деформировавшую в определенном смысле даже и христианскую традицию.

То, что возникло в восточно-христианском мире, всё-таки – со всех точек зрения, в том числе и с формальной – наиболее близко к периоду IV, V, VI веков, когда формировалась основа нормативного христианства – христианства, которое мы называем каноническим и святоотеческим.

Формула устойчивости

Итак, с одной стороны, Византия – это символ некоей инерции, это символ очень серьезной, глубокой традиции, и эту традицию старались беречь, к ней относились как к сокровищу, которое имеет абсолютную ценность; а с другой стороны – это государство, необычайно успешно отвечавшее на самые разнообразные вызовы. И если Гиббон считал, что традиция мешала Римской империи, мешала ее успехам, развитию, триумфу, военным победам, тормозила, более того – приближала конец, то сейчас исследователи уже понимают, что, наоборот, именно умение держать традицию и было главным «ноу-хау» византийцев, который привел к успехам – и политическим, и военным, и экономическим, и социальным, потому что это давало такую, можно сказать, устойчивость. Это как киль у корабля, не дающий ему перевернуться. Может сильно штормить, можно потерять практически все паруса и мачты, но пока у тебя есть этот киль, есть эта надежная – духовная прежде всего – опора, за которую ты можешь в критический момент зацепиться, тебе ничто не страшно. И ты сам можешь стать своего рода ядром для спасения окружающих. Вот Православие и выступало в истории Византии именно таким стабилизирующим фактором, и гибель Византии непосредственно обусловлена попытками этот фактор расшатать, а то и просто ликвидировать.

Проект «Константинополь»

Константинополь

Как видим, византинистика во многих странах и до сих пор одно из успешно развивающихся направлений исторической науки. А что же в России?

Открывалась перспектива – ни много ни мало – возрождения Византии

В начале XX века интерес к Византии был не столько научный, сколько политический. В Первую мировую войну Константинополь был обозначен как одна из главных целей Российской империи, и с политической точки зрения это был, конечно, триумф правления Николая II, потому что ему лично удалось добиться от Англии и Франции признания того, что Константинополь должен стать русским. Может быть, под международным контролем, может быть, как-то иначе, но во всяком случае это сфера интересов России, потому что это выход из Черного моря и с этим связаны ее и экономические, и военные, и геополитические интересы. Николай II добился такого признания в 1916 году, в следующем 1917-м оставалось только сделать практические шаги в этом направлении. На таком фоне византийские исследования приобрели особый смысл: теперь это была уже актуальная история. Открывалась перспектива – ни много ни мало – возрождения Византии. И, скорее всего, рассматривались проекты каких-то начинаний и действий, к которым нужно будет привлекать и православных греков, активно работать, конечно, и с местным турецким населением, потому что никто его депортировать никуда не собирался – речь шла о развитой миссии. Итак, Византия становилась актуальной. Но непонимание русским народом этой цели сыграло очень существенную роль в событиях 1917 года. С этим связаны, среди прочего, и требования скорейшего окончания войны.

Да, люди, ставившие геополитические задачи, понимали, что такое Византия. Уже вышла книга Ф.И. Успенского «История Византийской империи», которая была преподнесена самому государю, всем сановникам. Но в широких массах, не только в народных, но и среди образованного населения, представление о сути византийства напрочь отсутствовало. Высшие военные офицеры, люди высшего света, считавшиеся «сливками общества», элитой, Византию воспринимали так же, как и Гиббон. Потому что все были воспитаны на старой просвещенческой и салонной литературе, в которую эти идеи Монтескьё, Гиббона – уже более чем столетней давности к тому времени – было крепко вписаны. Это была периферия европейской культурной франко-английской традиции, и отношение к Византии и к византийству было этаким манерным. Хотя и была популярна в искусстве и архитектуре псевдовизантийская эстетика, но никакого подлинного понимания феномена этой цивилизации, никакого интереса к ее истории вообще не было. Ни одного византийского императора, кроме, может быть, Константина и Юстиниана, у нас никто не знал. Занимались знакомством с византийской историей исключительно в рамках духовного образования, но тоже занимались, что называется, «спохватившись».

По сути дела широкая программа переводов греческих источников, издания каких-то научных трудов начала реализовываться только во второй половине XIX века. И к 1917 году мы получили только первое поколение начинающих византинистов. Но, надо отметить, византинистов высочайшего уровня, людей, труды которых переводились на языки всего мира. Не случайно именно в России появляется один из самых авторитетных византийских журналов – «Византийский временник». Он вместе с немецким «Byzantinische Zeitschrift» появляется практически год в год, разница только из-за бюрократических проволочек. А Германия – это страна наиболее бурно растущей науки в это время. Как видим, Россия не отставала. В других странах ничего подобного не было вообще – нигде больше в это время Византией на национальном уровне не интересовались.

Но это была высокая академическая наука, и к 1917 году она не достучалась до умов людей, так что проект «Константинополь» никем не был ни понят, ни принят. Он даже был высмеян, он становился объектом издевательств самых разных политиков и людей культуры – начиная от Витте и кончая Маяковским, – которые всячески глумились над ним, понимая очень узко цель войны – только как достижение контроля над Босфором. Видели только экономические, в лучшем случае – военно-политические интересы, а ничего цивилизационного, духовного, тем более возвышенно историософского вообще никто не усматривал.

Отставленная наука

С целью дискредитации византийской истории Горький инициировал проект перевода пасквиля Прокопия

Большевики пришли к власти вот при таком отношении к византийской идее, и они эту ситуацию максимально усилили. Они вообще объявили, что все беды России из-за этого маниакального стремления взять Константинополь и что всё это не что иное, как имперское наваждение. По византинистике был нанесен удар, что называется, на взлете, она была подкошена под корень. Интереса к Византии не было никакого. Вернее, интерес был, но абсолютно противоположный – с целью дискредитации. Так, например, Горький лично инициировал проект перевода так называемой «Тайной истории» Прокопия – одного из самых скандальных средневековых текстов, фактически пасквиля на императора Юстиниана, где Прокопий изливал душу в ненависти к своему покровителю. Это книга достаточно интересная, она в своем роде действительно представляет собой выдающийся памятник, но когда ты читаешь о Византии только Прокопия, у тебя складывается то ощущение, которое возникало, допустим, у того же Павла Безобразова – ученого-византиниста, представившего Византию как клубок интриг, разврата, бесконечных убийств и переворотов, и всё это еще на фоне ханжеского клерикализма – когда все богомольные, все ездят по монастырям и мощам, а в это время травят друг друга и развратничают. Такой очень отталкивающий образ, восходящий как раз к XVIII веку, к трудам Гиббона и Лебо, для которых Византия была образом современной им Франции. Лебо, кстати, был очень плодовитый историк, но абсолютно не интересный. Известный рецепт: хочешь, чтобы никто не интересовался каким-то предметом, – представь его скучным. К этой традиции восходят такие выражения современного русского языка, как «византийские интриги», «настоящий византиец» – так говорят о человеке, который хитрыми и лукавыми способами пытается добиться не совсем чистоплотных целей, но хочет при этом сохранять лицо. Но все это к самой Византии имеет ровно столько же отношения, сколько, допустим, к средневековой Англии или средневековой Франции, и даже гораздо меньше, потому что самые яркие особенности Византии, конечно, были совсем иными.

Византия – это прежде всего Православие

Византия – это прежде всего Православие. Православие, которое еще со времен Константина поставило себе задачу стать социальным явлением. Не просто религией для частного употребления, а общественной формой, общественным законом. Это главная идея Константина Великого: он Православие, Новый Завет берет за основу государственной системы законодательства. Берет аккуратно, без фанатизма, понимая, какую огромную работу надо провести, чтобы уголовный кодекс строить на заповедях, – но, тем не менее, берет. Он эту работу начинает, и в дальнейшем никогда никто из византийских императоров от этой задачи не отказывался.

Константин Великий

Был возобновлен «Византийский временник», создан сектор византиноведения при Институте истории, даже рассматривался проект преподавания византиноведения на исторических факультетах в Ленинградском и Московском университетах, но… Сталин резко изменил политику в связи с началом холодной войны. И поскольку Византия была одним из средств пропаганды Православия, которая шла в западных антисоветских кругах, византийские исследования поставлены были под жесточайший идеологический контроль.

И фактически до сего дня мы не имеем в нашей стране полноценной византинистики именно потому, что не существует образовательных курсов, связанных с историей Византии в светских учебных заведениях. Нет соответствующих кафедр. Исключение –кафедра новогреческой византийской филологии в МГУ, есть подобные зачаточные проекты в других вузах, например в Петербургском университете. Но это в основном филологические проекты, которые акцентированы на изучение византийской литературы, византийского наследия в поэзии, в языке. А вот с собственно историей Византии всё очень драматично. По сути дела наша византинистика до сих пор не имеет реальной кадровой базы, кроме кафедр истории средних веков исторических факультетов. Но там – свои проблемы, потому что приходится на одной и той же кафедре изучать два совершенно разных, я бы даже сказал – диаметрально разных – феномена: западную и восточную христианские цивилизация. Это все равно, что в рамках одного факультета изучать Китай и Францию. Такое, конечно, допустимо. Но чтобы держаться на современном уровне научных достижений, необходима именно специализация по византийской истории.

Курсы византийской истории нигде не читают. Отрадным исключением являются духовные учебные заведения, там все-таки византология, до последних по крайне мере лет, входила в программу. Но и там, поскольку отсутствует кадровая база, отсутствуют учебники, люди, которые могли бы планомерно и целенаправленно работать в этой области как специалисты, всё тоже находится пока на зачаточном уровне.

Увы, Византию мы не знаем. А для нас это фатально, поскольку означает, что мы не знаем самих себя

Повторюсь: увы, Византию мы не знаем. А для нас это фатально, поскольку означает, что мы не знаем самих себя. Мы не можем понять нашу русскую историю, не понимая ее византийской мировоззренческой основы. И наша русская история вырождается у нас в войны князей и в бесконечное освоение Сибири. Россия, по сути, предстает на геополитическом пространстве как огромное скопище ресурсов, которое хорошо охраняется. Но если это так, тогда наше будущее весьма печально: либо скопище ресурсов иссякнет, либо охрана ослабеет – вот два варианта. Византия в этом смысле для нас смыслообразующее явление, и это чувствовали все наши правители – от Владимира Святого и до Николая II без исключения. Может быть, даже и в советское время кое-кто подходил к осознанию этого.

Россия представляет собой нечто большее, чем география и демография. Это не просто народ, живущий на огромной территории. Потому что в таком случае невозможно объяснить, а почему, собственно, мы на ней живем так долго. Почему возникло такое огромное государство, не эффективное ни с экономической, ни с военно-политической точки зрения? Почему возможно, что это государство в ХХ веке вошло в число не просто лидеров, а стало вторым на земном шаре? Это невозможно объяснить рациональными категориями, и, собственно говоря, в геополитике никто рациональными категориями и не мыслит – там люди глубокие и понимают, что политические явления – это, прежде всего, явления интеллектуально-духовной жизни. Конечно, огромную роль играет и экономика, и военный потенциал, но все понимают, что первично, а что вторично. Идея Маркса о «базисной надстройке» диаметрально противоположна реальному положению вещей. Потому что все знают, что и войны выигрывают не количеством танков, и государства существуют благодаря не одной лишь силе и богатству.