Литераторские мостки

Литераторские мостки. Могила Георгия Плеханова. За ним - могилы Вассириона Белинского и Николая Добролюбова

Совершенно естественно, будучи в Питере, заглянуть в одно из тех мест, где спят на земляном ложе, укрывшись каменным одеялом, петербуржцы прежних времен. На кладбище заглянуть всегда естественно. Хотя бы на Литераторские мостки. Там имена, слышанные в школе, совпадают с надписями на черном граните. Менделеев, Мамин-Сибиряк, Миклухо-Маклай. Радищев, Блок, Лесков, Тургенев… И так далее. А снег раскис, и на дорожках лужи. И все точно так, как у Саврасова на том холсте, где «грачи прилетели».

В советские годы это кладбище должно было играть роль грустной каменной мелодии, звучащей день и ночь под открытым небом в честь различных писак и мыслителей, приближавших (как им казалось) всемирное счастье. Там есть целый уголок, специально заселенный спящими телами, принадлежавшими отчаянным атеистам с тревожной совестью. К ним можно прийти, минуя огромный памятник физиологу Павлову, оставляя слева от себя печальную могилу Александра Блока и проходя мимо мемориала родственникам Ленина. Точнее – матери и двум сестрам.

Атеисты-социалисты и богоборцы-теоретики лежат тесно, кучкой, как привыкли и при жизни кучковаться в комнатах питерских съемных квартир. Там они спорили до хрипоты, размахивали руками, задыхались от праведного гнева. Теперь лежат молча, предоставив продолжение идейного шума книгам, которые написали.

Белинский в этом ряду первый. Вашу, Виссарион Григорьевич, переписку с Гоголем нас заставляли учить близко к тексту. Причем только ваши слова. Без гоголевских ответов. Про кнут и цепи, про то, что довольно с России молитв и проповедей. Нужны, мол, рационализм и законность. Еще вы говорили, что попросите положить вам в могилу под голову номер «Отечественных записок». Не знаю, положили или нет. Думаю, что вряд ли. Это было «красное словцо», не более. Как и многое другое. В конце недолгой жизни (всего 36 лет) вас, Виссарион Григорьевич, утешал вид строительства нового вокзала. Не знаю, радостно ли будет вам узнать, что вашим именем назвали кратер на Меркурии. Так прямо и назвали: кратер Белинского. Похоже на слабую компенсацию за полный провал ваших мечтаний о Земле. Всемирное счастье ведь, доложу вам, так и не построено, в отличие от вокзалов, которых не счесть. И жаль огня, которого так много было в вашем сердце. Мир вашему праху, вне зависимости от того, лежит у вас под голым черепом истлевший номер «Отечественных записок» или не лежит.

Да что «Записки»! Рядом с Белинским лежит тот, кто больше записок! Добролюбов. Сын священника и выпускник Нижегородской семинарии, этот тихий юноша сломался после смерти матери. Детская вера, покачнувшись, упала, а зрелая вера, закаленная болью и слезами, не родилась. Родился плохой поэт и тенденциозный литературный критик. Это с его легкой руки утопившаяся Катерина стала почему-то «лучом света в темном царстве». Добролюбов (такие фамилии давали только в семинариях и только успешным ученикам!) умер, как и Белинский, от чахотки, только прожил на 9 лет меньше – 25. И когда сыра земля на Волковском кладбище приняла соседствующий прах этих двух молодых людей, тогда, собственно, и возникли «Литераторские мостки».

Повернем голову направо. В этой стороне от Добролюбова найдем могилу его идейного продолжателя – Писарева. Тоже литературный критик – более бойкий и более злой. Ленин его любил, видимо, по сходству темпераментов. Писарев окончил университетский курс. Писал работу по Аполлонию Тианскому. Выбор темы вряд ли случаен. Этого позднеантичного мистика, фокусника и проповедника образованные эллины противопоставляли Христу. Дескать, у евреев был свой целитель и мудрец, а у нас – свой. Писарев был последовательный антихристианин. Следовательно, и антимонархист. Тогда эти вещи были прочно связаны. За письменные призывы к упразднению династии Романовых Писарев познакомился с казематами Петропавловской крепости. Вышел. Ополчился на эстетику. Дышал какой-то странной ненавистью к Пушкину. Его и Гоголя считал пройденным этапом и чем-то ненужным в будущем. Все, конечно, от великой практичности ума и жаркой любви к простому человеку. Пережил Добролюбова года на два, но умер не от чахотки. Утонул в холодных волнах залива. О нем хорошо отзывался «отец русского марксизма» Плеханов. Плеханов лег неподалеку.

Этот «отец русского марксизма» изображен на памятнике с книгой Маркса в руках. Сбоку на памятнике написано из английской поэзии: «Он слился с природой». Как бы не так! Великим утешением было бы для грешника просто «слиться с природой» и Христу в глаза не смотреть. О лопухе, выросшем из могилы, как о последней посмертной форме жизни, рассуждал тургеневский Базаров. (Тургенев, кстати, тоже тут прилег неподалеку.) Но, очевидно, дело обстоит сложней и неприятней. Христу глянуть в глаза придется.

Все внезапно озарится, что казалося темно,
Встрепенется, пробудится совесть, спавшая давно,
И тогда она укажет на земное бытие.
Что он скажет? Что он скажет в оправдание свое?

Это Апухтин написал. Страшно сказать, но Апухтин тоже здесь лежит. Только поближе к выходу, поближе к Блоку.

Так вот, подумалось мне на этом раскисшем снегу, под синим небом и среди черных стволов деревьев: атеисты ведь никуда не исчезли. Их число крайне велико по причине крайнего бесчувствия или неумения думать. Они нафаршированы чужими мыслями и не дают себе труда их переварить. А что если бы явились к ныне здравствующим атеистам эти, уже отжившие свое! Явились бы, пахнущие дымом и пламенем, и сказали: «Не верьте нам! Мы не знали ничего и обманули себя и вас! Земной рай – это мираж, зато вечная жизнь – это реальность. Не слушайте нас там, где мы отрицаем Бога. И простите нас».

И скажут почившие атеисты здравствующим: «Мы обманули себя и вас. Вечная жизнь – это реальность»

Это могла бы сказать Вера Засулич, стрелявшая в генерала Трепова и тем не менее оправданная судом присяжных. Это мог бы сказать Салтыков-Щедрин, напившийся, как говорит Розанов, русской крови и отваливший в могилу. Незадолго до смерти верующая жена Щедрина звала к больному мужу отца Иоанна Кронштадтского. Думала, молитва праведника растопит лед в душе мужа. Щедрин, скрепя сердце, дал согласие, но так и остался при своем неверии. Это мог бы сказать Лесков, от Христа не отказавшийся, но ушедший из Церкви в штунду и громко хлопнувший дверью. Все они здесь – на Литераторских мостках. Все они шумной толпой могли бы явиться для вразумления к кому-нибудь из сочетавших безбожие с образованностью, ибо и они эти два пункта в себе сочетали.

Впрочем, Евангелие говорит: «имеют закон и пророков». А если Писанию не верят, то и мертвецу ожившему не поверят. Истинная правда. Но жалость остается.

Вот был же поэт, угрюмый, усатый, в бараньей шапке. Славе Гоголя завидовал, жил под лестницей в Академии художеств. Первоначально был похоронен на Смоленском, а потом в Канев его свезли. Он всю Украину отравил на столетия вперед вздором обиженного человека. Напичкал незрелые головы безжизненными и опасными мечтами. И его портреты в хатах до сих пор рушниками увешивают, а по правде сказать, он – слепой поводырь слепого стада. И ведет своих почитателей туда, где сам находится, – в темное и страшное место, откуда не выйдешь. Ему бы явиться во сне ко всем своим почитателям и сказать: «Не хвалите меня и не верьте мне».

Эх, жаль не явится и никого не вразумит.

И вы не явитесь, Гаршин, Михайловский, Надсон и далее по списку. Бог лишил нас легких путей и быстрых озарений. Хочет, чтобы мы потрудились и было видно как на ладони, кого казнить, а кого миловать.

И если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Вот мы и пришли к вам – побродить между могил, попрыгать через лужи, вспомнить то, что в школе нужно было выучить из ваших текстов, чтобы получить отметку.

На кладбище служится Святая служба «о всех и за вся» – в отраду останкам, не болеющим, в отличие от мозга, атеизмом

Здесь на кладбище храм живет и колокол звонит регулярно. Служится Святая служба «о всех и за вся». И это – несомненная отрада вашим костям, которые, в отличие от засоренного мозга, не болеют атеизмом. Кости хотят ожить, процвести, скрепиться жилами и одеться кожей. Кости соединиться хотят друг ко другу в последний День, как нарисовано в анатомическом атласе и как Иезекииль в 37-й главе описывает. Кости трубного гласа и воскресения мертвых ждут, пока книжки, написанные хозяевами костей, продолжают дерзко проповедовать безбожие.

Вот ведь до чего странное существо – человек! Он и мал, как вошь; и необъятен, как Вселенная. И глуп, как пень; и велик, как царь видимого мира. И дерзок, как падший дух; и любим все-таки Богом. Любим по-настоящему, до тернового венка и позорного распятия.

Завтра уже суббота Лазарева. До Пасхи чуть больше недели.