Становление русского мировоззрения (до XVI века). Часть 3

Равноапостольный князь Владимир со святыми Борисом и Глебом. Новгородская таблетка

Влияние христианского эллинизма через церковнославянский язык многое предопределило в развитии русской культуры, особенно в формировании философской рефлексии. Один из первых актов русского философского самосознания зафиксирован в XI веке в произведении митрополита Киевского Илариона «Слово о законе и благодати». Первый митрополит, хиротонисанный не из греков, а из русских, зачинает русскую историософскую традицию. И первый вопрос «Слова…»: какова роль христианства в мире и каково место Руси в христианстве? С явлением христианства благодать приходит на смену закону. Благодать, даруемая Спасителем, – это благая весть о новом смысле истории, жизни человечества. Христианские универсалии благодати приходят на смену иудейским универсалиям закона, свобода сменяет рабство. Ибо закон – это рабство у предписания, спасение через выполнение закона. Христианство благовествует о спасении через благодать, принятие которой невозможно вне свободы. Из христианского благовестия следует иное осмысление жизни, назначения человека, истории народов. И крещение Руси для митрополита Илариона – это присоединение к благодати, присоединение к христианскому человечеству, наделение Руси новой, христианской миссией. В «Слове…» впервые на Руси создается периодизация мировой истории, в которой новая христианская страна находит достойное место.

Если в царстве закона блюсти закон был призван богоизбранный еврейский народ, то в царстве благодати все народы равны перед Христом. В «Слове…» выражается религиозное восприятие мироздания, радость спасения – с крещением Руси к благодати и христианскому человечеству присоединился русский народ. Для обоснования этого основополагающего историософского принципа митрополит Иларион использует евангельскую притчу об одиннадцатом часе: новый народ, который пришел к истине позже всех, не умаляется по отношению к другим, потому что все одинаково приобщены к благодати. Из этого следует: хотя русские поздно приобщились к благодати, но получили ее полноту, вместе с другими христианскими народами встали на путь спасения и обновились в свете христианского благовестия. Спасение же – в воссоединении с Христом: «Ибо закон был предтеча и слуга благодати и истины, благодать и истина – слуги будущего, жизни нетленной… Ибо Моисей и пророки предвозвещали пришествие Христово, Христос же и апостолы Его – воскресение и будущий век». Так нарождается характерно русская традиция положительной эсхатологии.

Таким образом, «русский подход к богословию был по преимуществу историческим. Богословская мысль пробудилась в раздумьях над религиозной судьбой своего народа» (Г.П. Федотов). Первая русская философская рефлексия, не концентрируясь на частностях, ставит важные и универсальные вопросы бытия: что есть мир и человечество? в чем смысл существования народов и человека? И дает на развитом религиозном языке внятные ответы, чем зачинает спектр тем русского философствования и богословствования.

Святость для христианских народов являет реализованный идеал; почитание и канонизация святых выражают идеалы народной религиозности. Характерно, что первыми в новокрещеной Руси были канонизированы святые страстотерпцы Борис и Глеб – сыновья равноапостольного князя Владимира, безвинно убиенные их братом Святополком. Несмотря на то, что кровавая междоусобица была тогда в порядке вещей, коварное убийство произвело сильнейшее воздействие на русское общество непротивлением смерти, поэтому почитание князей возникло сразу после их гибели в 1015 году. Молодой христианский народ преклонился перед явлением евангельского идеала: добровольно принятым страданием и смертью в подражание Христу. Утром в день гибели Борис молился перед иконой Спасителя: «Господи Иисусе Христе! Ты в сем образе явился на землю, изволил волею Своею пригвоздиться на кресте и принять страсть грехов ради наших, сподоби и мя принять страсть». То же можно сказать о пафосе кончины отрока Глеба: «Каждый последователь Христа оставлен в мире на страдание, и всякое безвинное и добровольное принятие страдания на земле совершается во имя Христово» (Г.П. Федотов). По словам одного из житий, князья добровольной жертвой «сняли бесславие с сынов Руси», пребывавших еще в язычестве. Можно сказать, что «непротивление злу является национальной русской особенностью, подлинным религиозным открытием новообращенных русских христиан» (Г.П. Федотов). В первых актах религиозной рефлексии русский народ образует новые формы миросозерцания.

В «Повести временных лет» был сформулирован ряд русских эстетических, натурфилософских, историософских идей. В произведениях летописца Нестора оформлялись идеи этики монашествующих, а в «Поучениях Владимира Мономаха» – этики мирской. В уникальном историческом памятнике XII века «Слово о полку Игореве» оформляется русское национальное сознание. «Слово о полку Игореве» пронизано патриотическим пафосом, осознанием единства Русской земли, издревле являющейся родиной славянских племен, хранимой княжеским родом Рюриковичей, нуждающейся в защите от нашествий «поганых» – в данном случае половцев. В «Слове о полку Игореве» описаны географические и политические пределы Русской земли: «Ржут кони за Сулою, звенит слава в Киеве; трубы трубят в Новгороде, стяги стоят в Путивле». Вскоре наступила эпоха татарского ига, когда русское самосознание могло выражаться только в образах религиозной жизни.

В итоге можно сказать, что «в Киевской Руси были заложены основы отечественного философствования, сложились течения мысли, определен круг идей, выработана терминология отвлеченного мышления, намечены основные интенции развития, сформировались типологические особенности русской философии (пантеизм, историософичность, антропологизм, антисхоластичность, софийность, рассредоточение в контексте культуры)» (М.Н. Громов).

В русской истории кровавой раной зияют два с половиной века татаро-монгольского ига. Перед нашествием в начале XIII века Русь была цветущей христианской страной, с населением около 7 миллионов человек, с 400 городами. В Киеве жило 50 тысяч человек, в таких городах, как Новгород, Смоленск, Чернигов, – по 30 тысяч. Для сравнения: в Париже в то время было 10 тысяч жителей. И княжеская междоусобица в Киевской Руси, это безусловное внутреннее зло, было вполне закономерно для раннего этапа формирования государственности. Через 100–200 лет мирной жизни процветающая страна могла органично обрести единую государственность. Духовный взлет русского народа не мог не вызвать ополчения мирового зла: татаро-монгольское нашествие сметает с лица земли цветущую русскую цивилизацию, большинство городов сжигается дотла, большинство их жителей истребляется. «Набеги длились четыре года (1237–1241). И почти всюду с татарами бились насмерть. И почти всюду после их вторжения оставались пожарища и груды костей. Население Торжка было вырезано полностью. В Козельске, за который битва была особенно жестокой (татары потом называли его “злым городом”), женщины и дети также были изничтожены до едина. В Киеве осталось всего 200 домов, а в пределах города на протяжение месяцев нельзя было дышать – до того был отравлен воздух… Обычно жители стекались в крепость, которая, если строилась из камня, называлась кремлем (от слова кремень – твердый камень). Татары осаждали крепость и брали ее штурмом; последний бой велся уже в соборах, которые в результате были полны трупов… Три года таких битв истощили силу и мощь кочевников. К тому же, добычи было уже “по горло”, и они потянулись на юго-восток. Западная Европа была спасена… Уже после первого вторжения (1237–1241) страна превратилась в пустыню: кругом развалины, разор» (И.А. Ильин). Варвары дотла разрушили большинство цветущих русских городов, истребили огромное количество русских людей, прервали расцвет русской культуры: на Руси на два века прекратилось каменное строительство, упростилась иконопись, прервалась традиция высокой культуры аристократии и грамотности городского населения. В пожарах был истреблен почти весь книжный фонд домонгольской Руси: современные ученые полагают, что до нас дошли лишь десятые доли процента от количества книг той эпохи. «Последствия татарского ига были ужасны. Прежде всего, это было неслыханное душевное потрясение, которое из народной души не изгладится никогда, – своего рода “психическая травма”, рана. Разруха, материальный ущерб, истребление населения, пожизненный плен угнанных людей, зверство татар (у пленников, например, разрезали на пятках кожу, и в рану насыпали мелко нарезанный конский волос, чтобы препятствовать побегу, – боли при этом были невообразимые, а мучеников использовали на сидячих работах); далее, внешность татар: маленькие, свирепые глазки за скулами толщиной с кулак; черная косичка на бритом черепе, дикая азиатская гортанная речь и невыносимый запах, который исходил от них – отчасти из-за того, что они не мылись, отчасти изо рта, так как они ели сырую конину, которую разогревали и размягчали, укладывая на спину коня, под седло, так что при езде верхом она вдобавок пропитывалась еще и лошадиным потом» (И.А. Ильин).

Принеся невиданные жертвы, русский народ очередной раз спас от разорительных нашествий Западную Европу: «России определено было высокое предназначение. Ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией» (А.С. Пушкин). Немногие люди на Западе признают эту историческую заслугу России: «Действительно, могли бы явиться на свет выдающиеся памятники высокого западного Средневековья, когда б воинственная христианская цивилизация в Восточной Европе не смягчала удары многочисленных вторжений менее цивилизованных степных народов?» (Д.Х. Биллингтон).

Духовная прививка Православия позволила устоять русскому народу, защитившему своей кровавой жертвой христианскую цивилизацию Европы. Земля, необозримые пространства играли защитную роль для русского человека. Православная вера дала ему силы выжить в течение двух столетий разорительного и изнурительного ига. Истерзанный народ, лишившись основных достижений цивилизации, а также своих исконных земель, ищет укрытия в труднопроходимых лесах северо-востока, приносит новые жертвы в освоении суровых земель. В результате географический центр Руси сместился с теплых территорий среднего Днепра в дремучие леса верховьев Волги. Древние русские города Новгород, Владимир, Суздаль, Ростов, а также новые города, такие как Москва, заменили разоренный Киев в качестве культурных центров русской цивилизации. Но это была уже другая культура – упрощенная, более суровая. Надолго исчезли сложные ремесла, почти на два века прекратилось каменное строительство, были утеряны некоторые византийские традиции, в частности в иконописи. Если Киевская Русь имела интенсивные связи с Византией и Европой, то холодная залесская земля была от них слишком удалена. Новые русские земли были отрезаны от культурных центров того времени с юго-востока – татаро-монголами, с запада – крестоносцами. «Упоминания о Руси, столь часто встречавшиеся во французской литературе раннего Средневековья, в XIV веке полностью исчезают… Леса представляют собой как бы вечнозеленый занавес, в начальный период формирования культуры защищавший сознание от все более отдалявшихся миров – Византии и урбанистического Запада» (Д.Х. Биллингтон). Русь переживала культурный упадок в тот момент, когда в Западной Европе вновь была открыта греческая философия, начали создаваться университеты. Татарское влияние, а также жизнь среди бескрайних непроходимых лесов усилили языческие тенденции в русской религиозности. С другой стороны, необходимость коллективных действий для защиты жизни в суровейших условиях, общие страдания и историческая память о цветущей киевской эпохе усиливали ощущение национальной связи.

Суровая жизнь на северо-востоке изменяла традиции, характер и мировоззрение русских людей. «Можно без преувеличения сказать, что покрытая лесом равнина определила образ жизни христианского Московского государства в той же мере, в какой пустыня – жизненный уклад мусульманской Аравии. На обеих этих территориях подчас трудно было найти пропитание и дружеское расположение, и славяне, как и семитские народы, развили теплые традиции гостеприимства. Нижние слои – крестьяне – подносили ритуальный хлеб-соль всякому пришедшему в дом, высшие слои – князья – приветствовали гостей пышными пирами и тостами, которые стали характерной чертой официального русского гостеприимства. Если в знойной пустыне жизнь сосредотачивалась вокруг оазисов и источников воды, то в промерзшем лесу она ютилась в жилищах на расчищенном пространстве с их источником тепла. Из множества слов, обозначавших жилище в Киевской Руси, только слово изба – со значением “отапливаемое строение” – стало общеупотребительным в Московском государстве. Позволение усесться на глиняную печь или возле нее в русской избе было высшим проявлением крестьянского гостеприимства, сопоставимым разве что с глотком холодной воды в пустыне. Жаркая общественная баня также имела полурелигиозное значение, которое и по сей день ощущается в русских общественных парилках и финских саунах и в каком-то смысле аналогично ритуальному омовению в религиях пустыни… Чувство духовной близости с природными силами, существовавшее уже в древние времена, особенно возросло в лесу Великой Руси, который легко становился добычей пламени и в котором огонь и плодородие, мужская сила Перуна и мать сыра земля соперничали за власть над миром, где человеческие существа казались до странного ничтожными» (Д.Х. Биллингтон).

Непомерная дань Золотой Орде и террор в века ига истощали силы народа. Рабство нанесло глубокие раны мировоззрению, нравам, культуре и языку народа. «Их господство было господством кочевых хищников, разгулом бесконечного произвола, унижений, надругательств, террора, состоянием вечного “разделяй и властвуй!”, вечной неуверенности и вечной сдачи на милость и немилость. Закон кочевничества действовал безотказно, он гласил: “Твое есть мое”, “Сила выше права”, “Огонь и меч – основа общественного порядка”, “Пытка и смерть как последний довод”. И в течение 250 лет все это как внутренняя установка – начало господства и становление господства, насмешка и издевательство наперекор всякому праву и правосознанию – должно было оказывать на скованный народ дурное влияние. Это было резкое столкновение варварства и молодой культуры, количества и качества, язычества и христианства; и культура должна была надолго уступить. Во всех старых песнях, легендах, сказках Руси слышится вопль к небу, вопль ужаса и отвращения: омерзительные, грязные, неверующие татары стали называться одним словом – поганые» (И.А. Ильин). Таковые условия способствовали укоренению не лучших качеств: выживали угодливые, раболепные, жестокие, лучшие люди истреблялись в первую очередь.

«Это было одно из тех народных бедствий, которые приносят не только материальное, но нравственное разорение, надолго повергая народ в мертвенное оцепенение. Внешняя случайная беда грозила превратиться во внутренний хронический недуг; панический ужас одного поколения мог развиться в народную робость, в черту национального характера» (В. Ключевский). Некоторые духовные традиции были утеряны, а качества характера искоренялись, их предстояло восстанавливать. Разбоя и мятежа в русской жизни будет больше, а правосознания меньше, чем до нашествия. Сказалось это на формировании чувства собственности и отношении к хозяйственной жизни. «Эта вечная угроза – “что ты ни построишь, превратится в развалины”, “все твое – только на время твое”; эта утрата перспективы честного и напряженного хозяйствования; эта необходимость всегда снова строить на пожарищах и начинать с нуля нанесли русскому народу непоправимый ущерб. В ходе столетий народ привык относиться к своему состоянию как к чему-то ненадежному (уже заранее уступая) и к чужой собственности так же безразлично, как и к своей, не заботясь о бережливости и экономии; безнадежное “авось” завладело душою народа, равно как и легкомысленная и снисходительная трактовка хищнических бесчинств; отсюда недостаток твердого лояльного правосознания в личном, так же как и в общественном плане, фривольное обращение с правопорядком и его элементарными законоуложениями. Тут еще надо учесть и то, что русские в своем прошлом на практике не прошли школу римского права» (И.А. Ильин).

Что имели – во многом утеряли, а нового не успели обрести. Вместе с тем, «продолжительное монгольское иго воспитало в русских и положительные качества: проницательность, неистощимое терпение и стойкость, способность вынести самый низкий жизненный уровень и при этом не падать духом, искусство самопожертвования и безрассудной самоотдачи, определенную независимость от земного, равно как и зависимость от него, религиозную стойкость души, удивительную покладистость и гибкость, наследственную отвагу, ярко выраженное, в поколениях воспитанное искусство оборонительной войны; привело к языковому обогащению, к искусству верховой езды (например, у казаков). А в политическом отношении – убеждение, что федеративное устройство государства в огромной стране с множеством народностей не подходит… что на пространстве в 21 миллион км² со 170 миллионами человек государство на принципах федерации распадется тут же» (И.А. Ильин). Русское мировоззрение с татаро-монгольским игом в чем-то упростилось, утеряло некоторые культурные оттенки и тонкости, но стало более глубоким, трагическим, поляризованным.

Сочетание природной мощи и православной силы духа позволило русскому народу выжить в жесточайших условиях. «Объяснением тому, почему русские не впали в глубокий фатализм и отчаяние в ту беспросветную пору XIII–XIV веков, могут служить две пары артефактов: топор и икона – в деревне, колокол и пушка – в монастыре и городе. Каждый элемент в этих парах внутренне соотнесен с другим, демонстрируя тесную связь между церковной службой и войной, красотой и жестокостью в воинственном мире Московии. В других обществах эти предметы были также значимыми, но на Руси они приобрели особое, символическое значение, которое сохранили даже в сложных формах культуры нового времени… Сопряженность борьбы за материальное начало и торжество духа в Древней Руси лучше всего демонстрируют два предмета, традиционно висевшие рядом на стене, в красном углу каждой крестьянской избы: топор и икона. Топор был главным и незаменимым орудием в Великой Руси: с его помощью человек подчинял себе лес. Икона, или священный образ, являлась вездесущим напоминанием о вере, которая хранила жителя неспокойных окраин и указывала высшую цель его земного существования» (Д.Х. Биллингтон).

Христианская духовность, которая была неискоренима в народе, спасла русскую душу и сохранила народ в трагические века. В невыносимо страшной жизни русский человек находил утешение и спасение в православной вере. В смертный час народ взыскует Христа-Спасителя. Возрождение человека, народа, культуры и государства на Руси начиналось в оцерковленности жизни. «Церковь несла людям веру, силу и утешение; Церковь помогала советами московским великим князьям, и надо сказать, они были позитивными и дальновидными; христианская вера становилась глубочайшим источником и средоточием национального бытия» (И.А. Ильин). В истоках великорусской народности заложена своеобразная формирующая роль монашества. «Историческая трагедия татарского разгрома Руси внесла неожиданные последствия не только в жизнь Русской Церкви, но и в построение самого корпуса национальной государственности. Территориальная база южной киевской государственности как бы обмелела. Массы населения, спасаясь, отхлынули в северо-западные лесные просторы, своим этническим превосходством и превосходством государственной культуры покоряя и ассимилируя себе тамошнее финское население. На фоне этого общего факта татарская оккупация естественно слабела, а вместе с тем и легализовала этот факт самосохранения русского племени, облекшийся в формы, соответствовавшие религиозному мировоззрению азиатских завоевателей. Для тех без всяких ограничений все профессиональные общины монахов и богомольцев были людьми, самым своим существованием завоевавшими себе право не нести государственного тягла, военного и податного. Их государственная служба была службой молитвенников за государство. В эти восточно-молитвеннические одежды и по расчету, и по инстинкту в значительном своем проценте и облеклось все русское население северо-восточной Руси татарского времени. Мирское, земледельческое население окружало скромного отшельника-молитвенника, помогало ему отстроить себе самый примитивный монастырский дворик, обслуживало его физическое существование и являло собой пред лицом татарских баскаков (сборщиков податей) привычную для них картину буддийского монастыря, обслуживаемого примыкающим к нему населением и за это освобожденным от излишнего налогового бремени государства азиатского, теократического. Статистически бурный, былинно-сказочный рост и размножение северо-русского монашества в значительной мере создан этой азиатской мимикрией северо-русского племени по инстинкту самосохранения пред азиатскими завоевателями» (А.В. Карташев).

При всех бесчинствах язычники татаро-монголы испытывали страх перед всякой религией и священнослужителями, поэтому они выдавали Церкви охранные грамоты. «Духовенство, пощаженное удивительной сметливостью татар, одно – в течение двух мрачных столетий – питало бледные искры византийской образованности. В безмолвии монастырей иноки вели свою беспрерывную летопись. Архиереи в посланиях своих беседовали с князьями и боярами, утешая сердца в тяжкие времена искушений и безнадежности» (А.С. Пушкин). Монголо-татарское право способствовало независимости Церкви от государственной власти и неприкосновенности имущественных прав Церкви. Эти сложные процессы усилили религиозный мотив в осознании национального единства – при раздробленной и разгромленной государственности люди ощущали себя русскими прежде всего потому, что они считали себя православными, Русская земля осознавалась единой по религиозному признаку. Монашество, как наиболее грамотное сословие, становится умом нации – носителем не только церковной культуры, но национального сознания и исторической памяти (русские летописи писались в монастырях). Ученое монашество наполняло русских людей чувством исторического предназначения, пробуждало национальную волю, внушало первопроходческий дух: «Мы обязаны монахам нашей историей, следовательно, просвещением» (А.С. Пушкин).

Преподобный Сергий Радонежский был первым русским святым, который целостно и всецело выразил русское национальное самосознание. Старец Троице-Сергиевой обители соединил разные традиции православного монашества. Будучи отшельником и аскетом, человеком высоко-просвещенным, он был сторонником деятельной миссии Церкви. Монастырь преподобного Сергия был духовным центром, центром хозяйственной колонизации обширных земель, крепостью, влияя на все стороны жизни Руси. Преподобный Сергий был безусловным авторитетом для народа и власти; в житиях он назывался строителем Руси.

В.О. Ключевский называл преподобного Сергия «благодатным воспитателем русского народного духа». Священник Павел Флоренский характеризовал преподобного Сергия как «особого нашего Российского царствия хранителя и помощника»: «И если вся Русь, в метафизической форме своей, сродна эллинству, то духовный родоначальник Московской Руси воплотил в себе эту эллинскую гармонию совершенной, действительно совершенной, личности с такою степенью художественной проработки линий духовного характера Руси, что сам, в отношении к лавре, или точнее – всей культурной области, им насквозь пронизанной, есть, возвращаясь к прежнему сравнению, портрет портрета, чистейшее выражение той духовной сущности, которая сквозит многообразно во всех сторонах лавры как целого. Если дом преподобного Сергия есть лицо России, явленное мастерством высокого искусства, то основатель ее есть первообраз ее, этого образа России, первоявление России… – лик лица ее, ибо под “ликом” мы разумеем чистейшее явление духовной формы, освобожденное ото всех наслоений и временных оболочек, ото всякой шелухи, ото всего полуживого и застящего чистые, проработанные линии ее… Вглядываясь в русскую историю, в самую ткань русской культуры, мы не найдем ни одной нити, которая не приводила бы к этому первоузлу; нравственная идея, государственность, живопись, зодчество, литература, русская школа, русская наука – все эти линии русской культуры сходятся к преподобному. В лице его русский народ сознал себя, свое культурно-историческое место, свою культурную задачу и тогда только, сознав себя, получил историческое право на самостоятельность».

Д.С. Лихачев писал о преподобном: «Сергий Радонежский был проводником определенных идей и традиций: с Церковью связывалось единство Руси. Князья ссорились, наводили татар на Русскую землю, как когда-то половцев. Шло постоянное соперничество за великое княжение, за титул великого князя. А Церковь-то была едина. И поэтому главная идея рублевской «Троицы» – идея единства, столь важная во тьме разделения нашего. Дмитрий Донской начинает не с объединения территории, а с объединения духовно-нравственного. Этим-то и замечателен московский князь, ставший во главе русского войска. И Москва от этого выиграла в глазах всей Руси. Она выиграла не потому, что, как пытаются это доказать, стояла на очень выгодных торговых путях, а потому, что в этой сложнейшей ситуации возглавила политику объединения Русской земли. То есть Москва выиграла духовно. Москва не была экономически сильней Твери или Новгорода, она оказалась духовно сильней». И духовность эта питалась из Троице-Сергиевой лавры.

Сергий Радонежский сыграл решающую роль в освобождении Руси от монгольского ига. Князь Дмитрий Донской робко избегал решающего столкновения с татарами, но благословение преподобного Сергия подвигло князя на битву и вдохновило на победу. Акт религиозного сознания оказался всеобъемлющим, включал осознание исторической миссии Руси, поэтому ему подчинилась политическая воля.

Куликовская битва 1380 года стала ключевым событием в освобождении от татарского ига, в национальной солидаризации, в духовном возрождении русского народа. С этого момента формируется русское национальное сознание, начинается возрождение русской средневековой культуры, строится великое Московское государство. «На Куликовом поле оборона христианства слилась с национальным делом Руси и политическим делом Москвы. В неразрывности этой связи дано и благословение преподобного Сергия Москве – собирательнице государства русского» (Г.П. Федотов).

В конце XIV века святой Кирилл учреждает обитель на Белом озере – в 300 километрах от Москвы. За столетие после основания Троице-Сергиевской лавры возникло около 150 монастырей на русском Севера, вплоть до Соловецкого монастыря на островах Белого моря. Общежительские монастыри становились центрами молитвы, паломничества, распространяли книжную культуру и грамотность, способствовали хозяйственному освоению огромных территорий. Авторитет монастырей нередко был выше авторитета церковных иерархов. Наибольшим авторитетом в монастырях пользовались обладающие духовными «преимуществами»: победой над страстями молитвой и ночными бдениями, духовной прозорливостью. В это время распространяется старчество. Старцы обладали в монастыре большим авторитетом, чем игумен или архимандрит, ибо играли главную роль в накоплении духовной энергии. «Подобно магнитному полю, эта духовная энергия привлекала свободные элементы и наполняла окружающее пространство невидимыми силами» (Д.Х. Биллингтон). Поэтому к молитвенникам, схимникам, отшельникам стекалось множество православных людей за душеспасительным советом и духовной помощью. Старцы являлись духовниками церковных иерархов и князей. Столетие бурного возрождения монашества дало больше святых, чем любой другой период русской истории. «Православная Церковь вывела Россию из темных веков, дав ее рассеянному населению чувство единства, высшую цель ее вождям и вдохновение ее творческим силам» (Д.Х. Биллингтон).

Новый импульс раскрытию потенций русского миросозерцания дала традиция преподобного Нила Сорского и его последователей – нестяжателей. Культивируемое ими мистическое и созерцательное начало «было аскетически-мистической подготовкой к русскому богословствованию. Заволжское движение означало пробуждение богословского интереса сознания» (протоиерей Георгий Флоровский).

(Продолжение следует.)