Ученые и подвижники. Часть 2

Епископ Амвросий (Орнатский)

Достаточно много внимания уделяет П.И. Савваитов проблемам, связанным с переизданием «Истории Российской иерархии», которое и было формальным поводом для удаления епископа Амвросия на покой. Он приводит слова Амвросия из предисловия к «Истории»: «Несмотря на все тщание о издании сей истории… надлежит признаться, что всех вышеупомянутых источников и пособий не доставало во многих статьях оной. Для усовершения сего сочинения необходимо нужно будет патриотическое содействие преосвященных епархиальных, которые, всяк по своей части, удобнее могут дополнить недостатки и исправить погрешности оного. Если сии новые пособия оказаны будут издателю, то он с благодарностью воспользуется ими при втором сей книги издании, которое притом, с своей стороны, обещается он распространить историческими и виографическими сведениями, может быть, вдвое более настоящего».

Однако далее Савваитов с горечью замечает, что «видно, надежды на патриотическое содействие не сбылись, и новые пособия не были оказаны издателю, потому что второе издание 1-й части “Истории Российской иерархии”, вышедшее в Москве в 1822 году, не представляет никаких изменений и дополнений против первого издания, кроме исправления погрешностей, указанных еще в первом издании, в конце 1-й части; даже и те “Прибавления”, которые напечатаны были в конце 6-й части этой “Истории”, не внесены во второе издание». Между тем, необходимость именно нового издания, а не перепечатки «Истории», безусловно, назрела. Сам преосвященный Амвросий смотрел на свой труд как на «дело для Церкви и Отечества полезное и уважительное», а довершение его вторым, полнейшим и совершеннейшим, изданием по собранным дополнительным сведениям считал для себя «священнейшею обязанностью», что и приводил как мотив для своего ухода на покой.

По свидетельству И.И. Срезневского, «Святейший Синод, усмотрев неоспоримую важность труда преосвященного Амвросия, поручил ему подготовить новое издание “Истории Российской иерархии” по собранным дополнительным сведениям, а для содействия этому делу в 1820 году предписал указами епархиальным архиереям и ставропигиальным монастырям доставить в оный поправки и дополнения, которые от многих (но не от всех) и были доставлены. Между тем, после издания “Истории Российской иерархии” в 1807 году вышло в свет несколько летописей и исторических статей, которые также могли послужить к исправлению и дополнению этой “Истории”. Имея в виду все эти пособия, а также прибавления, напечатанные в конце 6-й части “Истории Российской иерархии”, преосвященный Евгений принял на себя сделать некоторые перестановки, поправки и дополнения в первом издании 1-го тома и приготовить новое, второе, издание, которое и вышло в год кончины преосвященного Амвросия… в типографии Киево-Печерской лавры [в] 1827 году. В это издание вошли только первые три книги первого издания; 4-я же книга (о духовных российских училищах) осталась до сих пор не изданною: она должна была составлять вторую часть 1-го тома»[2].

То, что и митрополиту Евгению, с его неиссякаемой энергией, не удалось довершить полное исправленное переиздание «Истории», свидетельствует, что задача, действительно, была практически невыполнима. О сложностях на этом пути говорит и наличие неизданного 7-го тома «Истории», который хранится в виде верстки в архиве В.М. Ундольского в рукописном отделе РГБ.

Судя по всему, за период с подачи прошения об увольнении на покой для продолжения научной работы 11 января 1825 года до утверждения указа 4 сентября того же года произошли некие события, в корне изменившие планы ученого архиерея. Да и сам факт выбора Кирилло-Белозерского монастыря – места, с одной стороны, достаточно удаленного от тогдашних научных и культурных центров, а с другой – близкого к родине владыки Амвросия и бывшего началом его жизненного пути, говорит о том, что он вряд ли собирался продолжать свои научные занятия. Это подтверждается и тем, что он не взял с собой никаких книг, кроме священных.

Трудно сказать, что именно охладило научное вдохновение епископа Амвросия – цензурный запрет на книгу о монастырских уставах или же ситуация, которую с горькой иронией описывал преосвященный Евгений: «Архиереи все обременены приказными делами по нынешней всеобщей охоте к оным. Священники заняты приходами и доставлением в них пропитания своему семейству. Учители – уроками и чтением ученических задач, коих одному приходится в неделю прочитать до трехсот. Монахов, пристальных к досужему учению, мы еще не имеем; а как скоро кто покажется к сему способным, то его тотчас производят в чины и приставляют к многим должностным делам. Кто же будет рыться в архивах?»[3].

Именно «приставленным к многим должностным делам» и оказался Амвросий в качестве епископа Старорусского, викария Новгородской епархии, а затем – и в качестве правящего Пензенского архиерея.

Продолжение работы над «Историей» затруднялось еще и плачевным состоянием церковных архивов и крайне невежественным отношением к ним со стороны священнослужителей самого разного ранга. В биографии митрополита Евгения упоминается случай, когда он, ревизуя монастыри Новгородской епархии, чудом спас древний монастырский архив, содержавший в том числе и пергаменные рукописи: поехав менее удобной, но более живописной дорогой по берегу Волхова, он встретил монаха-простеца с возом книг, которые тому настоятель приказал утопить в Волхове, наводя порядок в обители к приезду проверяющего архиерея.

Даже часть собственного научного архива ученого иерарха, оставленная им в Вологодском архиерейском доме в период пребывания его на Вологодской кафедре, уже в 1849 году, после смерти ученого иерарха, была сожжена, и лишь небольшую часть рукописей удалось спасти П.И. Савваитову.

Естественно, при таком отношении к церковно-исторической науке работа над «Историей иерархии» была настоящим подвигом. «Вот как в России содействуют общему делу…» – сетовал митрополит Евгений.

Преосвященный Амвросий, очевидно, не обладал свойственными его учителю качествами – удивительной творческой выносливостью, способностью работать вопреки всем препятствиям и не думая о конкретном результате в виде опубликованной книги. Об отношении митрополита Евгения к публикации его работ говорит письмо Сопикова К.Ф. Калайдовичу: «Прошу уведомить, скоро ли Общество (истории и древностей российских. – Т.С.) приступит к изданию Евгениева Словаря. Автор в своем письме с равнодушием говорит, что сам не знает, когда его напечатают»[4]. В итоге словарь пролежал в ОИДР около семи лет, после чего все же был издан самим митрополитом Евгением.

Амвросий же таким энтузиазмом и такой стойкостью, очевидно, не обладал. Еще в период пребывания его на Старорусской викарской кафедре митрополит Евгений жаловался на него В.Г. Анастасевичу: «Преосвященный Старорусский хотя и жалуется на недосуги и множество дел, а мне они в Новгороде не мешали; но скажу вам истину, что он изленился. Описание Софийского собора, по моему плану начатое покойным протопопом и по моему же плану и с моими дополнениями порученное от митрополита (Санкт-Петербургского Амвросия (Подобедова). – Т.С.) преосвященному Старорусскому, едва ли кончится. От меня же сообщен ему план древнего Новгорода для приложения к описанию. Вот вам и изъяснения на ваш вопрос о сей книге, то же гадаю я и о новом издании 1-й части “Истории иерархии”, хотя я и многократно уже его побуждал. Но наконец и я перестал уже твердить ему» (3 апреля 1817 г.).

Среди современников и особенно среди исследователей следующих поколений существовало мнение о научной несамостоятельности епископа Амвросия, который, оказавшись без настоятельной «опеки» со стороны преосвященного Евгения, полностью забросил свои научные «штудии».

Однако, несмотря на досаду, митрополит Евгений сохранил добрые воспоминания о работе с молодым сотрудником. Спустя несколько лет он упоминает об этом в письме к графу Н.П. Румянцеву: «Кроме Софийской библиотеки там (в Новгороде. – Т.С.] весьма много под кровлею и архивских старых бумаг, коими отчасти и я с преосвященным Амвросием пользовался при составлении “Истории иерархии Российской”»[5].

Сейчас, конечно, трудно судить, насколько самостоятельным ученым был епископ Амвросий, однако биография его говорит о том, что исторические исследования, очевидно, не были для него, в отличие от митрополита Евгения, главным призванием и главным подвигом.

Вот какой портрет этого поистине незаурядного человека рисует П.И. Савваитов: «Преосвященный Амвросий был довольно высокого роста и красивой наружности; имел лицо белое, волосы русые, глаза светло-голубые, брови темно-русые; в молодых летах был довольно полон. Характер имел живой и по временам вспыльчивый и настоятельный; впрочем, всегда отличался добротою и милосердием. Но “несть человек праведен на земли, иже сотворит благое и не согрешит” (Еккл. 7: 21). И преосвященный Амвросий имел свойственные человеку слабости и по временам, особенно в молодых летах, довольно был невоздержан в питии. Упоминаем об этом для того, чтобы показать в немощи свершающуюся силу благодати Божией (см.: 2 Кор. 12: 9), которая извлекает из бездны мирских пристрастий и возводит на высочайшую степень духовной жизни тех, кои с искренним сердцем и несомненною верою прибегают к Божественной помощи и все упование свое возлагают на милосердие Божие».

С момента отъезда преосвященного Амвросия из Пензы кончается обыкновенная жизнь и начинается житие. Савваитов так описывает его путь в Кириллов: «Выехав из Пензы, преосвященный Амвросий безостановочно следовал к месту последнего своего пребывания; даже на своей родине он посетил только церковь и, несмотря на усердное приглашение священника хоть ненадолго побывать у него, только издали благословил родные места, в которых провел свое детство, и отправился в дальнейший путь.

Прибытие владыки в монастырь Кирилло-Белозерский было так скромно, что даже настоятель узнал о нем только тогда, когда преосвященный поселился уже в назначенных ему покоях. Покои эти находились во втором ярусе двухэтажного здания, примыкающего к самым святым воротам, ведущим во внутренний монастырь[6].

Чтобы достигнуть этих покоев, надобно было пройти темным коридором в другой, довольно пространный коридор, из которого находившаяся на левой стороне дверь вела в маленькую переднюю комнату перед небольшим залом, а отсюда прямая дверь вела в маленькую же комнату, которую и избрал преосвященный для своего постоянного пребывания.

Здесь-то, в совершенном уединении от монастырской братии, оканчивал он течение своей жизни в подвигах воздержания, молитвы и безмолвия. Почти ничего, кроме небольшого количества книг духовного содержания, не привез он с собой в обитель; ничего и ни к кому не писал он из обители.

В первый год преосвященный почти не выходил из своего уединения, но в 1827 году, в ясные летние ночи, когда все в монастыре предавались покою, он часто обходил монастырь, останавливался на церковной паперти и молился с воздетыми к небу руками и каждый раз посещал Ивановский монастырь, где погребаются монашествующие и где стоит деревянная келья, в которой совершал свои молитвенные подвиги преподобный Кирилл Белозерский. В этой келье обыкновенно оставался он до тех пор, пока не раздавался удар колокола, призывающий к утрени; тогда он поспешно возвращался в свои покои. В начале октября преосвященный несколько времени ходил к каждой ранней и поздней литургии, не употребляя в продолжение этого времени никакой пищи; да и вообще во все время своего пребывания в монастыре он отличался строгим воздержанием, даже не пил никогда чаю, но когда приезжали к нему родители, он сам ставил для них самовар и сам угощал их чаем, не прибегая к услугам бывшего при нем келейника, который иногда не видел его недели по три и более. В то время преосвященный сам исправлял для себя все нужное, даже сам мыл полы в своих комнатах.

По любви к уединению, он никогда не принимал ни праздничных поздравлений, ни праздных посещений; только очень немногие, имевшие особенную нужду в его советах, и то весьма редко, были к нему допускаемы.

Но беспомощная бедность всегда имела доступ к его сердцу, и щедрая его рука всегда была отверста для благотворительности. Выдача пособий от преосвященного производилась таким образом: келейник его записывал обыкновенно имя просителя и обстоятельства, вынуждавшие просить о пособии; эту записку оставлял он вместе с приносимой пищей на столе в прихожей и уходил; преосвященный прочитывал записку и, означив карандашом на обороте ее количество денег, назначенное в пособие, оставлял их на том же столе, а келейник отдавал эти деньги по назначению, не видав при этом и сам благодетеля.

Независимо от этого, в случаях крайней временной нужды преосвященный оказывал единовременные пособия без всякой просьбы; а двум круглым сиротам давал от себя в училище полное содержание. Подвизаясь подвигом добрым в тиши своего уединения, преосвященный Амвросий до того изнурил тело свое, что в нем не осталось и следов прежней красоты и полноты; теперь и близкие знакомые не скоро могли бы узнать его в этом строгом подвижнике.

На другой год пребывания в монастыре в июле месяце преосвященный Амвросий начал чувствовать болезненное отвращение от пищи, которое, постоянно усиливаясь, в начале декабря достигло до такой степени, что он не мог употреблять ничего, даже просфоры; к этому присоединился завал в горле; страдания больного были невыносимы. Приглашен был врач, но средства врачебные оказались бессильны, а потому и были оставлены. Наконец в великий праздник Рождества Христова, на самой утренней заре, преосвященный пригласил к себе иеромонаха со святыми дарами, исповедовался с глубоким сокрушением и слезами и причастился святых таин, а на другой день праздника, 26 декабря, в 4 часа пополудни мирно предал душу свою Господу».

Дополняют это повествование бесхитростные и искренние записки очевидцев (скорее всего – кирилловских иноков): «Преосвященный Амвросий прибыл в обитель преподобного Кирилла столь скромно, что никто почти не знал о том, пока не поселился он в отведенных ему кельях. Помещался он в уединенных и тесных кельях, во втором этаже корпуса, что налево от входа в монастырь. На конце темного коридора простая дверь вводит в довольно пространные сени, из коих налево вход и в самые кельи его преосвященства. Они были так просты, как и другие, и не имели никаких особенных украшений. Здесь-то пребывал преосвященный в совершенном безмолвии; редкие входили к нему и то не иначе, как по благословению.

Он не держал при себе и обыкновенных вещей, даже самых книг, кроме малого количества священных. Ничего ни к кому не писывал, даже пера и чернил не имел в келье. Вообще здесь житие его было в высшей степени подвижническое. Вкушал он мало, и притом самой простой пищи, и однажды в день; питья не употреблял он никакого, кроме воды, от чего тело, несмотря на краткость такого образа жизни, доведено было до чрезвычайного изнурения. В баню он не хаживал и срачицу переменял однажды в лето. Когда родители приезжали к нему, владыка сам служил им, как раб, и всякое заботился доставить им утешение. И всегда все нужды по келье он исправлял сам, сам даже и полы мыл в келье, хотя и виду о том никогда не показывал.

Как бывали пламенны и продолжительны молитвы, воссылаемые им к Богу, о том, по причине крайней скрытности его, ведает Единый Бог. Ибо сей архипастырь – отшельник – такое держал уединение, что даже служащий ему послушник иногда более трех недель не видывал его лица. Несмотря, однако ж, на то, если кто о Боге желал получить его пастырское благословение, он допускал к себе и такие благие подавал наставления, какие свойственно подавать истинному святителю Христову и пастырю доброму. Но такого снисхождения удостаивались весьма редкие»[7].

Нельзя не заметить, что авторы (или автор) цитируемых воспоминаний, очевидно, принадлежали к числу тех «редких», ибо достаточно глубоко были посвящены в подробности не только аскетической жизни владыки-затворника, но и его душевного состояния: «В тяжкое время сердечной печали, в сентябре 1827 года, сряду более недели ходил он в церковь Божию, неопустительно к каждой службе и к литургии ранней и поздней, со строгим постом, потому что во все сие время не употреблял нимало пищи».

Эти же свидетели так описывают предсмертную болезнь преосвященного: «Сначала несколько раз был приглашаем врач, но потом отставлен, так как его искусство нисколько не помогало. Таким образом, не принимая ни врача, ни врачевства, лежал преосвященный на одре болезни и страдал, ожидая, когда Господу угодно будет взять его из мира сего.

Когда преосвященный очень изнемог и видимо склонялся к концу, то еще недели за две до кончины мать его, бывшая при нем с другими христолюбивыми людьми, неоднократно просила его исповедаться и причаститься святых таин. Но он всякой раз отлагал сие до другого времени. Наконец по усильным просьбам умиленно ответствовал матери своей: “О мати моя! не труди: я в разуме, сам знаю долг мой, как христианин и еще как пастырь. Что же так делаю, делаю не по неверию и ожесточению”. После сего уже никто более о том ему не напоминал…

Родители его – отец (диакон) и мать – были при погребении и рыдали неутешно. Они живы и доселе и по силе своей трудятся Господа ради при Филипоранской пустыни[8].

С самого приезда своего и по 25-е число декабря 1827 года преосвященный ни разу не приобщался святых Христовых таин видимо в церкви Божией, ни разу также не служил, желая скорбное и преподобное житие сокрыть от любопытства людского. Знавшие его все несомненно были уверены, что он не небрежет об искании единаго на потребу – спасения души, но другим такое отчуждение его от святых таин подавало повод смотреть на него укоризненно: сего он и желал.

Наконец 25-го числа декабря, в день Рождества Христова, на самой утренней заре, преосвященный попросил к себе иеромонаха со святыми таинами и, когда тот пришел, принесши чистое и теплое Богу покаяние, приобщился святых таин, проливая горячие слезы. На другой же день в четвертом часу пополудни в мире предал он страданиями очищенный дух свой в руце Божии.

В минуту исхода души его никого при нем не было, но, когда вошли ходившие за ним, нашли его лежащим на одре своем на правом боку; лице его обращено к иконам; уста и очи смежены приятно, как у спящего; персты правой руки сложены, как обыкновенно слагают их для крестного знамения. Тело его труженическое, по облачении в архиерейскую одежду, вынесено для погребения в Божию церковь 3 января 1828 года. И настоятелем той обители архимандритом Гедеоном с братиею и со всеми градскими священнослужителями и многими уездными, нарочито для сего прибывшими к Божественной литургии, по отправлении надгробного пения предано земле в летнем Успенском соборе, при входе в оный, на левой стороне, подле церковной стены.

При составлении описи имущества сего бескорыстного архипастыря (января 18-го) открылось новое обстоятельство, свидетельствующее о сокровенном его благочестии, которое прежде никому ни под каким видом не могло быть известно. Найдена маленькая дарохранительница, в коей – святая чаша, лжица и сосудец со святыми таинами. Несколько частиц и доселе остаются сохраненными в той обители. Из сего видно, что он, не приобщаясь открыто в церкви, приобщался втайне, скрывая сие дело благочестия от взора человеческого и убегая славы суетного мира сего.

Сверх того в той малой келье, где он имел обыкновенное свое пребывание и куда никто решительно не вхаживал при жизни его, найден стул, связанный веревками, стоящий на постланных на полу войлоках, недалеко от стены, а у стены костыль. Костыль сей, по замечанию его послушника (Михаила) и других, служил ему подпорою во время постоянного бдения, а стул заменял ему постель, когда изнемогала плоть.

В сей келье одно только окошко, и то закрыто по самый верх. И только сверху оставлены два стекла для света, кои также очень часто были закрываемы. Кровати вовсе не было.

Таково было житие сего достопамятного преосвященного со времени прибытия его на безмолвный покой в Кирилловскую обитель. Жизнь его здесь в преподобии и правде, безмолвие и подвиги в молитвах, пощениях и трудах, благодушное терпение болезни и страданий и наконец тихий и блаженный исход явно всем нам вещают, что душа его во благих водворится и причтется к праведным, по благодати Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, по вере в Коего на уповании так завершил он течение жизни сей, что все увидят добрые дела его и прославят Отца нашего, иже на небесех. Един Бог Сердцеведец.

Мы же да не блазнимся и да не дерзаем осуждать кого, смотря на жизнь с обычными всем нам слабостями. Конец венчает дело. Силен есть Господь восставити всякого, когда и как Ему угодно, даже, может быть, в самый час разлучения души с телом. Видим явно падение, но восстание редким подается видеть, ибо оно внутри. Блюдемся, да никого же не осудим. Неосуждение без труда есть спасение».

Заметим, что простодушные кирилловские иноки кончают свое бесхитростное историческое повествование теми словами, которые вполне могли бы стать эпиграфом ко всему историографическому творчеству как самого преосвященного Амвросия, так и его великого наставника митрополита Евгения.

Преосвященный Амвросий в прошении своем об увольнении на покой говорил о необходимости продолжения работы над “Историей Российской иерархии”, однако не взял с собою ничего, необходимого для этой работы, ничего не писал и ничего не читал, кроме священных книг.

В свете всего вышесказанного трудно заподозрить в мотиве прошения лишь предлог для увольнения. Последние события жизни преосвященного отрицают любую возможность даже малейшей неправды в его словах. Однако можно действительно говорить о продолжении работы над “Историей”, ибо если история Церкви – это история ее святых, то история иерархии – это история святости иерархов, и здесь труд преосвященного Амвросия поистине велик.

После кончины преосвященного Амвросия (Орнатского) и не совсем удачной попытки митрополита Евгения (Болховитинова) осуществить второе, исправленное и дополненное, издание «Истории Российской иерархии» снова встает вопрос о создании полной энциклопедии по русской церковной истории. В 1830-х годах Святейший Синод назначил специальную комиссию под председательством архимандрита Московского Донского монастыря Феофана (Александрова). Целью комиссии была систематизация и общая редакция всех присланных из епархий и монастырей исторических справок и переиздание по этим новейшим и достаточно полным материалам «Истории» епископа Амвросия.

В.А.Тропинин. Портрет архимандрита Московского Донского монастыря Феофана.1837 г. Государственная Третьяковская галерея.

В 1807 году Федор Александров окончил курс учения и был назначен учителем латинского языка в низший класс Троице-Сергиевской семинарии и регентом митрополичьего (лаврского) хора. К этому времени относится реформа духовно-учебных заведений. В Петербург вызывались из других епархий преподаватели; из Троицкой семинарии были вызваны «для усмотрения и определения их соответственно их знанию и способностям» иеродиакон Филарет (Дроздов), С. Платонов и Ф. Александров. Вызванные должны были представить в комитет об усовершенствовании духовных училищ какие-либо свои ученые работы. Ф. Александров представил сочиненные им стихи: «Взгляд на путь к Парнасу», «Неколебимость Церкви (Мф. 16: 18)», «Не бойся, малое стадо (Лк. 12: 32)», «Поим Господеви (Исх. 15: 1)».

Александров остался в Петербурге и в 1809 году был определен учителем высшего класса в Александро-Невское духовное училище по латинскому и греческому языкам, священной истории, катехизису и церковному пению. Кроме того, в существовавшей тогда Армейской семинарии он преподавал риторику, греческий язык и высшее красноречие и в Петербургской академии состоял помощником библиотекаря.

Ревизоры с похвалой отзывались о знаниях, способностях и усердии Александрова. В 1812 году он был назначен на должность ректора Александро-Невского училища и вместе с тем инспектора и преподавателя философских наук Петербургской духовной семинарии. В августе того же года он постригся в монахи с именем Феофана, а через год, оставаясь при прежних должностях, получил сан архимандрита Сковородского Михайловского монастыря Новгородской епархии.

В следующем 1814 году архимандрит Феофан был назначен ректором и профессором богословских наук в преобразованной Ярославской духовной семинарии и настоятелем Ростовского Борисоглебского монастыря. Учебное дело в семинарии он поставил хорошо, были некоторые недочеты по хозяйственной части, но архимандрит Феофан в этом не был виноват.

В 1816 году он был переведен в Домнитский Рождественский Богородицкий монастырь и через месяц назначен ректором и профессором старой Казанской академии, преобразованной в 1818 году в новую духовную семинарию. Таким образом, архимандриту Феофану три раза пришлось принимать деятельное участие при введении духовно-учебной реформы – в Петербурге, Ярославле и Казани.

Как преподаватель богословия архимандрит Феофан был одним из наиболее самостоятельных и передовых: им были составлены «Записки по части догматической богословия» на латинском языке, которые хотя несли отпечаток схоластического учения, но считались хорошими по плану, языку и ясности изложения.

Им обращено было внимание и на материальное положение семинаристов, живших на частных квартирах. В 1829 году при семинарии основан был Комитет для призрения бедных учеников Казанской семинарии и низших подведомственных оной училищ и при Спасском монастыре устроен флигель для ученического общежития.

14 декабря 1819 года архимандрит Феофан был назначен профессором богословия в Казанский университет, где читал лекции по собственным запискам, переведенным на русский язык.

Он принимал большое участие в деятельности Российского Библейского общества, состоя председателем его комитетов в Ярославле и Казани. Кроме того, он состоял членом казанского цензурного комитета и членом казанского Общества любителей российской словесности.

Церковное пение и музыка были его главным призванием, и в Казани он сам выбирал певчих, руководил хором на спевках, много пел соло и играл на гуслях.

Не угодив в чем-то попечителю учебного округа М.Л. Магницкому, архимандрит Феофан должен был в 1823 году оставить университет, а в 1832 году оставил и Казань, поскольку был назначен настоятелем Московского Донского монастыря, членом Московской синодальной конторы и благочинным ставропигиальных монастырей.

Богатые средства монастыря дали возможность архимандриту Феофану всецело предаться церковно-певческому делу, создать прекрасный хор певчих и обеспечить его всем необходимым. Состоя членом Комитета для устройства церковного пения, архимандрит Феофан не поладил с директором придворной капеллы А.Ф. Львовым – не находил в композициях последнего церковности.

Враждебно настроенный к архимандриту Феофану Львов тоже неодобрительно отзывался о музыкальных сочинениях архимандрита: «Марает нотную бумагу, воображая, что он единственный в мире сочинитель церковного пения».

Правда, архимандрит Феофан не был хорошо знаком с теорией музыки: он был самоучкой. Его пьесы не отличаются сложностью музыкального построения, но просты, мелодичны и спокойны, как просто наше старинное обиходное пение. Все свои композиции он называл переложениями, самостоятельное творчество сказалось лишь в небольшом числе его произведений.

Известны восемь томов его партитуры: всенощное бдение, литургия, великопостные песнопения, Страстная седмица, Пасхальные песнопения, песнопения всех двунадесятых праздников, праздников Покрова Богородицы и апостолов Петра и Павла, а также особые песнопения – при погребении, на акафистах, «Под Твою милость», «Утоли болезни» и другие. В 1850 году архимандрит Феофан перемещен был в Нежинский Назарет-Богородичный монастырь Черниговской епархии, а в конце того же года (21 декабря) – в Колязин Макарьев Троицкий монастырь, где и скончался[9].

О работе архимандрита Феофана над новой редакцией «Истории Российской иерархии» в биографической справке даже не упоминается, так как в связи с удалением его из Москвы с должности благочинного ставропигиальных монастырей эта его работа сама собой прекратилась. Трудно судить, насколько она могла быть плодотворной, учитывая то, что при всей своей образованности и энергичности архимандрит Феофан все же был более музыкантом и композитором, чем историком. Однако личность его интересна сама по себе: он был творчески одаренным, ярким и талантливым представителем ученого монашества XIX века.

В архиве Донского монастыря (РГАДА. Ф. 1629 и МГИА. Ф. 421) сохранилось огромное количество собранных им материалов, некоторые из которых носят следы редакторской правки. Однако точно определить, кому принадлежит эта правка – архимандриту Феофану или его преемнику, продолжившему работу над «Историей Российской иерархии», историку Юрию Васильевичу Толстому, для нас не представляется возможным.

Юрий Васильевич Толстой был представителем следующего поколения историков, внесшим свой существенный вклад в работу над «Историей Российской иерархии».

Родился он 9 июля 1824 года. По окончании Царскосельского лицея в 1843 году поступил на службу в канцелярию военного министерства, где сначала был журналистом (канцелярская должность), а потом младшим чиновником в отделении свода военных законов и принимал деятельное участие в составлении 5-го продолжения свода военных законов, что уже с юности приучало будущего исследователя к внимательному и критическому изучению исторических источников.

До 1857 года Ю.В. Толстой служил в различных государственных учреждениях. В 1857 году вышел в отставку и уехал в Лондон, где с 1858 года начал заниматься изучением английских источников по русской истории. Здесь он работал в Британском музее, первым из русских был допущен к занятиям в Лондонском королевском архиве. Извлеченную отсюда коллекцию важнейших актов по сношениям России с Англией в XVI веке Толстой дополнил затем несколькими документами из музея Ашмоля в Оксфорде.

Одновременно с этой работой в архивах Толстой изучал записки английских путешественников о России XVI века, делал их точные переводы, а также изучал их значение как исторических источников. Статьи его отличались полным знанием предмета и живостью изложения и печатались в лучших журналах того времени («Библиотека для чтения», «Русский вестник», «Вестник Европы», сборники Императорского Русского исторического общества, «Чтения Московского Общества истории и древностей российских»).

Документы, извлеченные из английских архивов и Министерства иностранных дел, Толстой напечатал в особом обширном сборнике под названием «Первые сорок лет сношений между Россиею и Англиею. 1557–1593. Грамоты, собранные, переписанные и изданные Ю. Толстым» (СПб., 1875).

В 1857 году Ю.В. Толстой снова вернулся на государственную службу и был назначен тверским вице-губернатором. Произведенный в 1865 году в действительные статские советники, 14 января 1866 года Толстой назначен на вновь утвержденную должность товарища обер-прокурора Святейшего Синода, где прослужил последние одиннадцать лет своей жизни. За это время он неоднократно исполнял обязанности обер-прокурора Синода, много занимался ревизией подведомственных Синоду учреждений.

В 1872 году он был командирован в Москву для рассмотрения в архивах местных ставропигиальных монастырей актов на принадлежащие им недвижимые имущества; при этом ему поручено было также извлечь из дел Московской синодальной конторы сведения о доходах, угодьях и капиталах московских ставропигиальных монастырей.

После назначения на должность товарища обер-прокурора Синода Толстой занялся историческими изысканиями в архиве Синода и издал «Списки архиереев и архиерейских кафедр иерархии Всероссийской со времени учреждения Святейшего Правительствующего Синода. (1721–1871)» (СПб., 1872).

Существует мнение, что в этом издании были использованы материалы, собранные архимандритом Феофаном (Александровым) в процессе работы над новой редакцией «Истории» епископа Амвросия (Орнатского). Однако последнее издание носит чисто справочный характер и содержит только имена, названия и даты без каких-либо дополнительных исторических сведений.

В дальнейшем развитии русской церковно-исторической науки это направление имело своих замечательных последователей. П.М. Строев посвятил практически всю жизнь составлению «Списков иерархов и настоятелей монастырей» (1876) и «Библиологического словаря» (1882). Обе работы, гигантские по объему изученного материала, вышли в свет уже после смерти автора и до сих пор являются настольными книгами множества историков и филологов.

То же можно сказать и об огромной работе Н.П. Барсукова «Источники русской агиографии» (1882). Общеизвестны труды А.В. Горского и К.И. Невоструева и других выдающихся подвижников на ниве описания рукописей – все они так или иначе ведут начало от исполненной истинно монашеского смирения историографической школы митрополита Евгения (Болховитинова).

Даже Е.Е. Голубинский, которому, пожалуй, из всех русских церковных историографов в наибольшей мере были присущи полемический, публицистических пафос и стремление отстаивать не всегда бесспорную концепцию, отдал дань более бесстрастному «справочному» направлению в своей работе «История канонизации святых в Русской Церкви» (1903).

Обильные плоды эта школа принесла и на поприще публикации документов по русской церковной и светской истории в деятельности Археографической комиссии, Отделения русского языка и словесности Академии наук, обществ истории и древностей российских, любителей древней письменности, любителей русской словесности, любителей духовного просвещения, в археографической деятельности духовных академий. Большинством их изданий и по сей день пользуются как церковные, так и светские историки, филологи и специалисты по другим гуманитарным наукам, ибо исторический документ имеет свою непреходящую ценность в любую эпоху.