Ангелы разные бывают

Не заладилось с самого утра. Сначала Виктор Петрович разбил зеркало. Стоял в ванне под душем, поскользнулся и задел рукой полку с зеркалом и стаканом с зубной щеткой. Всё полетело на кафельный пол. Звон был такой силы, будто разбилось не стекло 15 на 10 сантиметров, а эрмитажное двухметровое венецианское зерцало. То ли небольшое замкнутое пространство ванной тому причиной, то ли сердце екнуло, крепко ударив по слуховому нерву… Потом он напоролся на открытую дверцу стиральной машины и чуть ее не оторвал. Дверца осталась на месте, но что-то повредилось, и закрыть ее Виктор Петрович не смог. Потом убежал кофе, залив накануне отмытую плиту. Да еще и пуговица на рубашке отлетела и закатилась под диван. Искать ее он не стал, а надел неглаженую рубаху и с тяжелым сердцем вышел на улицу.

Виктор Петрович был ужасно суеверен. Как это сочеталось с верой в Господа нашего Иисуса Христа – даже ему не было понятно. Он и подшучивал над собой, когда его уличали в его слабости, и каялся на исповеди, и искренне бранил себя в душе, но поделать ничего не мог. Он и черной кошки боялся, и разбитых зеркал, и всех дурных примет, накрепко засевших в головах суеверного люда. И надо же было в то утро еще и наткнуться на другую примету – еще более зловещую. Он чуть не налетел на выносимый из соседнего подъезда гроб. Хоронили председателя их жилищного кооператива Адама Борисовича Воблина. Этот Воблин дожил до 96 годов и обещал в свой столетний юбилей сплясать вприсядку. Все были уверены, что обещание свое он исполнит.

И надо же было в тот момент ввалиться в прихожую Воблину. Он грозно загудел: «Дожили! Из твоей квартиры попы выходят!»

Воблин был сослуживцем Викторова тестя и, пока тот был жив, частенько без приглашения заглядывал к ним. Тесть – отставной полковник-политрук – с трудом терпел эти нежданные визиты, но однажды, не в лучший момент совместного проживания с дочерью и зятем, конфузясь и краснея, сказал: «Ты, того, звони перед тем, как прийти». Проговорил он эту непростую для него фразу (поскольку был человеком деликатным и – совсем не по-армейски – стеснительным), стоя в прихожей в одних трусах. А в прихожую он выскочил из своей комнаты, когда захлопнулась дверь за иеромонахом Агафангелом, ночевавшим в комнате зятя. С этим монахом зять пел «Отче наш» и молитвы перед трапезой и после оной, а ночью они еще и долго читали Покаянный канон и всякие акафисты. Тесть, слышавший, как за стенкой молятся, однажды пришел в неистовство и собрался приказать прекратить проявление религиозного фанатизма. Но, побушевав в душе, так и не смог осуществить задуманное. А утром он хотел дать зятю разнос и пригрозить всеми известными карами вплоть до выселения религиозной контры из его ветеранской квартиры. И надо же было в этот момент ввалиться в прихожую Воблину. Вместо приветствия он грозно загудел: «Ну, Ваня, дожили! Из твоей квартиры попы выходят!» То ли от явного преувеличения (поскольку монах был в единственном числе), то ли от очередной воблинской бестактности тесть вдруг перенес гнев с зятя на непрошеного гостя и произнес упомянутую фразу насчет того, чтобы свои визиты Воблин предварял звонками. На это тот разразился безумной тирадой насчет того, как должно коммунисту относиться к «мракобесию», и пообещал сообщить куда надо. Угрозу свою он исполнил. Только времена были уже не те. Догорала заря перестройки, и народ активно входил во вкус всяко понимаемой свободы. Никто тестя не арестовал, не вызвал «куда надо», а позвонил ему какой-то чин и очень вежливо попросил не раздражать коллег-ветеранов, а если тот вдруг уверовал, то никто не запрещает ему ходить в Церковь. Только демонстрировать свою веру не надо соседям. В заключение он извинился за Воблина и пожелал тестю доброго здоровья, а заодно поздравил его с кануном Дня Советской армии. Тесть не стал объяснять, что он по-прежнему привержен атеизму и что в Церковь ходит не он, а его непутевая дочь с еще более непутевым зятем. Он молча выслушал бойца невидимого фронта, поблагодарил за поздравление и повесил трубку. А через неделю его пригласили в комнату, где заседал Воблин с бухгалтером и парочкой активистов-общественников. В комнате набилось три десятка ветеранов обоего пола, и начался «серьезный разговор», после которого тесть вернулся домой расстроенным, выпил залпом целый стакан водки и выдал неожиданный для Виктора монолог, из которого следовало, что Воблин во время войны ни разу не был на передовой, воодушевляя бойцов на героические подвиги, а занимался концертными бригадами, приглашая артистов выступить перед бойцами, и поставлял санитарок и связисток в качестве походно-полевых жен командирам. И газета со статьей о том, что ему присвоено звание почетного гражданина известного малороссийского города за то, что он в него «ворвался на переднем танке», – полная туфта. Их дивизия обошла этот город в ста километрах севернее. И подсовывать эту брехню человеку, проведшему с ним два с половиной военных года, сущее сумасшествие. (За неделю до этого скандала Воблин принес тестю статью с описанием своих подвигов.)

Потом тесть выпил еще полстакана, затих и, строго посмотрев на зятя, произнес: «Только ты не подумай, что в армии таких было много. В нашей дивизии были одни герои! Давай их помянем. А Воблин – стукач, свинья, прохиндей и приспособленец!»

Он снова налил себе. Немного плеснул зятю, зная, что тот не пьет. Виктор перекрестился и пожелал павшим героям Царствия Небесного. Тесть поморщился, поскольку в Царствие Небесное не верил, и пожелал, чтобы «земля героям была пухом». А вот «вечную память», трижды повторенную Виктором, одобрил: «Да, помнить тех, кто погиб за Родину, нужно вечно!»

После этого происшествия Виктор стал звать Воблина «гоблином», а на масленицу, поедая тещины блины, показывал оттопыренный большой палец и хвалил тещу за кулинарное мастерство: «Во блин!» С легкой руки Виктора соседи тоже стали называть председателя «гоблином», а кто-то на табличке с его именем заклеил «В» буквой «Г».

Всё это Виктор Петрович вспомнил, проходя мимо гроба усопшего бессменного председателя их ветеранского кооператива. Сверстники Воблина давно отошли в мир иной. Викторова тестя Воблин пережил на десять лет, а тещу на пятнадцать. За гробом шла, укутавшись в черный платок, безутешная вдова и несколько родственников. Вдова была моложе своего благоверного чуть ли не на 30 лет, что являлось поводом для многих шуток сомнительного свойства.

Он посмотрел на небо и остановился как вкопанный. По лазурному небосклону скакал огромный белый заяц

Виктор Петрович машинально перекрестился, постоял, пока гроб впихивали в советского изготовления катафалк, поклонился вдове и быстро зашагал к остановке. Он еще раз перекрестился, посмотрел на небо и остановился как вкопанный. По лазурному небосклону скакал огромный белый заяц. Разумеется, это был не заяц, а огромное облако, похожее на зайца. С ногами, длинными ушами и большим голубым глазом – это в дыре на мордочке весело голубело небо. Виктор Петрович вспомнил историю о том, как Пушкин поворотил назад, когда ему дорогу перебежал заяц, и из-за этого не присоединился к друзьям-декабристам. А то бы греметь ему кандалами в Сибири, а не слагать шедевры в Михайловской ссылке.

Виктор Петрович потоптался в нерешительности, раздумывая, как ему поступить, потом резко развернулся и зашагал в обратную сторону, решив пройти одну остановку пешком.

В этот день уезжал в Москву его духовник – архимандрит Иосиф. Виктор любил своего батюшку – мудрого, немногословного, молитвенного – и очень боялся, что его заберут из их кладбищенской церкви и отправят руководить какой-нибудь далекой епархией. Слухи о том, что он один из претендентов на архиерейство, ходили третий год, а в последнее время усилились. И сегодняшний вызов в Москву многие его духовные чада восприняли как явное подтверждение этих слухов.

На службу Виктор Петрович опоздал, а попал сразу на трапезу. За столом сидели диакон Валерий, алтарники, свечница, спонсор Виталий – хозяин солидной строительной фирмы и несколько старушек – верных чад отца Иосифа. Виктор Петрович попал в компанию лиц, приближенных к отцу настоятелю, давно. Батюшка прочел несколько его рассказов, напечатанных на православных сайтах, и пригласил его на беседу, после которой они переместились из кабинета настоятеля в трапезную. Беседовали они о литературе. О том, что православные литераторы не должны чураться юмора. Только нужно помнить, что высмеивать нужно грех, а не грешника. Как сказал апостол: «Ад достоин всяческого посмеяния». Так что работу адову высмеивать можно и нужно. Только нужно это делать очень осторожно. Главное – соблюдать меру. Из этой беседы Виктор Петрович вынес главную мысль: батюшка признал его человеком талантливым, но дал понять, что с чувством меры у него не совсем благополучно, что подтвердилось сразу же после этой беседы. После очередной шутки Виктора старейшая прихожанка прихода Анна Ивановна строго заметила, что смехотворцы Царствия Небесного не наследуют вместе с пьяницами и блудниками. На что Виктор тут же отреагировал: «Про блудников и пьяниц помню, а насчет смехотворцев, кажется, пророк Иоиль сказал: “Блаженны смехотворцы, ибо их есть царство подземное”». Алтарники с диаконом громко засмеялись, старушки стали дружно ворчать, а отец Иосиф улыбнулся и тихо сказал: «Постарайтесь не забывать то, о чем мы с вами говорили».

В их приходе никто не называл его по отчеству. Только по имени. Он не возражал, поскольку в свои без малого 50 не приобрел солидности. А с тех пор, как стал переводчиком в одной американской фирме, где все звали друг друга только по имени, кажется, вообще забыл, как его величать по батюшке.

Виктор, действительно, не мог сдерживаться. Он постоянно шутил. Ему самому казалось, что смехотворство живет в нем автономно – само по себе

Виктор, действительно, не мог сдерживаться. Он постоянно шутил. Ему самому казалось, что смехотворство живет в нем автономно – само по себе. На любую фразу он мгновенно реагировал шуткой. Это было одной из причин ухода от него жены. Она заявила, что не может больше терпеть его «козлиного» юмора и такого же характера, и вместе с дочерью перебралась в Америку, где проживает до сего дня с его бывшим шефом в большом двухэтажном доме на берегу Тихого океана.

Старушки постоянно жаловались на Виктора отцу настоятелю и просили не приглашать его на трапезы, поскольку «от него одни искушения». Но отец Иосиф лишь кротко отговаривался: «Он вразумится» – и продолжал приглашать его. Надо признаться, некоторые шутки Виктора настоятелю нравились. Но в число приглашаемых на трапезу за несколько месяцев до описываемого дня попала доктор филологических наук Мария Платоновна. Эта многомудрая дама стала первым «инструментом вразумления». Она комментировала Викторовы шутки, делая это довольно остроумно. И трапезы постепенно превратились в соревнования острословов. За столом появились новые лица – молодые люди с университетским образованием. Им эти перепалки нравились, и бубули оказались в меньшинстве. Некоторые совсем перестали появляться, другие хранили скорбное молчание, когда остальные весело реагировали на удачную шутку.

Когда Виктор вошел в трапезную, народ бурно обсуждал предстоящую батюшкину поездку в Первопрестольную. Виктор послушал несколько минут и, когда батюшка сообщил, что отправляется через пять часов на «Сапсане», выдал экспромт:

– Он уехал на «Сапсане» без пальто, но в сущем сане. К нашей радости великой, возвратится он владыкой.

Все засмеялись и стали желать исполнения этого пророчества, а Виктор подумал, что опять язык обогнал голову и душу. Тем более что он боится того, что батюшку произведут в архиереи и он лишится духовника.

Когда все, насмеявшись, затихли, Мария Платоновна тихо проговорила:

– А что нам показалось, собственно говоря, смешным?

Никто не отозвался.

– Здесь сталкиваются две, так сказать, разнородные вещи: одежда и чин. Этот парадокс и вызвал смех. А при этом мало кто знает, что такое «сущий сан» и что наш балагур имеет в виду архимандритство нашего батюшки. Уверяю вас, что большинство подумает, будто речь идет об одежде и «сущий сан» – это некое подобие сутаны. Без пальто, но в сутане…

Слушатели снова засмеялись.

Вспомнили и Бахтина, и Лихачева с его смеховой культурой Древней Руси. От этой шибко интеллектуальной беседы бабули стали постанывать.

– И в кого ты такой пересмешник? – обратилась Анна Ивановна к Виктору.

– В матушку, в матушку, дорогая матушка. Это у меня генетика такая. Моя мама всё тоже посмеивалась. Говорила: «Без смеха в советской России не выжить». А всерьез она делала одну вещь: пришивала к белому лифчику черные пуговицы красными нитками…

Молодежь снова засмеялась, а самая пожилая прихожанка строго приказала говорить только о церковном. На это предложение сразу же отозвался студент Антоний. Он рассказал о том, как в одном губернском городе к очень высокому, необъятных размеров благочинному, проходившему через царские врата только боком, диакон, пропустивший из-за болезни службу, обратился в объяснительной записке: «Ваше высоко- и широкопреподобие».

На эту историю Виктор тут же выложил свою и рассказал о том, какое впечатление произвел всеми любимый соборный протоиерей, впервые выйдя на службу в митре. Этому батюшке маленького роста дали очень высокую митру, и выглядел он довольно комично.

– Надо было ему вместе с митрой выдать сапоги на высоких каблуках.

Молодежь снова засмеялась, а Анна Ивановна рассердилась не на шутку:

– Ты бы язык прикусил. Разве можно всё высмеивать!? Отец Иосиф, хоть бы вы ему сказали.

Отец Иосиф вздохнул:

– Моего совета Виктор не послушался. Боюсь, что вразумление не заставит себя ждать.

– Что вы имеете в виду? – забеспокоился Виктор. – Кто меня вразумит?

«Что вы имеете в виду? – забеспокоился Виктор. – Кто меня вразумит?» «Я не смог, – улыбнулся отец Иосиф, – ангел вразумит»

– Не знаю. Я не смог, – улыбнулся отец Иосиф. – Ангел. Либо твой ангел-хранитель попустит какую-нибудь неприятность, либо какой-нибудь другой ангел вразумит. Увидим.

– Ангелы разные бывают, – многозначительно произнесла Анна Ивановна и строго посмотрела на Виктора.

Отец Иосиф встал, прочел благодарственную молитву по завершении трапезы.

Виктор почувствовал смущение и стал просить прощения. Сначала у батюшки, затем у Анны Ивановны, потом у сотрапезников.

– Это всё из-за того, что с утра сплошь одни дурные приметы. То покойника перед самым моим носом проносят, то заяц по небу скачет, то зеркало разбивается…

– И что с того? – еще больше рассердилась Анна Ивановна. – Ты нам еще и про приметы будешь рассказывать. Суевер. Образованный человек! А что до покойника, так всякий человек покойником бывает.

Заключительная мудрость опять вызвала смех у молодежи. Отец Иосиф молча всех благословил и вышел из трапезной. Все прокричали ему вдогонку: «Ангела-хранителя!» – и стали расходиться. Анна Ивановна тихо что-то бурчала и на Викторово «Всего доброго» хмуро огрызнулась:

– От тебя только добра и жди. И когда ты зубоскалить перестанешь?..

«Ну вот, опять, – ругал себя Виктор. – И кто меня за язык тянет?! Уж лучше бы не оправдывался. И зачем я про приметы ляпнул? Нашел оправдание! Хорошо, хоть про Носкова не рассказал».

Носков – тихий бомжик, которому батюшка позволил жить в сторожке. Он подметал церковный двор, следил за порядком: отгонял чересчур назойливых попрошаек. Когда-то он был офицером, но после развала армии стал пить, потерял семью и квартиру. Когда он время от времени отдавался не до конца изжитой страсти, то забивался в щель между сторожкой и дровяником – чтобы никому не попадаться на глаза. А в минувшее воскресение не добрел до своего логова и прилег на клумбу за алтарем. Виктор наткнулся на него после службы и подумал, что тому плохо. «Вам помочь?» – наклонился он над Носковым. «Куда тебе! – проворчал тот. – Ты и в Бога-то не веришь. А я, хоть зде лежащий, но повсюду православный. А ты – лицемер ряженый. Теплохладный, трусливый, тщеславный, суеверный болтун».

Пьяненький бомжик выдал о нем обличительную тираду! Что суеверный, то правда. Но всё остальное – обидная ложь. Хотя…

Виктор хотел рассказать об этом, чтобы повеселить народ, но сейчас вдруг подумал, что, возможно, это и было тем самым вразумлением, о котором говорил отец Иосиф. Пьяненький бомжик, с которым он и говорил-то два раза, и то о пустяках, выдал о нем обличительную тираду. Что суеверный, то правда. Но всё остальное – обидная ложь. Хотя и насчет труса… Он ведь, действительно, боится потерять свою работу с большим окладом и оттого на многое закрывает глаза и соглашается на то, чего не следовало бы делать. Да и болтливый. Пожалуй, и тщеславный. Целыми вечерами обзванивает знакомых и шлет эсэмэски, чтобы прочитали его очередную статью. Да и теплохладный… Разве можно всерьез говорить о том, что у него глубокая вера и что он всем сердцем возлюбил Господа Бога и боится греха? Вот и получается, что устами презираемого им пьянчужки Господь вразумил его. Обидно! Но надо что-то с собою делать. Позвоню батюшке и скажу, что его пророчество о вразумлении уже исполнилось.

В этот момент Виктор ступил с тротуара на проезжую часть и замер. Откуда-то сбоку выскочила черная кошка и молнией прошмыгнула под самыми его ногами. Виктор машинально отпрыгнул обратно на тротуар. «Вот дрянь. И откуда она взялась?! Надо подождать, пока кто-нибудь перейдет дорогу передо мной».

Через несколько секунд подошел высокий парень и тоже остановился рядом с Виктором.

«И чего это встал? Верзила! Ведь тут нет светофора. Иди себе спокойно, переходи». Но парень не двигался с места.

Виктор оглянулся, тоскливо посмотрел по сторонам. Никого. И машин не видно. В это время и народу возле кладбища немного: обед закончился, до конца рабочего дня далеко. Что же делать? Не идти же обратно. Да тут и не обойдешь. Кладбищенский забор тянулся вдаль на целый километр. А кошка, добежав до середины дороги, повернула влево и медленно затрусила, не переходя на другую сторону.

Впереди стена и конец тротуара: тупик. Остается только переходить на другую сторону. А парень стоит и не думает трогаться. Виктор видит его скошенный глаз. Смотрит недобро. Неужели бандит?

Верзила нервно оглянулся, посмотрел на часы и, быстро развернувшись к Виктору, схватил его за шиворот и изо всей силы ударил

«А ведь в нагрудном кармане пиджака лежит конверт со всем окладом. И что же я, болван, не оставил его дома?» Он робко повернул голову: не идет ли кто? Нет. Словно вымерли все. Или боятся ходить вдоль кладбища. И вдруг он вспомнил рассказы об убийствах на кладбищах. Он почувствовал, как страх, словно огромный холодный червь, заполнил его сердце. Что-то липкое потекло по спине. В этот момент верзила нервно оглянулся, посмотрел на часы и, быстро развернувшись к Виктору, схватил его за шиворот и изо всей силы ударил ногой в спину. Виктор почувствовал, что летит, потом быстро перебирает ногами и наконец падает у самого парапета противоположной стороны дороги. Он машинально схватился за то место пиджака, где лежал заветный конверт. А бандит, вместо того чтобы вырвать его с заслуженной за две недели мздой, склонился над ним, помог подняться и проговорил:

– Прости, братан. Опаздываю. Я тоже черной кошки боюсь. А у меня очень важная встреча. Пришлось тебя первым отправить.

Сказал и побежал, чуть прихрамывая, – видно, ногу вывихнул. Ударил-то по-каратистски, а расстояние между ним и Виктором было слишком мало для длинной ноги.

Виктор схватился за ушибленное место и стал вспоминать, кто же это сказал – батюшка или Анна Ивановна: «Ангелы разные бывают».