Христианская цивилизация: новый перелом? Статья 2

Обратимся теперь к анализу более серьезных, фундаментальных проблем.

Что такое «возраст культуры»? Вопрос этот не так прост, как кажется, тем более в свете сегодняшних актуальных событий, связанных с распадом «большой» России и формированием на ее месте целого ряда «независимых государств». Многие историки уверенно заявляют, что русские – еще довольно молодой этнос, который складывается где-то во времена царствования Иоанна III, в период централизации, «собирания русских земель», преодоления последствий ига и феодальной раздробленности. Значит ли это, что культура Киевской и Новгородской Руси домонгольского периода – это принципиально другая культура? Для здравомыслящих людей, у которых их собственная культура и исторические знания решительно довлеют над какой бы то ни было идеологизацией, вполне понятна абсурдность такого заявления, поскольку очевидна культурная преемственность, основанная, во-первых, на общем духовном фундаменте, связанном с Православием, во-вторых (вследствие этого), на общих ценностях и социо-культурных кодах, в-третьих, на общности самой культурной матрицы, в которую вписаны эти коды. Однако для нынешних украинских националистов, старательно выращиваемых доброхотами с Запада, это отнюдь не так. Князь Владимир, княгиня Ольга, многие другие святые и государственные деятели – они же «украинцы», говорят эти «знатоки», а единая Россия с ее культурной общностью – это миф. Понятно, что опровергать подобные проявления новой либерально-националистической «научности» в серьезном дискурсе невозможно, как невозможно всерьез полемизировать с псевдо-историком А. Фоменко. Однако в то же время вполне понятно, что каждый качественно новый этап в русской истории (употребляю здесь слово «русский» в его традиционном, имперском, а не узко-этническом значении) вносит в русскую культурно-цивилизационную идентичность нечто реально, а не условно, новое, при этом сохраняя ту константу, которая и позволяет говорить об этих этапах как о разных этапах единого процесса.

Сказанное в полной мере относится и к петербургскому периоду истории России. Авторитарный, абсолютистский переворот Петра, подорвавший значение Церкви и народное самоуправление, упразднивший патриаршество, начавший искусственное и насильственное навязывание западных образцов, наконец, неимоверно истощивший силы народа в реализации амбициозных имперских планов^[1], был для страны не меньшей, а большей катастрофой, чем ордынское нашествие, авторитарные эксцессы Иоанна IV и даже смута, однако страна ответила на него не упадком, не потерей идентичности, а чудом – явлением Пушкина и всей великой русской культуры XIX века.

Это действительно чудо. Как мог в сущности еще очень молодой человек, воспитанный на вольтерьянстве и французской литературной порнографии, написать «Бориса Годунова» – трагедию, насквозь пронизанную христианским духом, идеей неотменимости греха без покаяния?! Как укладывается чудо Пушкина в русофобский и абсолютно антинаучный «догмат» о неразрешимом дуализме нашей культуры?^[2] Пушкин, как известно, был малоцерковным человеком и храм посещал довольно редко, так что «храмовое творчество, устав и быт Православия» вряд ли могли оказать на него сколько-нибудь существенное влияние. Остаются «западноевропейские наука и искусство». Отрицать влияние последних на Пушкина, сына своего времени, конечно, не приходится, но неужели же «Татьяна, русская душою», и «мальчики кровавые в глазах» – плод влияния Вольтера и Беранже? Где источник этого удивительного синтеза, светского во вполне европейском смысле слова, но при этом глубоко православного? В чем и как хранилось это удивительное зерно православной русскости, выращенное национальным гением в могучее древо нашей «светской культуры», давшее богатые творческие плоды, неразрывно связанные не только со «вселенски-отзывчивым» постижением Европы, но и с бессмертной традицией преподобного Сергия и всех строителей Святой Руси? Или простая и неграмотная русская женщина Арина Родионовна непонятным, таинственным образом вдруг оказалась сильнее непобедимой и древней Европы? Ясно, что действие культурного кода, заложенного в «коллективном бессознательном» народа, – гораздо более сложный процесс, нежели то, что представляет себе образованческое сознание, прочно пребывающее в плену примитивных рационалистических схем! Культурный код часто действует не благодаря, а вопреки «мейнстриму», агрессивно навязываемому извне. Душа гения, неотделимая от духовного и культурного целого своей культуры и своей нации, подобно «сердцу цареву», пребывает «в руце Божией», и свобода гения часто отвечает на зов Бога, не слышный более никому – вспомним пушкинское стихотворение «Пророк».

Приведу другой пример. Как, каким внешним влиянием объяснимо явление музыкального гения России уже XX века – Георгия Свиридова? Неужели отеческой заботой советского Союза композиторов? Подлинный творец всегда связан с национальным духом. Но этот дух – отнюдь не обожествленный этнос. Напротив, он жив лишь силою Божией, и если эта богочеловеческая связь прерывается, дух нации умирает, «развоплощается», как умирает культура и цивилизация, страна и эпоха.

Итак, ключевым является вопрос о правильном понимании культурной преемственности, которая непостижима, если пользоваться лишь чисто «земными», рационалистическими критериями. Впрочем, эта общепонятная истина отнюдь не отменяет «научности», но, напротив, как раз предполагает ее. Насколько верно утверждение о «большем возрасте и, следовательно, накопленном “культурном багаже”» европейской культуры по сравнению с культурой собственно русской?

Выше мы уже показали, что утверждения, согласно которым культура средневековой Руси была менее развитой и совершенной, нежели культура современной ей Западной Европы, просто смешны и не имеют ничего общего ни с какой «научностью» и объективизмом. Но действительно серьезная проблема заключается даже не в этом.

Для науки давно уже не тайна, что крещение Руси, совершенное при святом Владимире, было отнюдь не первым. Не первым было и вполне хрестоматийно-известное крещение Ольги. Христианские общины, преимущественно греческие, существовали на Руси по меньшей мере еще за 100 лет до Владимира, а по ряду предположений, и значительно раньше. Легенда о выборе вер не более чем красивый миф, выражающий, однако, по-своему, мифологически, очевидную истину: связь Руси с Православием, то есть с древним христианством в его восточно-византийском, греческом изводе, со всем культурным комплексом, сопутствующим «византизму», глубоко не случайна и есть плод свободного выбора нации, вдруг услышавшей Благую Весть, и в этом своем свободном движении души встретившей благодарный ответ Господа. Русские как народ, о котором (как о всяком народе) есть ведь несомненный Божий замысел, принимая крещение, восприняли и новую, свою подлинную, идентичность, со смиренной радостью приняли из рук Бога свою настоящую душу. В этом смысле пресловутый «византизм», этот «проклятый имперский комплекс», отнюдь не политическое только, но и культурное измерение имеющий, и есть та форма, в которую промыслительно отлит этот замысел, и чаемый нашими церковными либералами реформатский «сброс» этой формы станет неизбежно (и уже стал, если иметь в виду трагический опыт XX века) насилием над душой народа. Византия – как наш высший смысл и как духовно-культурная форма – вечна, и она наша. В этом и заключается для нас духовная и культурная преемственность. Если бы это было не так, деятельность церковных либеральных «реформаторов», всегда вдохновляемая негативной, разрушительной целью, не имела бы никакого смысла и содержания.

Не случайно ведь главные усилия «реформаторов», наряду с вопиющей профанацией духовной жизни, направлены на «реформу» богослужения. Наше богослужение – это живой византизм, сколько бы ни говорили здесь об «отживших музейных формах». Какой же музей, если мы в этих формах молимся? Разрушить «византийскую» форму нашего богослужения – значит убрать с глаз долой последнее зримое, живое напоминание о том «Небе на земле», которое раз навсегда пленило наших предков своей дивной, неземной, духовной красотой, стало для них непреходящим свидетельством об Ином, без пусть слабого, но реального опытного знания о котором невозможна истинная вера.

Подлинный христианский смысл этого синэргийного обретения Русью своей подлинной души и своей подлинной миссии, обретения в крещении, когда воля Божия о народе встречается с собственной волей народа в лице его великих вождей, был абсолютно точно понят и выражен уже митрополитом Иларионом в его упоминавшемся нами первом настоящем шедевре русской словесности – «Слове о законе и благодати».

«Как взыскал ты Христа? – обращается митрополит Иларион к крестителю Руси. – Как предался Ему? Скажи, как уверовал? Как возгорелся любовию Христовой? Как вселился в тебя разум выше разума земных мудрецов – чтобы Невидимого возлюбить и к небесному устремиться?!. Поведай нам, рабам твоим, поведай, учитель наш, откуда повеяло на тебя благоухание Святого Духа? Где испил от сладкой чаши памяти о будущей жизни? Где вкусил и увидел, как благ Господь? Не видел ты Христа, не ходил ты за Ним – как же стал учеником Его? Другие, и видев Его, не уверовали. Ты же, не видев, уверовал… Ведь знающие закон и пророков распяли Его. Ты же ни закона, ни пророков не почитавший, Распятому поклонился… Как твое сердце отверзлось, как вошел в тебя страх Божий, как проникся ты любовью к Нему?.. Не видел апостола, который пришел (бы) в землю твою и нищетою своею, и наготою, гладом и жаждою сердце твое к смирению приклонил (бы). Не видел, (как) беса изгоняют именем Иисуса Христа, как болящие выздоравливают, немые говорят, огонь в холод претворяется, мертвые встают, – всего этого не видев, как же уверовал? Чудо дивное! Другие цари и властелины, видев, как все это совершается святыми мужами, не веровали, но, более того, на муки и страдания предавали их. Ты же, о блаженный, без всего этого притек ко Христу, только через благое размышление и остроумие уразумев, что Един есть Бог, Творец невидимого и видимого, небесного и земного, и что (Он) послал в мир, спасения (нашего) ради, возлюбленного Сына Своего. И об этом помыслив, вошел в святую купель. То, что другим уродством кажется, для тебя стало силою Божией».

«Сошло на него посещение Вышнего, – говорит святитель о Владимире, – призрело на него всемилостивое око Благого Бога. И воссиял разум в сердце его, чтобы уразуметь суету идольской лжи, взыскать же Бога Единого, Создавшего всю тварь, видимую и невидимую. К тому же всегда он слышал о благоверной земле греческой, христолюбивой и сильной верою: как (там) Бога Единого в Троице почитают и поклоняются (Ему), как у них являются силы, и чудеса, и знамения, как церкви людьми наполнены, как веси и города благоверны, все в молитвах предстоят, все Богу служат. И услышав это, возжелал сердцем, возгорелся духом, чтобы быть ему христианином и земле его также быть (христианской), что и произошло по изволению Божию о естестве человеческом. Ибо князь наш с ризами ветхого человека сложил тленное, отряхнул прах неверия и вошел в святую купель и возродился от Духа и воды, во Христа крестившись, во Христа облекшись. И вышел из купели убеленным, став сыном нетления, сыном воскресения, имя приняв вечное, именитое в поколениях и поколениях – Василий, коим вписан он в книге жизни, в вышнем граде, в нетленном Иерусалиме. После того как это произошло, не оставил он подвига благоверия, не этим только явил сущую в нем к Богу любовь, но подвигнулся дальше, повелев по всей земле своей креститься во имя Отца и Сына и Святого Духа и ясно и велегласно во всех городах славить Святую Троицу и всем стать христианами: малым и великим, рабам и свободным, юным и старым, боярам и простолюдинам, богатым и бедным… И в одно время вся земля наша восславила Христа с Отцом и со Святым Духом. Тогда начал мрак идольский от нас отходить, и заря благоверия явилась. Тогда тьма бесослужения сгинула, и слово евангельское землю нашу осияло».

Еще в середине прошлого столетия мыслящие люди вполне понимали, что духовная и неотделимая от нее культурная идентичность есть плод свободного выбора нации, сделанного перед лицом Бога, и не может быть произвольно изменена по воле отдельно взятых самозваных «реформаторов». Поэтому выдающийся русский мыслитель, автор «Истории Русской Церкви» и «Воссоздания Святой Руси» А.С. Карташев и говорит как о чем-то само собой разумеющемся: «Русская земля, а с ней Русская Церковь не могут не быть носителями “великой совести”. Нынешняя тирания бессовестности лишь великое наваждение. Существующие типы рас и культур сложились еще в доисторические тысячелетия и до сих пор остаются в главном неизменными. 50 лет извращенного перевоспитания не изменят духовной глубины русской души. Она вспомнит праотца своей культуры, человека “великой совести” – святого князя Владимира и возгорится желанием исполнить его заветы»^[3].

Обратимся теперь к вопросу о том, что же такое этот пресловутый «византизм», поистине «камень преткновения» для протестантствующих рационалистов наших дней, и как этот вопрос связан с проблемой культурной преемственности?

Для любого непредвзято настроенного исследователя, в достаточной степени владеющего историческими и культурологическими знаниями, вполне очевидно, что это есть не что иное, как древнее (то есть дохристианское) античное «тело», «плоть и кровь» античной цивилизации, обретшее новую душу в крещении и воцерковлении, античная культура, переработанная и переосмысленная христианством, эллинизм античный, переплавленный в эллинизм христианский синэргийным и промыслительным действием Божественной и человеческой воли в истории. Внешней оболочкой, без которой было бы невозможно это богочеловеческое историческое творчество, была столь ненавидимая нашими «реформаторами» империя, сила «удерживающего», великой римской идеи, меч кесаря, подхваченный христианством из слабеющих рук языческих римских государей. Но не это сегодня наша главная тема.

Столь очевидная и вполне «школьная» мысль о неразрывности формы и содержания в истории, в духовном и культурном творчестве (мысль, одновременно и непонятая адекватно, и страшно раздражающая церковных и околоцерковных либералов) с неожиданной простотой и остроумием выражена Арнольдом Тойнби в его главном труде «Постижение истории». Говоря о ересях монофизитов, с одной стороны, и несториан, с другой, он подходит к проблеме неожиданно не с догматической, а с культурологической точки зрения. Он считает подлинным двигателем этих ересей восстание того, что он называет «сирийской цивилизацией», против эллинизма. «Фундаментальная причина, по которой несториане и монофизиты потерпели поражение, состояла в том, что они стремились к невозможному. Эллинский сплав (из контекста понятно, что Тойнби имеет в виду, конечно, не эллинский, а эллинистический. – В.С.), из которого хотели вычленить христианство, оказался неделимым. Христианство – это либо синкретизм (на самом деле, конечно, не синкретизм, а синтез. – В.С.), либо ничто, и хотя любая из составляющих могла быть уменьшена до минимума, ее нельзя было свести к нулю»^[4]. По вполне очевидной мысли Тойнби, дело, проигранное монофизитами (избавление от эллинизма), вскоре (в локальном масштабе) было выиграно исламом, но понятно при этом, что ислам – это уже принципиальный выход за пределы христианства как религии и как культуры.

Наиболее хрестоматийным примером, с помощью которого легче всего убедить вменяемого собеседника в неразрывности древней, античной формы и нового, христианского содержания, является, конечно, уникальный и всеобъемлющей феномен патристики, святоотеческого наследия. Категории языческой античной философии (неоплатонизма и логики Аристотеля в первую очередь) были переосмыслены и использованы святыми отцами именно в целях догматико-апологетических. Это касается как отцов древней, неразделенной Церкви (например, каппадокийцев), так и восточных отцов второго тысячелетия. (Ср., например, эволюцию аристотелевского термина «энергия» у паламитов, к которым мы еще обратимся.)

Итак, вполне понятно, что подлинная культурная преемственность в истории всегда бывает основана на способности нового усваивать и перерабатывать древнюю традицию, какие бы конфликтные отношения здесь порой и не возникали. Именно такое отношение к древности, в сочетании с пассионарностью и духовным энтузиазмом в служении завещанному Христом делу воцерковления и спасения всего мира, и позволило Восточной империи стать культурным и цивилизационным лидером на многие столетия^[5]. И именно в этом качестве Восточная империя на всем протяжении своего существования владела древностью, будучи главным в средневековом мире носителем культурной преемственности, носителем, без которого «связь времен» в Средневековье была бы, несомненно, прервана.

Что же мы имеем на Западе? Над тем, что у Запада была своя древность, смеялся еще Шпенглер. После погрома Рима ордами Алариха Запад еще какое-то время «догрызал» свою античность и окончательно «догрыз» ее где-то к V–VI векам. Дальше на Западе начинаются так называемые «темные века» – VII, VIII, IX. Великолепная Византия (как, кстати говоря, и первый халифат) цвела на фоне достаточно дикой еще в культурном плане Европы. «Относиться к этому можно как угодно, вплоть до ожесточенного и агрессивного неприятия, но это – факт». (Данная аллюзия здесь просто напрашивается.)

К сожалению, приходится признать, что та неразрывная связь культурной формы и духовного содержания, которая была столь характерна для Византии и о которой мы говорили выше, на Западе была в значительной степени утрачена. Феномен античности был в очень большой степени забыт (а значит и не осмыслен и не переработан в должной мере) Западом в то время, в силу чего впоследствии, уже в эпоху Ренессанса, античность стала для всей западной культуры очень серьезным искушением, поводом для «воскрешения» язычества на новом витке исторического процесса. Это, конечно, была уже не та древняя античность, в которой, в свою очередь, по природе ее в принципе не могло быть соблазнов гуманистического индивидуализма и «титанизма» (личностная культура в античности принципиально отсутствует), но античность, «наложенная» на христианский опыт, опыт сугубо личностного бытия. А личностное бытие, вступающее в противоречие с христианским духом европейской цивилизации, и есть, так сказать, «праоснова» всех последующих духовных, культурных и цивилизационных проблем Европы.

По нашему глубокому убеждению (и, несмотря на обширную литературу по этому вопросу, он, как представляется, еще ждет своего настоящего, подробного, исследователя), именно в «темные века» закладывается принципиальная возможность для последующего проникновения гностического вируса в сердцевину западного христианства – события, страшные последствия которого выпало нам пожинать в нашу «постхристианскую» эпоху.

В Западной Европе была прервана традиция не только культурной, но и образовательной преемственности. Если Константинопольский университет, основанный, как известно, в 425 году (то есть еще до закрытия Афинской академии), в полной мере нес в себе традиции античного образования, то в Западной Европе традиция университетского образования формируется практически заново в период позднего Средневековья, о чем прямо говорит даже словарь Брокгауза–Эфрона!^[6]

Первый реальный культурный просвет в Европе на исходе «темных веков» – это так называемый Каролингский ренессанс, бывший довольно локальным явлением, охватившим лишь несколько королевских замков и несколько монастырей. Византийское влияние в Каролингском ренессансе – несомненный исторический факт, ставший темой немалого числа научных исследований. Но нас сейчас не могут слишком интересовать все эти частности.

Здесь есть один сюжет, позволяющий осуществить выход из историко-культурологического уже в историософский и даже в богословский план. На протяжении «темных веков», после закрытия Афинской академии, в Европе не было центров высшего образования, сопоставимых с Константинополем. Поэтому доучиваться ездили в основном на Восток. Однако был еще один центр, более чем престижный для европейцев. Это – Кордова на территории современной Испании. В период, когда в Византии расцвела ересь иконоборчества, европейцы воспользовались благовидным предлогом не ездить в Константинополь и поехали в Кордову. А там они напрямую столкнулись с двумя влияниями, в решающей степени сформировавшими последующий западноевропейский менталитет. Оба были также отнюдь не европейского (и здесь Европа вторична) и не христианского, а ближневосточного и иноверного происхождения! Это, было, во-первых, влияние иудеев, прививших Европе критический скепсис по отношению к Писанию, а во-вторых, мусульман – арабов, научивших анализу, то есть аристотелевской логике, без которой вообще невозможно себе представить историю западноевропейской мысли. Наследие Аристотеля и другие бесспорные достижения великой античной культуры приходили в диковатую и малограмотную еще в то время Европу через посредство арабов, что само по себе достаточно общеизвестный, хрестоматийный факт. Именно арабам европейцы обязаны тем, что в свое время узнали медицину, астрономию и математику! А византийцы воспринимали, использовали и преображали в христианском духе античное наследие напрямую, без всяких посредников! Так что в вопросе о «древнейшей культуре» наши либералы, по обыкновению, оказываются, как бы это по-политкорректнее выразиться, в положении не очень красивом, выдавая свою безграмотность.

Главная же проблема последовавшего вскоре культурного расцвета Европы, то есть Ренессанса, заключается в том, что, как уже было отчасти отмечено, гуманистическая и культурная эволюция сильно осложнялась, затемнялась в нем гностическими влияниями. Античное наследие воспринималось в западном Ренессансе сквозь призму этих влияний как наследие прежде всего языческой античности, как бы минуя христианизацию, которой оно подверглось в Восточной империи, и в этом все дело! Западный Ренессанс, при всех восточных, византийских влияниях, – это гремучая смесь из иудейского скепсиса (по отношению к собственной, христианской, традиции), аналитического мышления, навыки которого привиты не без помощи арабов, самодовлеющей, претендующей на самоценность эстетики (вкупе с влиянием своеобразно переосмысленной языческой античности) и гностицизма (герметики и проч.), серьезно искажающего участие в «синтезе» «культуротворческой» линии христианского Средневековья, в том числе и собственно западного. И при этом не стоит забывать, что византийцы, которые влияли на гуманистов Ренессанса, предшественников новоевропейской культуры, – это в значительной степени еретики, подобные Варлааму Калабрийскому, которого А.Ф. Лосев называл духовным отцом Ренессанса.