Самая главная встреча старца Кирилла

Сержант Иван Павлов с сестрами Марией и Анной. 1943 г.

Когда началась война, отцу Кириллу шел 21-й год. Заканчивался трехгодичный срок его действительной армейской службы на Дальнем Востоке, и он, как и все его товарищи по службе, жил ожиданием возвращения домой, к родным.

Тот воскресный день, когда новость о нападении Германии облетела всю их часть, запомнился крепко – на ошеломляющем контрасте с величественной и мирной красотой залива Петра Великого: пронзительный крик чаек, плеск большой воды… Новые тревожные переживания не с чем было сравнить: испытания войной, слава Богу, выпадают на долю не каждого поколения. Но их поколению – выпали.

К трем годам разлуки с домашними должны были прибавиться еще четыре, и это будут не просто годы солдатской службы – годы страданий, годы страха за близких: немец дойдет до Михайлова.

Однако их 4-й армии выпали в начале войны пять месяцев какой-никакой, а мирной жизни: сначала в землянках на Маньчжурской границе, в ожидании нападения японцев – тогда можно было отправить нехитрую весточку домой. Затем еще целых десять дней в октябре – мчались по зеленому семафору на Волховский фронт, подолгу вглядываясь в мелькающие за окнами просторы огромной страны, которую им предстояло защищать. И еще: они были достаточно хорошо подготовлены если не к ужасам войны, то уж к воинской службе точно. Но какая уж тут подготовка! Когда ночью состав пригонят под Тихвин (станция Хвойная), их накроют фашистские бомбардировщики. Состав будет разгромлен, и, хотя приказ покинуть вагоны и скрываться в лесу был получен еще до начала обстрела, для многих война в тот день закончится – вместе со стремительно оборвавшейся жизнью.

Отец Кирилл не много «распространялся» о войне; его воспоминания (по крайней мере в годы старости) носили обобщенно-назидательный характер и не выходили за рамки приемлемого для неискушенного уха. И дело здесь не только в природной скромности батюшки. Это вообще была его культура поведения: он берег слушателя от того, что могло оказаться выше его меры и душевных сил. Война являлась, прежде всего, общечеловеческой трагедией, суровым нравственным уроком – слишком тяжелым, чтобы много говорить. Слишком велико было потрясение, слишком высока цена, чтобы самовыпячиваться. Воспоминания батюшки не содержали в себе никакой геройской бравады, никакой патетики победителя – это всегда были либо сдержанные повествования о суровых армейских буднях с изнуряющими многодневными походами, когда бойцы валились с ног от усталости и спали у костров так крепко, что на них прогорали шинели; либо полушутливый рассказ о приездах «вошебойки» и выданных на человека всего-то по одному ковшу теплой воды для мытья. От вшей не было никакого спасения, а «вошебойку» их часть видела только дважды за всю войну. Мечтали отдохнуть и выспаться, мечтали досыта поесть хлеба…

Но всё же было и другое – та внутренняя ясность и наполненность, которые пришли к нему вместе с обновленной верой в Христа-Спасителя. Пришли как ответ на тягостные недоумения: зачем мы живем? почему должен проходить человек через такие страдания?

Главным своим переживанием отец Кирилл поделился с нами.

И это теперь уже всем известная встреча в адской, мертвящей тишине разгромленного Сталинграда – встреча с полнотою Жизни и вневременного, с Евангелием.

Каждый, кто обращался за советом к батюшке, обязательно слышал от него: «Почаще открывай Евангелие»

Для отца Кирилла именно это «обретение» в сталинградских руинах Евангелия станет самым важным, судьбоносным событием. Как и день начала войны – днем начала совершенно нового пути. Пути к своему монашескому и священническому призванию – нелегкому, но благодатному. И с тех пор каждый, кто когда-либо обратится за советом к батюшке, обязательно услышит от него это: «Почаще открывай Евангелие».

Для многих такой совет был, возможно, из ряда слишком «школьных», даже заурядных, так как не содержал в себе ничего, что имело бы отношение к их конкретной, личной истории. Но уж отец-то Кирилл опытно знал, какая сила и какая мощь были сокрыты в любой, самой скромной попытке прочувствовать хотя бы строку из Нового Завета. Познавали эту силу и те, кто вполне серьезно принимал полученный совет и делал Евангелие своей настольной книгой. «Личная история» начинала преображаться и вырастать до настоящей жизни – в Боге и по Богу.

В послеперестроечный период волна человеческого интереса интенсивно устремилась ко всему яркому и необычному – в церковной ограде также. Воистину простота того жизненного содержания, которое являл собою влюбленный в Евангелие отец Кирилл, была слишком тонка, слишком изящна и неуловима, чтобы разглядеть в ней высокое. Смиренного, кроткого и мудрого духовника оказалось недостаточно – потребовался герой-автоматчик, бесстрашный защитник легендарного Дома Павлова. Никого особо не волновал тот простой факт, что, пока защитники Дома Павлова бились с врагом с сентября по ноябрь 1942 года, отец Кирилл был в составе 63-й армии и смыкал город в кольцо – вошел он в уже разбитый Сталинград. Что ж, такова атмосфера времени… Улыбка и добродушный отказ батюшки признать себя «тем самым» бравым лейтенантом воспринимались как конспирология высшей пробы. Хотя отказ вступить в партию по религиозным убеждениям был проступком серьезнейшим, и наказание, которое понес за такое Иван Павлов, могло обернуться для него трагически. «Распространяться» о подобных вещах тогда было действительно не принято. Но главное для батюшки было в другом: найденное Евангелие он сберег, не отдал в руки политрука. И милость Божия заключалась в том, что к штрафникам, куда после всех мытарств с негодованием отправили отца Кирилла, его попросту не взяли: «своих религиозников полно». Не был отец Кирилл и в разведке, в чьи доблестные ряды также вписали его имя неуемные почитатели.

Уже будучи лаврским духовником, отправляясь поездом в очередной отпуск для поправки здоровья, батюшка не мог равнодушно проезжать места, связанные с переживаниями той поры. Многие годы сопутствовавшая старцу в этих поездках Любовь Владимировна Пьянкова со свойственными ей чуткостью и вниманием замечала, с каким волнением ждал батюшка приближения их состава к тем достопамятным местам, как, нацепив очки, тихо выходил в тамбур и долго-долго вглядывался в вечерние огоньки за окном… Молчал и смотрел в сторону Павлограда.

Такими ничтожными перед этим скромным молчанием выглядят все наши потуги добавить к его делам и поступкам то, что кажется нам более пафосным и значительным.

Кто-то из классиков мировой литературы однажды сказал: «Никогда не следует разрушать легенд. Сквозь них мы можем смутно разглядеть подлинное лицо человека». Легенда остается легендой, но действительно каким-то непостижимым образом оттеняет в человеке его сокровенную суть – скромность и смирение батюшки: именно они останутся тем удивительным и высоким, что расскажет о нем, о его судьбе и жизненном подвиге больше, чем сотни искусных историй про разведчиков-автоматчиков и фашистский плен. В конце концов, чего бы он сам хотел от нас, оставшихся жить, помнить и молиться?..

Архимандрит Кирилл (Павлов)

22 июня – именины батюшки – были для него не днем «для себя», но днем служения людям: народ, народ, народ…

Было что-то закономерное в том, что и день его монашеского тезоименитства навсегда оказался связан с памятью о роковом дне начала войны – 22 июня. Так война раз и навсегда поставила его выше личного: собственные именины – а мы все это хорошо помним – были для него не днем отдыха, не днем «для себя», но днем подвига и служения людям. Народ, народ, народ… Народ, за который он воевал, за который всю свою жизнь болел душой и сердцем.

Иной раз в разговоре о тех или иных сложных ситуациях, касающихся пастырского служения, критерием человеческого расположения отца Кирилла к тем или иным пастырям было то, насколько священник «жалел людей», был милостив к народу, отзывчив к чужим нуждам и беде. Собственно «жалость», милость и сострадание, обнаруженные им в любом человеке, вызывали в отце Кирилле просто детское ликование.

Конечно, в этом было что-то уникальное: прожив свою монашескую жизнь, можно сказать, на юру, вечно окруженный толпой народа, отец Кирилл сохранил в себе свет подлинного внутреннего подвижничества – ту благодатную силу любви, ту аскетическую строгость к себе и смирение, которыми обладает подчас не всякий исихаст.

Война никогда не уходит из памяти тех, кто однажды прошел ее тропами. Как знать, возможно, воля к жизни – то особое, на вдохновенном подъеме, жизнелюбие отца Кирилла – оттуда, из тех кровопролитных дней. Конечно же, это было благодатное жизнелюбие – тот, евангельский избыток жизни, которым щедро делился отец Кирилл как духовный наставник. Делился до самого своего последнего вздоха.

Спасибо тебе, наш воин, наш фронтовик, наш смиренный защитник. В день твоего тезоименитства, в день памяти о войне и человеческих страданиях низкий поклон тебе, носившему на своих плечах наши немощи, разделявшему наши скорби, сражавшемуся за мир в наших сердцах.