Ругаться миру, чтобы молиться за мир

Преподобный Кирилл Новоезерский

Книжник создавал свое писание через полвека после смерти преподобного и, кажется, не имел в своем распоряжении записей, сделанных непосредственными учениками Кирилла. Как это ни странно, попытки составить соответствующую требованиям жанра биографию могли восприниматься современниками преподобного с недоверием и даже иронией. Так, игумен Соловецкого монастыря Досифей, сделавший некогда предварительные наброски к Житию святых Савватия и Зосимы, встретился с откровенным глумлением братии над его агиографическими опусами: «иныи глумящеся о написанных и въ смѣх сиа полагааху», и лишь по прошествии нескольких десятилетий труд митрополита Спиридона, украшенный цитатами из Писания и других житий, вызвал высокую похвалу архиепископа Новгородского Геннадия. Вот почему Житие Кирилла создается лишь спустя 50 лет после праведной кончины преподобного, а многие фрагменты его повторяют схожие эпизоды агиографической литературы той эпохи.

Так, подобно Александру Свирскому, Кирилл тайком уходит из родительского крова и по пути в монастырь встречает монаха, который доводит его до стен обители пострига, а после загадочно исчезает. Родители Кирилла, как и родители Александра, начинают поиски своего пропавшего сына, которые увенчиваются успехом лишь несколько лет спустя. Кирилл видит свет на месте будущего монастыря, как некогда видел такой же свет тезоименитый ему подвижник Белоозерья, а слова похвалы преподобному дословно повторяют фрагмент Жития Зосимы и Савватия… Все эти аллюзии и заимствования – дань художественно-эстетическим представлениям эпохи, однако вопрос о том, что же скрывает это лоскутное полотно, в чем заключается индивидуальное, неповторимое, характерное для исторического Кирилла и отличающее его от других преподобных, живо встает перед пытливым читателем.

Конечно, важнейшей чертой биографии Кирилла становится его ученичество у преподобного Корнилия Комельского, выдающегося монастырского деятеля XV столетия, шесть учеников которого впоследствии устроили новые монастыри и также были причислены к лику преподобных. Пятнадцатилетний подросток Кирилл, покидая отчий дом, доподлинно знает о том, куда ему идти, – в монастырь Корнилия на реку Обнору. Тем не менее связь Кирилла с преподобным Корнилием не становится ведущим мотивом его Жития, хотя, например, преподобный Адриан Пошехонский до конца своих дней считает себя верным учеником Корнилия, несмотря на то, что пришел в обитель уже после его смерти. У Корнилия было много учеников и последователей, и Кирилл стал не более чем одним из этой вереницы талантливых чернецов. По словам Жития, источником премудрости для новоначального инока Кирилла становятся скорее слезы покаяния «во юдоле плачевне» земного жития, а также чтение Священного Писания и боговдохновенных творений святых отцов, нежели задушевные беседы в келье духовного наставника.

В монастыре пострига Кирилл проводит довольно долгое время, по истечении которого спешит воспользоваться той несомненной свободой, какую дает своим постриженикам Корнилий: преподобный никогда не держит талантливых иноков при себе, но, коль скоро те мужают и набираются опыта в духовной жизни, открывает перед ними двери обители и с надлежащим напутствием отпускает в пустыню – молиться в уединенном созерцании красот русской природы…

Он покинул обитель, чтобы бродить по Руси – одиноким каликой не от мира сего, юродивым

Испытание Кирилла монастырской дисциплиной и послушанием длилось 15 лет. Конечно, срок иной раз можно и сократить, однако нельзя же было выпустить из обители в мир юношу, не достигшего и 30!.. Тридцатилетний Кирилл покидает обитель, под благодатную сень которой прибег когда-то почти ребенком, однако его влечет не отшельническая келья в дремучем лесу, не одинокая оседлая жизнь в дупле вековой липы, как это следовало бы ожидать. Нет, он возвращается непосредственно в мир – в самом прямом и непосредственном значении этого слова: к людям и обществу. Теперь он желал бы бродить по Руси, странствовать, не имея угла, чтобы приклонить усталую голову; он мечтает стать каликой перехожим, и даже более того – одиноким каликой, блаженным, юродивым, не от мира сего. Житие умалчивает, посвятил ли Кирилл своего наставника Корнилия в свои ближайшие планы, однако это был первый случай из практики преподобного Корнилия, когда монах уходил из его обители не спасать мир молитвой, а ругаться миру, осмеивая его мнимую мудрость.

По всей видимости, Кирилл имел сильнейшую душевную наклонность к юродству, которую до времени, в монастыре пострига, скрывал – в таких случаях говорят: noblesse oblige – положение обязывает… Впрочем, среди русских преподобных были те, которых это обстоятельство (нахождение в стенах обители пострига) не смущало: Исаакий Печерский, Кирилл Белозерский и некоторые другие преподобные практиковали провокативное поведение, будучи монахами, встроенными в повседневную жизнь монастыря с его строгой дисциплиной и четким распорядком дня. Однако для Исаакия это стало видом аскетического самоуничижения, которым искуплялся грех молодости: подвижник некогда принял бесовское наваждение за Божие посещение; Кирилл Белозерский соблазнительным якобы безумным поведением стремился обесценить славу о своих подвигах, которая всегда воспринималась как искусительная и в особенности слыла таковой, когда речь шла о молодом подвижнике. В обоих случаях юродство стало ситуативной реакцией на сложившиеся извне обстоятельства, психологической компенсацией искушения гордыней, которому либо уже поддался подвижник, либо может поддаться в ближайшем будущем.

Рваные ризы стали «приметой» преподобного Кирилла – и после смерти он являлся исцеляемым в «убогом виде»

Но для Кирилла Новоезерского юродство было чем-то принципиально иным, происходящим не извне, а свойственным искони. О том, что подвижничество блаженных, помимо сознательной установки на провокацию и изображение мнимого безумия, имело в своей природе некоторую естественную составляющую, органично присущую личности юродивого, подспудно свидетельствуют многие древнерусские жития юродивых. Эту органичную склонность обнаруживал в себе и Кирилл, и наиболее последовательно она проявлялась в приверженности преподобного разодранным ризам. По наблюдению В.Н. Топорова^[1], любовь к худым ризам завещал русскому монашеству еще Феодосий Печерский, и редкий преподобный этот завет нарушал: готовность облечься в «многошвенное» рубище стала считаться особым монашеским шиком, высшей добродетелью; в презрении к материи сказывалась глубина духа. И хотя мотив стал типичным для всей русской агиографии, в Житии Кирилла он становится ведущим, раскрывающим потаенный нерв святости^[2] преподобного – его уклон в христоподражательный кенозис, самоуничижение, о котором написал некогда Г.П. Федотов, в его крайнюю форму – юродство Христа ради. Столь настойчиво мотив разодранных риз не звучал еще никогда: иноки Комельского монастыря, встречая пятнадцатилетнего юношу у Святых врат обители, обращают в первую очередь внимание на те отребья, в которые облачен гость; в разорванных одеждах служит Кирилл водосвятные молебны над бесноватыми, убогими и хромыми; и даже в чудесных видениях после смерти, когда, казалось бы, время показывать смирение уже прошло, Кирилл является исцеляемым в разорванных ризах.

Преподобный Кирилл Новоезерский

Однако юродство Кирилла принимает особую, нестандартную форму – форму странничества, благочестивого скитания по северным землям, преимущественно по берегу Белого моря. При этом если обыкновенно юродивые селились в каком-то городе (Пскове, Новгороде, Устюге, Москве…) и жизнь их принимала форму благочестивого лицедейства, а значит, требовала внимания публики и была рассчитана на произведение эффекта, то Кирилл, перемещаясь с места на место, был лишен постоянной аудитории, а значит, душевно сросся с избранной ролью блаженного странника, искренне полюбил ее. Несмотря на то, что странничество как таковое никогда не стало формально узаконенной формой достижения святости в русской церковной традиции, многие древнерусские жития представляют нищих странников сокровенными подвижниками, пускай не признанными людьми и даже Церковью, но несомненно приблизившимися к Богу. Так, преподобный Даниил Переславский, выходя на порог своей кельи, видит столпы неизреченного света, которые поднимаются к небесам от могил безвестных путников, умерших от голода и мороза на улицах древнего Переславля; Даниил ужасается сокрытой святости этих убогих путников и ставит одной из важнейших целей своей жизни погребение странных и уход за скудельницей.

Преподобный направился на крайний север – к Белому морю – и много лет бродил по пустынным берегам

Тем не менее традиционная преподобническая агиография не знала мотива странничества; при всем восхищении страннической аскезой сам Даниил отнюдь не спешит взять в руки посох и покинуть стены родного монастыря. И Кирилл Новоезерский становится одним из тех немногих русских преподобных, который на это решается. Примечательно, что Кирилл направляется на крайний север, к Белому или, как говорили тогда, дышащему стужей морю и много лет бродит по пустынным берегам, вдыхает морозный воздух Ледовитого океана, вслушивается в суровый рокот его ледяных волн. Здесь он, по всей видимости, посещает те селения, в которых проходила жизнь Соловецких чудотворцев: Сороку (ныне Беломорск), где Савватий познакомился с Германом; Шуньгу, родину преподобного Зосимы; Выгу, где умер некогда преподобный Савватий.

Жизнь на берегу Белого моря всегда была тяжелее, нежели жизнь в глубине материка: арктические воздушные массы своим морозным дыханием опаляли все живое и покрывали белым саваном все в округе большую часть года. Кирилл же в этих условиях отказывается от постоянного жилища, кочует с места на место и зачастую оказывается без самой убогой защиты от природных стихий. Озябший, продрогший, едва греющий слабым дыханием одебелевшую плоть, прикрытую жалким подобием одеяний, часами вслушивался Кирилл в немолчный говор прибоя и воссылал свои теплые молитвы к Творцу и Его преподобным служителям. Здесь преподобный, свидетельствует Житие, питался травой, корой и мхом и нередко «жил со зверьми». В этом мужественном стоянии в условиях тяжелейшего климата складывалась аскетическая воля преподобного, а дыхание студеного моря заменило ему те вериги и железные шапки, которые возлагали на себя подвижники, жившие южнее.

Изучив каждую заводь и каждую бухту Белого моря, преподобный направляется к московским пределам, однако не задерживается в Москве надолго: здесь слишком тепло и слишком близко к административному центру русского государства. Кирилл уходит на северо-запад от Москвы и долгое время юродствует в новгородской и псковской землях. Он не входит в дома и живет на улицах, посещает храмы и ходит только босиком. А так как здесь более благоприятный, нежели на берегу Белого моря, климат, особенно в летний период, то, когда солнышко пригревает и, казалось бы, природа предоставляет возможность усталому путнику расслабиться и набраться сил, Кирилл выставляет обнаженное тело на съедение мошкам.

В таких подвигах проходит 20 лет. Кирилл уже не тот мальчик-подросток, который постучался некогда в Святые врата Комельской обители, и не муж, «пришедший в меру возраста Христова», который покинул монастырь, чтобы бросить вызов мнимой премудрости этого мира, – ему исполнилось уже 50 лет. Возраст, когда преподобный впервые задумывается о том, как он проведет старость и где найдет упокоение его многотрудное тело: «на долгъ часъ моляшеся со слезами Всемилостивому Спасу и Пречистой Его Матери, да открыетъ ему мѣсто в покой старости его».

Послушный гласу с небес, Кирилл пришел в Белозерский край. Тут, на берегу Новоозера, и была устроена им обитель

Школа молитвы и послушания, пройденная в обители Корнилия, не могла забыться начисто, изгладиться из памяти теми картинами северных пейзажей и городских ландшафтов, которые нескончаемой чередой мелькали перед глазами Кирилла в течение 20 лет. Вот почему однажды преподобный всерьез задумался о том, нужно ли ему отказаться от своих свободолюбивых, пусть и сугубо аскетичных, странствий, пришло ли время отложить рубище юродивого скитальца и вновь возложить на себя иноческую мантию и камилавку. Покинув монашеские институты, не нарушил ли Кирилл обет послушания, данный при постриге? Преподобный колеблется: связь с Введенской обителью и ее насельниками давно потеряна, все эти годы он и не стремился поддерживать те знакомства, которые могли бы оказаться полезными позднее… Недоумения разрешает чудесное знамение: «И абие слышитъ глас с Небеси: “О, блаженне Кириле, возлюбленниче Мой, уже вся благая восприалъ еси, Моим заповѣдем былъ еси хранитель, тѣсный и скорбный путь прошелъ еси. И нынѣ гряди на Бѣло-езеро, тамо убо уготовах ти мѣсто, в немже можеши спастися”».

Итак, время для аскетических странствий прошло, настал черед для оседлого делания, добротного строительства и хозяйственной упорядоченности. Теперь у преподобного появляется точный маршрут: следуя за явленным ему лучом, Кирилл приходит в Тихвин и там (все еще подражая юродивым) три ночи проводит в молитве на паперти Успенского храма. Позднее преподобный направляется в Белозерский край, обходит Андо-озеро и приближается к берегу Нового озера, воды которого омывают лесистый остров, названный Красным, – именно здесь суждено Кириллу устроить новую обитель.

С точки зрения христианской антропологии, жизнь каждого человека складывается в сочетании двух факторов: с одной стороны, его свободной воли, в наличии которой и заключается истинное богоподобие, с другой – Божественного Промысла, который ведет каждого человека «ими же весть судьбами» к спасительному концу. И Житие повествует о том, что Господь испытывал и совершенствовал Своего избранника не только в стенах обители пострига, но и на петлистых дорогах Святой Руси, следуя по которым, Кирилл хотя и сбивал в кровь босые ступни, однако набирался духовной мудрости и в итоге сумел стяжать богатые дары Святого Духа. Вот почему теперь монастырь, устроенный его рачением, станет тем ярким светочем Христовой веры, который соберет внутри себя подвижников, ревнующих о Господе, а молитва самого Кирилла станет источником исцелений для многих окрестных жителей как во время жизни преподобного, так и после его кончины.

Жизнь на Красном острове начинается в первую очередь с преодоления десоциализации, этого родимого пятна юродивых, осознанно рвавших все традиционные связи с обществом и его институтами. Прибыв на Новое озеро, Кирилл налаживает эти связи и, что нельзя объяснить иначе, как божественным вмешательством, почти сразу окрестные жители, а также представители гражданской и церковной администрации начинают сотрудничать с преподобным, принимают активное участие в деле устроения монастыря. Более того, помощь жителей Андопольской веси (ближайшей к монастырю преподобного) словно восполняет Кириллу ту инфантильную беспомощность, привычка к которой сложилась за 20 лет странствий.

Придя на остров, Кирилл устраивает себе лишь убогую хижину под могучей елью, приклоняя ее лапы к земле, после чего спешит завести знакомство с окрестными крестьянами. Местные жители с радостью встречают преподобного, видят в нем Божиего посланника и сначала помогают выстроить келью, срубив растущие вблизи вековой ели деревья, а после выстраивают и другие здания будущего монастыря: кельи для прочих иноков, две церкви – Воскресения Христова и иконы Богоматери Одигитрия, хозяйственные строения. В скором времени выстроенные андопольцами кельи заселяют иноки, привлеченные именем славного подвижника и ученика преподобного Корнилия, начинается история Новоезерской обители преподобного Кирилла Белого (именно так называли современники святого и выстроенный им монастырь).

Житие не много говорит об уставе Новоезерского монастыря, почти не повествует о настоятельской строгости преподобного Кирилла по отношению к нерадивым насельникам, которые всегда есть среди братий. Лишь один или два раза в тексте звучит некоторый намек на вразумление легкомысленных иноков. Так, брат по имени Кириак, занимавшийся в обители рыболовным промыслом, тяжело заболевает в день кончины Кирилла: он лежит в расслаблении и не может восстать с одра болезни. Кирилл является болящему уже после своей смерти и велит тому приложиться к своей гробнице. Кириак приходит к могиле преподобного в благоговейном ужасе и со слезами исповедует ему, как живому, свои прегрешения. О том, какого рода прегрешения возвещает Кириак почившему настоятелю, Житие умалчивает, но есть все основания предполагать, что то были прегрешения против самого преподобного и устава его обители.

В другой раз преподобный является одному из работников монастыря, который, отправившись в лес за грибами и ягодами на потребу братии, теряет направление пути и до изнеможения блуждает в дремучей чащобе, отчаиваясь с каждой минутой найти выход из непролазных дебрей. Преподобный выводит несчастного на берег Нового озера, указывает ему на купола своего монастыря и велит горе-грибнику по возвращении в обитель первым делом поклониться гробнице ее основателя Кирилла, чтобы впредь с ним не случилось чего-нибудь еще более страшного. Тем самым преподобный мягко уличает работника в пренебрежительном отношении к памяти почившего настоятеля.

Кажется, Кирилл стремился учить иноков более делом, нежели словом, и самая роль строгого пестуна была ему глубоко антипатична: человеческая личность имеет некоторые границы, определенный диапазон своей психологической реализации, а блаженная мягкость, свойственная преподобному, исключала сухой ригоризм и суровую учительность.

Слепые, хромые, увечные, бесноватые, страждущие тяжелыми недугами – все исцелялись молитвами подвижника

Житие представляет читателю нескончаемую вереницу исцелений окрестных жителей как при жизни, так и после смерти преподобного. Среди страдальцев, прибегающих к покрову преподобного, и простые крестьяне, и богатые купцы, и вельможные бояре. Преподобный Кирилл облегчает страдания всем, не взирая на чины и лица. По его молитве отверзаются очи слепых, разглаживаются горбы увечных, изгоняются бесы из одержимых; роженицы, отчаявшиеся остаться живыми, благополучно разрешаются от бремени; крестьяне, умирающие от болезни, названной кашлем («зело захлипающи и не могущи воздохнути»), получают исцеление; отступает эпидемия чумы. И все это – лишь малая толика от той нескончаемой вереницы исцелений, которая происходила по молитве преподобного…

Господь дал Кириллу молитву удивительной силы, наделил его духовными дарованиями сверх всякой меры, ведь, презрев мир и его тленные ценности: покой, благоденствие, тщеславное желание превзойти успехи ближнего, Кирилл научился главному – молиться за мир, облегчать страдания больных и увечных, сирых и убогих, горбатых и хромых, любить грешный и страдающий мир настоящей, искренней, теплой монашеской любовью.